Константин Кебич
Вокзал
Повесть
...я считаю, что вот... которые считают,
что город плохой, - берите билетик
на ЖД-вокзале, и едьте в другой город...
Из телевизора.
Жара. Снова эта проклятая жара. Расплавленные останцы асфальта, пыль, солнце, от которого не скрыться. Небо ясное, безоблачное.
Я иду через бесконечный торговый ряд, простирающийся по обе стороны от меня, насколько можно увидеть. Здесь продаётся всё. Всё, что можно представить себе, и всё, что нельзя. Всё, что существует в природе, и всё, чего, по какому-то недоразумению, ещё не придумали. Все народы, нации, этносы, языковые семьи и группы, представители всех прослоек этой, недавно официально признанной плоской, планеты, все веры, цвета кожи, сошлись на этот бескрайний рынок с единственно возможной целью - продать. А мне от них ничего не нужно.
Некоторое количество денег, вырученное на днях за довольно несложную работу - переливание воды из одной проруби в другую - я надеюсь истратить на билет. Но до билета, точнее, до кассы, в которой он продаётся, ещё далеко. Я только надеюсь, что доберусь до вокзала сегодня. До заката солнца.
Нет вокзала ни на карте города, ни на его глобусе, и кого-то спрашивать о нём бесполезно. Они не знают, а я помню, что вокзал был, очень давно, но именно здесь. Когда всё было совсем по-другому.
Вереницы уродливых собачьих будок на колёсах проносятся со скрежетом отпавших днищ об асфальт в стороне от торговых рядов. Они едут по кругу вокруг города, а прочих видов общественного транспорта в нём нет, как и самого общества.
Я шёл, и вспоминал, как в незапамятные от этих времена точно так же шёл, возвращаясь со школы, рядом с одноклассницей, которую звали Инна. И она спрашивала меня, ездил ли я уже в этих микроавтобусах. В то время они только-только стали появляться на улицах города, изобиловавших до тех пор лишь обычными такси (как сейчас помню эту рекламу по радио "Скайвэй": "Такси "Три пятёрки"! Наш новый номер - четыресемь-двадевять-трисемь! Такси "Три пятёрррки"!"). В этих же проезд стоил на 25 копеек больше, чем в обычных автобусах, которые на тот момент ещё не были ликвидированы, как класс, и потому я, действительно, не ездил в них ни разу, о чём соврал Инне, сказав, что раза два-три ездил. Или это она мне сказала? Сейчас уже трудно сказать наверняка. Прошло ведь неизвестное количество лет, тридцать... сорок... а колёсный хлам так с тех пор и остался прежним. И, разумеется, никакой Инны. Я даже не помню, когда видел её в последний раз. Да и видел ли вообще, или она мне только приснилась, как и тот далёкий день с ней рядом.
Интересно, какая сейчас стоимость в них проезда? И в каких деньгах, валюте, старой, новой, или той, что раньше была?
Идти приходилось сквозь плотную толпу тех, кто находился на этом рынке помимо продавцов, являя их противоположность. Я шёл довольно быстро, как и всегда, несмотря на чудовищный солнцепёк, машинально огибая спины этих несчастных, которых острая нехватка товаров последней категории выгнала наружу из стен их домашнего уюта.
Уют был воплощён в эклектике серых, исчерченных квадратной сетью швов, потрескавшихся от духа времени прямоугольных параллелепипедов, расставленных горизонтально и вертикально. Честно говоря, раньше (когда?) мне всегда хотелось жить в одном из них, вертикальном, на последнем этаже, откуда, с одной стороны, открывался бы вид на окрестности, а, с другой, некому было бы затапливать меня сверху в случае прорыва труб либо пожара. Ещё эти здания, успевшие справить более чем столетний юбилей, были оборудованы кабельным телевидением, о котором я до определённого времени также только мечтал, поскольку по нём показывали близкую здешним местам заграницу. Где шла на родном языке реклама пива, водки, слабоалкогольных и других напитков, - отчего-то вспоминается сейчас только она, незамедлительно после выхода на экран уходившая "в народ", где приобретала всевозможные весёло-находчивые формы. Взять хотя бы вот это: "Открылась новая дискотека "Отметелица"! И всю ночь с вами - DJ Отморозок!". Всё. Это был хит. Его цитировали везде, всюду. Счастье, гармония, коммунизм - были достигнуты. Всерьёз и навсегда.
Но, так или иначе, а прожил я всю жизнь (некогда, примерно в то же время, что и Отморозок, в школе нам было сказано придумать предложение со словом "влачить". Вариантов особо никаких не было, и я написал: "По-моему, я влачу жалкое существование") не в одном из этих чудес ле-корбюзьеанской мысли, где, по словам одного из моих знакомых, если бы я жил, то меня бы там давно с землёй смешали, а в крохотной избушке, вдали от благ пост-цивилизации в виде оптоволоконных антенн по одной на подъезд с тюнером. Потому все фишки, тренды-бренды, писки всех известных мод, прошли более-менее мимо меня. Тогда, да, я чувствовал себя порой глубоко ущербным, оттого, что, а теперь мне просто на это наплевать. Я иду, иду, через невообразимое экс-человеческое море, озеро, болото, океан, запруду, несу на своих плечах опыт прошедшего, так сказать, времени, и, очевидно, понемногу продвигаюсь к конечной цели сегодняшнего маршрута. Которая - ещё что, не клуб, не бордель, и потому достичь её не так-то просто.
Кислотным спектром отдаётся отражающееся солнце в россыпи лазерных компакт-дисков, лежащих прямо на голой земле. Рядом с ними высятся небоскрёбы из видеокассет. "Видеодоктор поможет всегда!". "Что лучше: Ви-Эйч-Эс или Ди-Ви-Ди?"... "Выбирай "САМ"!".
Да, наверняка, обратись я к кому бы то ни было из встречных с просьбой о помощи, добром бы это не кончилось. Этот город - вечен, и рынок вечен, и композиции, отдалённо напоминающие флаги цвета свежей ветчины на длинных древках, высящиеся на торцах зданий, - тоже. Здесь никогда ничего не менялось за тысячи три лет, проистекших с момента вероятного основания города, скифами... сарматами... торками... чёрными клобуками... антским племенным союзом... царицей.
Да, о царице. Давным-давно, в то далёкое незапамятное время, когда все ещё благополучно себе жили-были, была, в том числе, одна страна. И летом у неё был Главный Праздник. И вот однажды, взяли мы на него бутылку водки "Екатерина Вторая". Потом ей ещё собирались поставить памятник, но, в итоге, ограничились скифами. "Да, азиаты мы!..".
Вроде бы, насколько мне не изменяет память, когда-то очень давно к вокзалу можно было добраться на трамвае. Как в известном стихотворении "Вот какой рассеянный!". Рассеялся горох на сто дорог, кто его раздевает, тот слёзы проливает. Трамваи вымерли, как класс, и их путей мне не встретилось до сих пор. Стоит ли надеяться.
Или вот, тоже. Огромная, громадная, царских времён, должно быть, библиотека. Собрание книг. Здесь мёртвые живы, здесь немые говорят. Кто-то даже смотрит, приценяется. Дорогие они, наверное, книги. Хотя и странно это, с другой стороны, что кому-то они ещё нужны, что кто-то умеет их читать...
Ненавистно, сёстры, ненавистно, ненавистно, сёстры, помирать.
Впереди замаячила синим громадина университета. У его подножия можно было купить докторские и кандидатские диссертации, дипломы, курсовые и лабораторные работы, работы практические, бесчисленные сборники билетов с ответами, решебники и готовые домашние задания. Символично, в связи с этим, выглядела вывеска одного из магазинов по правую руку от меня, лаконично гласившая "Знания".
Здесь дорога раздваивалась. Точнее, расчетверялась, расходясь крестом, но назад мне пути не было, если повернуть налево, то минут через десять начинались бескрайние гаражи (университет, странное дело, находился почти на окраине), следовательно, навстречу цели я мог двигаться либо прямо, мимо циклопической кирпичной арки "под античность" с табличкой "Университетский парк" и чахлыми деревцами в два ряда за ней по обе стороны от вымощенной плиткой аллеи, либо свернув направо, где немного ниже по улице (город, несомненно, был воздвигнут на семи холмах) располагался торговый центр "Троянда" с призванным потрясти воображение любого представителя поколения NON STOP ассортиментом компьютерным терамаркетом "Техника для бизнеса", на логотипе которого буквы "Т" и "Б", перекрещиваясь, сливались в какой-то нелепый "Еръ".
<Катабасия> - зач.
На горизонте справа, вдалеке от завершения тупиком длинной проезжей части, виднелись пустые холмы с изгородью из опор линии электропередач, и давно надоевшими мне двумя стальными вышками неизвестного назначения. Кажется, в давно сгинувший "век космических полётов" там находилась станция связи неба с землёй, точнее, наоборот, но впоследствии необходимость в этом отпала, а вышки каким-то образом избежали участи металлолома, и до сих пор подпирали небо. Выжженное и почти белое у самого горизонта.
Хорошо, я спущусь до конца вниз, потом поверну налево, а дальше? Ведь так далеко мне ещё не приходилось заходить ни разу, а вдруг там вообще стена или что-то в этом роде, какие-нибудь ежи, сваренные из скрученных "бантиками" трамвайных рельсов, рогатки, бетонные блоки, пирамидки, знак "Проход воспрещён", милицейская лента, лимонная... Нет, не пойду я направо, и прямо не пойду, а пойду наискосок через этот бескрайний железобетонный жилищный массив, начинающийся на той стороне перекрёстка двумя "общагами" здешней болоньевой Сорбонны, и уходящий куда-то далеко на запад... до самого мирового океана...
Ещё раз бросив взгляд на огромных размеров выржавевший железный щит, приваренный неизвестно когда к девятому этажу главного альма-матерного корпуса, с которого на меня взирал пожилой усатый профессор с указкой в руке, указывавшей на вход в чуть различимое нарисованное здание, над крышей которого едва угадывались слова "Приходите к нам учиться!", я, дождавшись, когда красный светофор, помигав, угаснет, перешёл выщербленную улицу и свернул направо по гипотетической диагонали. Которая ещё неизвестно, во что упрётся. Упирается.
Да, здесь было, на что посмотреть. Если бы была возможность подняться над всем этим сверху, то, вероятно, всё это архитектурное убранство, все эти "в багрец и золото одетые леса", - с точки полёта на птичьих правах, данная местность весьма походила бы на некий макет, созданный невообразимо искусным и талантливым градостроителем, или даже целой авторской когортой. Глубоко из недр мать-сырой земли до зияющих высот марсианского Олимпа высились серые от времени и атмосферных осадков бетонно-панельные фаланстеры о девяти-десяти-двенадцати-четырнадцати-шестнадцати этажах, в широтной проекции многоугольные, зигзагообразные, развёрнутые дугами, замкнутые в круги, треугольники, прямоугольники, ромбы и квадраты, со множеством надземных переходов из корпуса в корпус. Может быть, сверху даже можно было бы прочесть какое-то слово или фразу, составленную из этих зданий мира будущего, благополучно оставшегося за спинами всех ныне живущих, а дальше такого уже - точно не будет. Между домами время от времени встречались такие себе эстрады, небольшие павильоны, сплошь изрисованные нечитаемыми надписями нитрокраской, как и ободранные стенды рядом, предназначавшиеся изначально для наглядной агитации, газет с "шапками" вроде "Так решили депутаты", и прочего, прочего, прочего. По первым этажам на протяжении всей длины фасадов тянулись трафаретные предложения всяких кулинарных специй вроде соли, перца, грецкого ореха, грибов, ягод, экстракта ромашки лекарственной... абонентский ящик такой-то, цена договорная, опт, розница, доставка и установка наложенным платежом, возможна оплата по безналичному расчёту. Лабиринтом расходились по сторонам помятые гаражи с колючей проволокой в проходах между стенками. Кое-где из-под земли торчали трубы погребов, в которых производились на продажу шампиньоны и грибы-вёшенки. А может, и ещё что-то. Например, неплохое место такой гараж или погреб для того, чтобы склонировать давно почившую знаменитость, и зарабатывать с её помощью на рынке, приглашая желающих с ней сфотографироваться.
Чем бы дитя не тешилось, лишь бы родители от этого не плакали.
Удивительно выглядели и названия, встречавшиеся на табличках, которые пощадили металлоискатели. Кооператив "Мир", кооператив "Луч", кооператив "Заря", кооператив "Восток", кооператив "Победа"... С аннотационных указателей, по форме напоминавших бело-ало-голубое знамя, смотрели погибшие космонавты, преставившиеся когда-то намедни государственные деятели, зверски убитые рабочие, участники всех, какие были в доисторические эпохи, заварух, триумфальные воздухоплаватели, покорители пустынь и полюсов, первопроходцы, лауреаты, литераторы, композиторы, художники... "Чтобы помнили". Среди поля - портреты эти под открытым небом... "RAKS. Популярные видеокассеты!".
Среди этих мегалитических спорад почти не было заметно людей. Все ушли на рынок.
Сам того не заметив, я вышел к глубокому оврагу, пропиленному, должно быть, одной из ныне несуществовавших речек, который был на добрых три четверти завален мусором. Транспортные артерии, пересекавшие этот овраг, виднелись лишь поотдаль вдалеке, и теперь мне ничего не оставалось, как его форсировать именно здесь. Где не было даже никакой тропинки, и приходилось надеяться на то, что на спуске и подъёме я не оступлюсь и не скачусь на самое дно с какой-то зелёной жижей кубарем.
Мусорный ветер разносил на всю округу зловоние. Чайки (откуда они здесь взялись?), что-то яростно клекотавшие, скорее походили на гарпий из древнегреческих мифов. Я, признаться, опасался, что они нападут и выклюют мне глаза, но они не были так уж голодны среди этого пиршества социальной ассенизации, и лишь их, поистине, инфернальный крик заставлял содрогаться. Скользя по почти сорокапятиградусному склону, я с горем пополам досъезжал к изножию этой котловины, где, действительно, растеклось болото либо что-то вроде этого, несомненно, рукотворное. От его вод, формулой которых ещё когда перестало быть общепринятое "аж два о", и какой цэдваажпятьоаж там теперь, оставалось догадываться, исходил не предвещавший ничего хорошего дым, и, кто знает, не полыхнуло бы всё это ясным изумрудным пламенем, брось я сюда зажжённую спичку...
Преодоление естественно-географической преграды заняло у меня около часа. Солнце понемногу стало клониться к закату, когда я, практически обессиленный, выдрался на противоположный берег, где мне открылась панорама, абсолютно тождественная той, что осталась на той стороне, откуда я пришёл. Нужно было торопиться. Вариант был только один, и, увы, он никак не был связан с тем, что после захода солнца просыпалась городская мафия, выходила на тропу войны чупакабра, летала шапка-самосранка, через минное поле не ходи - там волки... и так далее. Нет, всё было, увы, гораздо серьёзнее. Это был мой последний шанс, самый последний. Абсолютный...
Я пошёл по берегу оврага этой грандиозной свалки на север, где было пересечение с проезжей частью. На которой ни в мячик поиграть, ни пером описать... двигался по ней вдали транспорт, синие "тенты" и "рефы" с ажурными стрельчатыми надписями "Sovtransavto" по колышащимся на ветру бортам... а когда-то ходили большущие сдвоенные троллейбусы с выдвижными дверями, и один был рыжий, под диковинным номером 59-м, и никогда я так и не побывал на другом его конце, которым, согласно маршрутной табличке, значилась какая-то "Военная база 44"...
Ну, что есть - то есть. Миновав несколько замерших строек с вросшими в землю канавокопателями на гусеницах, сквозь которые успел прорасти небольшой березняк, я вышел к проезжей части. Здесь можно было остановить какую-то машину, автомобиль, попросить подвезти... но, разумеется, к вокзалу я не доехал бы, по всё той же "простой причине". Да и прошло то время, оставшееся, разве что, быть может, только в архиве мирового кинематографа.
Дорога отсюда шла в западном направлении задираясь круто вверх. Там был центр города, самая высокая его точка. Я стоял, глядя туда, и видел, что уже зажглись бортовые огоньки на ресторане "Восьмое небо", который находился на крыше главной городской гостиницы, и теперь мигают с частотой раз в пять секунд, придавая этим заведению общепита задуманное его дизайнером сходство с инопланетным космическим кораблём. О скитаниях вечных, и о земле...
И я побежал. Я стремглав побежал на эти огни, как матадор на быка, люто, бешено, неистово, зная, чувствуя каким-то энным чувством, что вокзал находится именно там, где-то неподалёку, и, если я добегу, то что-то подскажет мне, куда дальше, ведь там центр, там деньги и танцы на каждом шагу, там невидимые дворцы и высшее общество из 133-х человек, которые сосуществуют друг с другом, не используя денежное обращение... там Святой Синклит, там радио и телевидение, телефон и телеграф, там главпочтамт до востребования, авиакассы, регенерация кинескопов, магазин "Ракета", магазин "Кураж", магазин "Перец", магазин "2000", магазин "От каждого по способности - каждому по потребности", мемориальный комплекс, посетитель музея, мотокросс за 99 копеек, день города, который никогда не заканчивается... Там за десять копеек можно получить в дар колючий цветок в горшке, который - да, года через три расцветёт, а он не расцвёл никогда, и потому я решил уехать... Я бежал, яростно пробиваясь сквозь предзакатный мир, который был просторен и пуст, задыхаясь, размахивая чёрным чемоданом, с которым ходил ещё со школы, сменив на него калифорнийский ранец, чтобы походить на...
И ничто не вышибит нас из седла, и нас мало, но мы в тельняжках, и расходимся по одному, если что, мы лыжи у печки стоят, закури, дорогой, закури, милая моя, солнышко лесное, изгиб кифары жёлтой, "пожалуйста"... "извините"... а второсортный - третьесортную, а мы тут жрёмс... едимс... кушаемс...
Было во всём этом что-то апокалиптическое, было.
Наверное, я потерял сознание. Со стороны это интересно смотрелось, думаю. Поскольку я обнаружил себя уже стоящим на краю сквера Комиссаров, центр остался далеко позади, а по наклонной вниз от сквера тянулась напоминающая ключ от города эстакада, в конце которой был - вокзал.
Ещё раз оглядевшись, будто пытаясь окончательно убедиться в том, что всё это не сон, а на самом деле, скользнув взглядом по кубическому пьедесталу, на котором был вертикально установлен вверх остриём поблескивавший в лучах заходящего солнца стальной меч, по надписи кириллической глаголицей "Кто к нам придёт, тот погибнет", пересекавшей постамент, я облегчённо выдохнул. С плеч не то, что гора, а весь горный массив свалился, вся горная страна рухнула с её каррами и цирками, и рукой подать до вокзала.
"Чудо! Чудо!"...
И где-то там, у одной из его платформ, уже ждёт - не дождётся меня поезд, где проводник заправил брикетами торфа титан-водонагреватель, пересчитывает мешки с постелью, и через какой-то час я уже буду далеко отсюда, а где - не знаю сам, но - где-то... на пути в счастливую страну, где мне не будет так страшно, так скучно... так горько...
Я шёл по эстакаде, внутренне кружась вокруг своей оси, как в каком-то старом смешном фильме про поиск сокровищ, но я не мог тратить на такую чувственную патетику и без того небольшое, оставшееся у меня до заката, время, я спешил... в конце концов, до куда у меня хватит денег... в окнах верхних балконов распростёршегося западноберлинской оградой небоскрёба стояли розовые блики... а вот и трамвайные пути, под эстакадой, заваленные вязанками хвороста у воткнутого между шпал заострённого бревна, давно не ездит никто, видно... вот я прошёл колонну с железным кулаком, вскинутым в небо, установленную между двух проезжих частей эстакады... Вокзал, вокзал... издалека кажется небольшим совсем, но, по закону перспективы, становится при приближении больше, больше... уже платформы видны, пригородные кассы... а этот переход чего стоит, над путями, а гостиница высоченная, когда-то тут не протолкнуться было, а теперь что-то никого не видно...
Какой же он огромный, этот вокзал. Построенный по индивидуальному проекту, он напоминает собой великанских размеров эскимосское иглу, высоко над землёй поднимается арка округлой формы, убранная сияющими, как чешуя дракона, плитами бронзовой черепицы. Торжество, песнь, симфония металла, стекла, железа, бетона, колоссальных размеров транспортный комплекс, пересадочный узел, неподалёку от которого - две или три автостанции, и, кто знает, не было ли здесь предусмотрено проектом вдобавок взлётно-посадочной полосы и речного порта. В вознесённом к небу здании читалась важность, перворазрядность города, его значение для былой территории, империи, автономии, удельного княжества, феода, страны-Лукоморья... навсегда ушедшей и растворившейся в топях степей, как загадочные болоховские города, которые и существовали ли, кто знает...
Входные двери, как и тысячу лет назад, разъехались в разные стороны. Окинув взглядом закатный город, я переступил черту.
Внутри царил полумрак. Было тихо.
Вроде бы, давно пора зажечь свет, думал я, пробегая взглядом по пустым коридорам вокзала, ведущим, как я думал, к кассам и платформам. Я не бывал здесь очень давно, возможно, с самого рождения. Потому где здесь что находится, я мог бы сейчас (кстати, сколько сейчас времени?) сказать с трудом. Слева, кажется, просматривалось тёмное большое помещение. Я пошёл туда, и, действительно, - вдалеке, у стены громадного пустого холла горел едва различимый огонёк, свет которого пробивался словно через туман.
Эхо моих шагов отдавалось от мраморных стен, каменного пола и костяного потолка. Отчего-то вспомнилось, как скрипели по клеткам линолеума класса первого-третьего новые ботинки, ещё во времена совершенно сказочные, когда и сам Чебурашка ходил в школу. Которую строили-строили, построили, развалили, реализовали строительный материал, выпили, и исчезли в неизвестном направлении, причём даже, наверное, не пространства, а времени.
За окошком кассы, - а это действительно была касса, - я ожидал увидеть старую старушку, вяжущую на спицах платок, и в такой же платок укутанную. "Синеньк'й скромн'й платочек! Падал с опущенных плеч!" - пришло на ум из ещё какой-то дореволюции. Такую, вроде Бабки-Ёжки из замечательного, хорошего, доброго, тёплого мультикомплекционного фильма про умницу-дочку и "шумного духа", который представлялся ей как "Апапыня". С ударением на второе "а", дабы подчеркнуть собственную эзотерично-трансцендентную неистовость и то, что "всё рушилось". Но за стеклом сидела очаровательная девушка.
Неземной красоты. Божественная. Прекрасная. Милая. Славная. Очаровательная. Я никогда таких не видел. Чудесная. Волшебная. Ласковая. Обворожительная. Царица. Богиня. Умная. Добрая. Императрица. Повелительница. Счастье масенькое. Моя певица. Красавица. Джинджер. Шикидым. Рыжая Соня. Фея. Блуждающий огонёк. Лесная нимфа. Воительница. Джулия. Алиса. Нет, не Алиса, а Алисия. Элис. Доверчивая. Шутливая. Смешливая. Хохотушка. У девушки в глазах была какая-то грустинка и неотмирасегосенка. Невеста. Сестра. Подруга. Друг. Девушка. Господи, я хотел бы на ней жениться... Непохожая на сны царица бриллиантовых островов Маргарита с флейтой...
Хорошая моя. Я не мог оторвать от неё взгляда. Я был на седьмом небе от счастья.
Чёрный пустой монитор, обращённый в мою сторону экраном, часто мигал одной-единственной чёрточкой курсора.
- Ну, так и будете стоять и смотреть? Здрассьте! Вам до кудова? - ёрнически вдруг ухмыльнулась она надтреснутым голосом, как у мачехиной дочки в художественных "Двенадцати месяцах".
- Мне?.. Здравствуйте... Мне...
Я не посмотрел расписание. И куда ехать, честно говоря, вообще представлял смутно.
- Мне... на первый, сейчас который...
- А, вам расписание нужно? - обрадовалась моя жрица путей сообщения, уже как-то по-доброму. - Я включу вам, сейчас, одну минуту...
Она склонилась над крышкой стола, и щёлкнула где-то внизу выключателем.
В мгновение ока тёмный холл оказался залитым дневным светом плафонов, находившихся в огромном количестве вдоль стен и на потолке. Прямо из середины потолка почти до половины холла свисала нечеловеческих размеров люстра с тысячами, как казалось, электрических свечей, бесконечным множеством хрустальных висюлек, золотых, серебряных и платиновых подвесок и цепочек, и алмазной короной, напоминавшей оригинальную той самой царицы...
В центре зала оказался высокий и широкий стенд, на котором исполинскими красными буквами было написано: "РАСПИСАНИЕ".
Подойдя к расписанию, и принявшись быстро-быстро читать, я уже через минуту совершенно оторопел. И поверил. И снова оторопел, но подумал, что, если это - то самое чудо, которое происходит, может произойти, должно произойти, обязано произойти раз в жизни, если я алкал и плакал, боролся и искал, то - это оно и есть, и остаётся только ему довериться... А заключалось оно в следующем: поезда, судя по расписанию, отходили от вокзала - куда угодно. Во все концы бескрайней планеты. Схема маршрутов, будь она где-то здесь, должна была бы быть, несомненно, как минимум, трёхмерной, если не больше. Согласитесь, это звучит: "Владимир Иванович - Канберра". Или "Владимир Иванович - Лиссабон". "Владимир Иванович - Сан-Франциско"... "Нью-Йорк"... "Торонто"... "Рио-де-Жанейро"... "Асунсьон"... "Энтернасьон"... "Буэнос-Айрес"... "Бразилиа"... "Женева"... "Ватикан"... "Антананариву"... "Веллингтон"... "Каир"... "Кейптаун"... "Вильнюс"... "Рига"... "Клайпеда"... "Таллинн"... "Стокгольм"... "Хельсинки"... "Харбин"... "Сент-Этьен"... "Люблин"... "Кардифф"... "Добрый Трифонов Петков"... "Сараево"... "Пхеньян"..."Сеул"... "Пномпень"... "Хиросима"... "Абад Рухнама"...
Ошарашенно, я отвёл глаза от стенда, и увидел, что всё пространство стены над кассами занимают расположенные в ряд друг за другом круглые циферблаты часов, на каждом из которых время отличалось друг от друга на один час. Под циферблатами были помещены таблички, очевидно, указывавшие на город данного времени, только из центра зала я не мог разглядеть, что на какой было написано.
Подбежав к кассе, я выпалил первое, что пришло в голову:
- Один до Москвы! На первый!
Девушка, смерив меня взглядом, вздохнула и углубилась в недра своей автоматизированной системы управления "Экспресс". Какой у этого "Экспресса" мог быть теперь порядковый номер? Я такое время помню, такие времена, когда "Экспресс" был ещё совсем без номера, и даже ещё более давнее былое, когда билеты нужно было, независимо от направления, заказывать за месяца полтора, и вырезались они, синенькие да аленькие, ножницами. Ножницами цен.
- Девятнадцать тридцать семь, - наконец, ответила она, оторвавшись от компьютера.
- С меня?
- Да, с вас.
- Должно хватить... Хватило? - спросил я, высыпав перед ней на блюдечко выуженную из кармана джинс груду мелочи, не дожидаясь, пока она сосчитает.
- Да, под расчёт... Спасибо.
- Пожалуйста...
Поклацав по клавиатуре, она подала проездной документ на печать, и я услышал, как застрекотал неведомых эпох принтер.
- Вот, пожалуйста, ваш билетик, молодой человек. Владимир Иванович-пассажирский - Москва-Главная, поезд у вас пятый, и вагон пятый, а место шестое. Отправление через 13 минут с первой платформы, с первого пути. Счастливой дороги! - она улыбнулась.
На левой груди её идеально отутюженной голубой форменки с погонами я увидел прямоугольник "бейджика" с крылатым колесом, аббревиатурой МПС, строкой "Вас обслуживает кассир", и именем. Которого я не смог разобрать. Кажется, оно было двойным, или даже тройным, и абсолютно нездешним, наподобие Анны-Марии-Луизы.
Всё так же улыбаясь, она протянула мне билет через окошко кассы. Машинально, я пробежался глазами по отпечатанным в его бланке строчкам данных, сверяясь с тем, что мне только что сообщила принцесса-кассир. Она.
Она всё так же ласково смотрела на меня, и улыбалась. Улыбался, глядя на неё, и я.
И тут завыли сирены.
В ту же секунду погас свет. И наступила полная темнота.
- Что это... - только и смог прошептать я, хотя всё было ясно.
- Ой, мамочка! - завизжала девушка в кассе. - Спасите!
Было слышно, как она, что-то опрокинув, хлопнула дверью служебного выхода. Я остался один.
В городе выли сирены, то стихая, то снова возвращаясь к полной громкости. Где-то на той стороне вокзала слышался всё нарастающий гул и рокот. Он шёл откуда-то сверху, что не оставляло сомнений в его происхождении.
Что-то взорвалось в самом городе, потом ещё и ещё. Я заметил растущее зарево над кварталом, где был театр, а потом увидел, как, медленно складываясь, переламывается у самого основания телевизионная башня...
Метнувшись по инерции к раздвижным дверям выхода в город, находившимся, как нарочно, около касс, я врезался в их стекло, и они не открылись.
- На перрон!.. - пронеслось в моей голове, и я побежал через весь огромный кассовый зал с пустыми киосками сувениров, обмена валюты, газет, книг, тысяч и тысяч мелочей, вниз по наклонному пандусу с вытоптанным до полной негодности десятками, сотнями, тысячами, сотнями тысяч, миллионами, миллиардами ног, кед, бутс, сапог, берцев, ботинок, сандалий, кроссовок, "луноходов", костылей, инфузорно хрустальных туфелек линолеумом с по самую раму впечатанными в него двухколёсными колеями "кравчёнок", минуя пустые ряды деревянных кресел, на спинках и сиденьях которых запросто могло быть написано или вырезано "КИШ", - туда, наружу, на первый путь, на первую платформу, на последний поезд...
Едва я сбежал вниз, как услышал, что с ужасающим грохотом раскалываются вдребезги и падают осколками на пол термически закалённые стёкла верхнего яруса вокзала, выполненные в виде ярких витражей на исторические темы.
В пурпурно-алом проёме неба с синей тучей и голубым краем отчётливо виделись резко очерченные силуэты военных самолётов, пролетающих настолько низко, что, казалось, их можно было бы сбить из рогатки. Как отнять у ребёнка конфетку.
Вдалеке слышались залпы артиллерии, этих самоходных гаубиц с милыми сердцу любого человека ласковыми названиями. Именами. Стоял рёв двигателей бронетехники.
Всё пришло в движение.
Выскочив на перрон, я увидел, что на первом пути, действительно, стоит поезд, точнее, не стоит, а медленно набирая скорость движется. В сторону зелёного светофора, ошибочно именуемого до сих пор семафором, и через какой-то миг этот зелёный луч исчез, а потом сделался красным.
Из рупоров, установленных над козырьком вокзального выхода, и ещё где-то далеко вверху, донёсся сквозь громкое шипение и треск рассерженный мужской голос:
- Внимание, скорый фирменный поезд номер пять "Красная звезда", сообщением Владимир Иванович - Москва, отправляется из тупика с первого пути первой платформы. Повторяю, скорый фирменный поезд номер пять "Красная звезда", сообщением Владимир Иванович - Москва, отправляется из тупика с первого пути первой платформы. Провожающим просьба освободить вагоны. Желаем поездной бригаде и пассажирам счастливого пути. Проезд без проездных документов и документов, дающих право на льготы, строго запрещён. Помните - на линии работает контроль. Поезд следует через узловые станции...
Он не успел закончить, когда его голос был перекрыт прорвавшейся откуда-то из небытия до боли знакомой бравурной музыкой.
И словами.
Этот марш не смолкал на перронах,
Когда враг заслонял горизонт.
С ним отцов наших в дымных вагонах
Поезда увозили на фронт.
Он в семнадцатом брал с нами Зимний,
В сорок пятом шагал на Берлин,
Поднималась с ним в бой вся Россия
По дорогам нелёгких годин.
И если в поход
Страна позовёт,
За край наш родной
Мы все пойдём в священный бой!
Шумят в полях хлеба,
Шагает Отчизна моя,
К высотам счастья,
Сквозь все ненастья, -
Дорогой мира и труда,
К высотам счастья,
Сквозь все ненастья,
Дорогой мира и труда!
И если в поход
Страна позовёт,
За край наш родной
Мы все пойдём в священный бой! В священный бой!
Трубы невидимого оркестра высверкивали багряной позолотой меди, смешиваясь с грохотом снарядов, от которых содрогалась земля, а я стоял, и, онемев, смотрел на каменные лица проводниц, сжимавших вытянутые из открытых дверей краснозвёздных тамбуров жёлтые путейские флаги. Они проносились мимо меня, и их облик ничего не выражал. Виделось в нём суровое полное ко всему равнодушие.
Наступает минута прощания,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыхание,
А вдали уже дышит гроза.
Дрогнул воздух туманный и синий,
И тревога коснулась висков,
И зовет нас на подвиг Россия,
Веет ветром от шага полков.
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости-прощай, прости-прощай...
Летят-летят года,
Уходят во мглу поезда,
А в них - солдаты,
И в небе тёмном
Горит солдатская звезда.
А в них - солдаты,
И в небе тёмном
Горит солдатская звезда.
Лес да степь, да в степи полустанки.
Свет вечерней и новой зари -
Не забудь же прощанье славянки,
Сокровенно в душе повтори!
Нет, не будет душа безучастна -
Справедливости светят огни...
За любовь, за великое братство
Отдавали мы жизни свои.
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости-прощай, прости-прощай...
Летят-летят года,
А песня - ты с нами всегда:
Тебя мы помним,
И в небе тёмном
Горит солдатская звезда.
Тебя мы помним,
И в небе тёмном
Горит солдатская звезда.
Прощай, отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай, милый взгляд,
Прости-прощай, прости-прощай...
Вокзал гибнул. Разрушался у меня на глазах. Вместе со всем городом. С его бесконечным рынком, свалкой, собачьими будками на колёсах, вместе с моей конченой жизнью... и с людьми.
А марш всё никак не смолкал, завершаясь и повторяясь своим торжественным патриотическим пафосом снова и снова. Все его поэтические варианты давно закончились, и слова слышались уже какие-то совершенно неведомые, невозможные, невероятные...
Много песен мы в сердце сложили,
Воспевая родные края,
Беззаветно тебя мы любили
Святорусская наша земля.
Высоко ты главу поднимала,
Словно солнце, твой лик воссиял.
Но ты жертвою подлости стала
Тех, кто предал тебя и продал.
И снова в поход
Труба нас зовёт.
Мы все встанем в строй,
И все пойдём в священный бой!
Встань за Веру,
Русская Земля!
Ждут победы России святые,
Отзовись, православная рать!
Где Илья твой, и где твой Добрыня?
Сыновей кличет Родина-мать!
Под хоругви твои встанем все мы,
Крестным ходом с молитвой пойдём.
За российское правое дело
Кровь мы русскую честно прольём.
И снова в поход
Труба нас зовёт.
Мы все встанем в строй,
И все пойдём в священный бой!
Встань за Веру,
Русская Земля!
Все мы дети великой державы,
Все мы помним заветы отцов.
Ради Родины чести и славы
Не жалей ни себя, ни врагов!
Встань, Россия, из рабского плена,
Дух победы зовёт, в бой пора!
Подними боевые знамена
Ради Веры, Любви и Добра.
И снова в поход
Труба нас зовёт.
Мы все встанем в строй,
И все пойдём в священный бой!
Встань за Веру,
Русская Земля!
- Что ж ты, поезд... - шептал я сквозь застилающие глаза слёзы. - Что ж ты, поезд... а...
4.6. - 31.7.2019. 15.20 МСК.