Знаменитое стихотворение Эмили Дикинсон о красоте, правде и смерти часто обсуждается и разнообразно толкуется. Причем практически всегда игнорируется одновременное присутствие нескольких контекстов, в которые оно включено. А этих контекстов, по крайней мере, три: поэтическое «я» самой Эмили Элизабет Дикинсон, окружавшая ее в момент написания общественная атмосфера и литературно-поэтический мир, в котором она жила. А мир этот для Эмили никогда не означал литературную среду современной ей Америки. Она ведь и Хиггинсону, в этой среде уверенно пребывавшему, написала в том же 1862 году словно бы из другой вселенной. Ее мир – это немногие избранные из разных времен: Шекспир, Китс, Элизабет Браунинг…
По некоторым намекам в письмах ясно, что Эмили никак не ставила миссис Браунинг рядом с Шекспиром, но очень ею интересовалась и ее ценила. Элизабет Барретт Браунинг умерла во Флоренции летом 1861 года, т.е. за год до того, как Эмили написала свое стихотворение. Вероятно, помимо собственно поэтических достоинств, в творчестве и жизненном пути госпожи Браунинг для Эмили было важно настойчивое утверждение роли женщины как самостоятельной личности во всем: в жизни, творчестве, любви. А одной из важнейших тем для них обеих была тема судьбы поэта, избранника богов, который должен платить за свое избранничество страданием, отверженностью от простых радостей человеческой жизни, а часто и самой жизнью.
У Браунинг есть небольшая поэма “Vision of Poets” («ВидЕние поэтов»), в которой она эту тему подробно разрабатывает на множестве конкретных примеров – судеб поэтических гениев прошлого. В этой поэме есть такие строчки:
…these were poets true,
Who died for Beauty as martyrs do
For Truth…
…это были истинные поэты,
Которые умирали за Красоту, как мученики
Умирают за Правду…
Среди множества знаменитых поэтов в поэме особое место занимает Китс, и не только потому, что этот один из величайших поэтов Англии прожил полную лишений и непризнания жизнь и умер, не дожив до тридцати. Дело еще в том, что цитированный фрагмент, определяющий смысл поэмы, напрямую обращается к финальным строкам «Оды греческой вазе» Китса:
Beauty is truth, truth beauty, – that is all
Ye know on earth, and all ye need to know.
Красота есть правда, правда красота – вот всё,
Что вы знаете на земле, и всё, что вам нужно знать.
Высказывание Браунинг оказалось очень важным для Эмили, а Китса она хорошо знала. И отождествление Красоты (Beauty) с Правдой (Truth), знакомое по Китсу, и особенно вот эти три слова “died (умерла) for Beauty” – всё было ей близко. Она представила, как она сама, Эмили, могла бы умереть for Beauty. И, как Пушкин начал «Евгения Онегина» цитатой из Крылова, она открывает свой шедевр цитатой из госпожи Браунинг: I died for beauty. С этих слов как с отправной точки начинается стихотворение. Эмили хочет проследить развитие темы применительно к себе.
Как и все большие поэты, Эмили Дикинсон всегда старалась использовать максимум возможностей, скрытых в языке. И у нее особенный дар к игре многозначностью английских слов и их комбинаций. Глагольная конструкция “to die for” часто означает – отдать жизнь в борьбе, сражении за кого-либо или что-либо. Но далеко не всегда. В частности, и у Браунинг значение другое, диктуемое контекстом: мученики ведь не сражались, они претерпевали истязания, отказываясь отречься от своей правды. Есть и еще множество значений и оттенков значений. В другой статье я подробно говорил об этом. Но Эмили, в отличие от Браунинг, ничего не поясняет – она просто died for Beauty.
Она, конечно, не может не прореагировать на высокопарность источника, вызывающую у нее естественную иронию: Эмили даже в самых, казалось бы, неподходящих ситуациях об иронии не забывает. Почти до самого финала стихотворение развивается, можно сказать, как мягкая пародия. Сначала героиня пообвыкает в могиле, потом в соседнее помещение кладут умершего for truth. Он спрашивает о причине ее смерти и, узнав, что причина в красоте, заявляет, намекая на Китса: Так правда и красота одно и то же; мы принадлежим к одному братству (использовано архаическое слово высокого стиля brethren). Она не возражает и своего мнения не высказывает, т.е. ведет себя, как и положено скромной викторианской девушке. Они, как родичи (тоже архаическое слово kinsmen), встретившие ночь, ведут разговор между комнатами. Посмертная насмешливая и страшноватая идиллия только в двух последних строчках перекрывается ледяным дыханием окончательной смерти: мох, который, оказывается, разрастался всё это время, достиг их губ, прекратив речи и спрятав имена. Стихотворение стало тем, чем оно должно было стать – потрясением.
Как же быть с нераскрытым значением исходной цитаты? Как ее понимать? Вряд ли, это так уж важно для англоязычного читателя, которому сразу раскрывается весь объем использованной конструкции, но оказывается едва ли не решающим при переводе. Очень может быть, что персонажи стихотворения понимают это значение по-разному. Не будем забывать, что время написания 1862 год, а это второй год Гражданской войны. Эмили вначале войну, сражения которой разыгрывались далеко от Амхерста, почти не замечает. Она окончательно осознала себя поэтом, пишет множество стихов, в которых война совсем не чувствуется (больше всего стихов ею написано именно в этом 1862 году), начинает свою во многом жизнеобразующую для нее переписку с Хиггинсоном. Но постепенно ощущение подступающего торжества смерти нарастает. Еще до ее первого письма к Хиггинсону город узнает о гибели Фразера Стернса, сына президента Амхерстского колледжа и друга ее брата. Эмили рассказывает об этом в одном из писем. Война становится страшной реальностью. В тревожном письме к своим друзьям Холландам Эмили говорит о мире, где звонят колокола. Скоро уедет на фронт и Хиггинсон. При всей своей оторванности от социальной, и тем более политической, жизни Эмили не может не чувствовать сгущение атмосферы. И в стихотворении эта атмосфера угадывается.
Сосед по кладбищу вполне может быть и воином, отдавшим жизнь в праведном, как он полагает, бою. Во всяком случае, библейское brethren наводит на такие мысли. На мученика он меньше похож, чем на воина. И он так трогательно самоуверен, цитируя сентенцию Китса как несомненную истину, так охотно, с юношеской порывистостью, принимает новую знакомую в свое братство, что такое предположение вполне естественно. Впрочем, утверждать этого нельзя, как нельзя здесь, вообще, утверждать что-либо определенно. Стихотворение держится на интонации – иронической, таинственной и печальной.
А что же соседка? Ни одного слова, проясняющего конкретный смысл отправной цитаты, нет. Нет контекста. Скромное и загадочное молчание героини оставляет тему нераскрытой. И возникает вопрос: а раскрывала ли Эмили смысл своего died for beauty сама для себя? Создается ощущение, что не вполне раскрывала, просто была очарована этой формулой и задумалась. И тут вступает тема, которую Эмили еще только предчувствовала, но которую мы не можем не слышать: тема красоты в ее будущем осознании и творческом воплощении. Она возникает именно здесь: само слово beauty до этого стихотворения не встречается в ее стихах ни разу. Я подробно писал о развитии этой важнейшей для нее темы – не буду повторяться. Уже в том же 1862 году появляется стихотворение о недостижимости для нас красоты, находящейся под надежным присмотром Бога. И потом, в течение всей жизни, стихи о красоте как факте природы, глубинном и непересказываемом феномене, знаке одновременно причастности человека природе и отдельности от нее, знаке избранничества и мученичества, особой болезни. Никогда и нигде Эмили не скажет, что за красоту нужно бороться, сражаться. С кем?
Это не значит, что тема героизма, гибели в бою Эмили совсем чужда. Стихи об этом у нее встречаются, есть и о павших в Гражданской войне. Немного, но есть. Она печалится об ушедших, пытается понять, в чем смысл их гибели, осознать значение, не политическое, конечно, а человеческое и метафизическое, разыгравшейся у нее на глазах национальной трагедии. Только это другая тема.
Переводчик-поэт живет в стихии своего языка. Он хочет создать стихотворение, в идеале не менее прекрасное, чем оригинал, и раскрывающее его замысел, дух, поэтическую сущность. Традиционная для русских переводчиков формула «Я умерла за красоту» плоха не тем, что неверна, она отчасти правильна, как любая попытка буквального перевода отражая некоторую частицу общего смысла подлинника. Но она порождает для русского слуха ассоциации, которые для Эмили были второстепенны, о которых она здесь думала меньше всего, а если думала, то с иронией – ассоциации с гибелью за красоту в бою – и, наоборот, гасит те обертоны, которые были для нее важнейшими. «Звучит как-то по-советски», по словам Аллы Шараповой. Ни в творчестве самой Эмили, ни в исходном тексте Элизабет Браунинг тема гибели в бою за красоту не прослеживается. А присутствуют темы служения красоте, обреченности ей, мученичества, во имя красоты принятого. Эмили прямо называет красоту недугом, болезнью, наказанием. Если для Браунинг источник мучений поэта, прежде всего, в жестокости внешнего мира, не принимающего идею красоты, то для Эмили посредника нет: само ощущение красоты как факта Природы оказывается мукой и орудием казни. Вот почему я начал мой перевод фразой «От красоты я умерла», оставляющей открытыми все эти перспективы. А если говорить о формальной обоснованности такой трактовки, то сочетание died for может употребляться и в значении «умер от» (например, от болезни), хотя такое словоупотребление теперь редко.
Повторюсь: всего того богатства ощущений и размышлений, которого я сейчас коснулся, в разбираемом стихотворении еще нет. Оно, это богатство, присутствует скрыто, как лист в почке. Думаю, что последовательность событий именно такова: поразившая фраза; потом заинтересованная, хотя и слегка ироничная, игра с ней; а потом тема красоты прорывается и начинает звучать. И звучит все двадцать с небольшим лет, Эмили еще отпущенных. Развившись, как из центра кристаллизации, из фразы, встреченной у Элизабет Браунинг, она, эта тема, становится для Эмили одной из важнейших, бросая свой отсвет на всю ее поэзию и ее жизнь.
I died for beauty, but was scarce
Adjusted in the tomb,
When one who died for truth was lain
In an adjoining room.
He questioned softly why I failed?
"For beauty," I replied.
"And I for truth, — the two are one;
We brethren are," he said.
And so, as kinsmen met a night,
We talked between the rooms,
Until the moss had reached our lips,
And covered up our names.
От красоты я умерла,
От правды умер он.
В могилу я легла с утра,
Его зарыли днем.
Он рад узнать был, от чего
К соседке смерть пришла:
«Ведь правда с красотой одно,
И Вы мне как сестра».
Друзьями встретили мы ночь,
Приятно речь текла,
Пока не склеил губы мох,
Не спрятал имена.