Хрустящую булку воскресного снега
ломает февраль,
Дома размыкают лиловые веки,
ещё не пора…
Но щурятся, как желтоглазые кошки,
под шапками крыш,
И ветер чихает серебряной крошкой
в пустые дворы.
А шпильки-иголки втыкаются ловко
в улитку волос.
В такую погоду на прелести плоти
особенный спрос.
Угрюмый хозяин клеймёную тушу
снимает с крюка.
Подводит глаза фиолетовой тушью
жена мясника.
Он рубит, и рубит, расходятся рёбра,
трещат позвонки,
Она так устала от запаха крови,
потеют виски,
И каждое утро себя по кусочкам
устала сшивать,
Замазывать пудрой, лепить оболочку…
трещит голова.
Он хрюкнул, истошно зевая, и чешет
кабаний живот.
Она, как шуршащая белая гейша,
к прилавку идёт
на сахарных косточках… спелая мякоть
с молочной каймой,
Тату-иероглиф на бледной лопатке –
дымится клеймо.
Малиновой тенью раскинулся веер
фантомных ножей.
Смотрю на неё зачарованным зверем,
но чувства острей.
А мимо снуют плотоядные люди
и прячут оскал.
Ты пленница-муза, ты куколка вуду,
жена мясника.
Но если за тайную шпильку-иголку
слегка потянуть,
Крутнётся, распустится лаковый локон
и голая суть,
Горючая амбра, животные танцы,
качнулись весы.
Моргнула. Смотри, чтобы не проболтался
говяжий язык…
отрублен? И славно. Письмо незаметно
упрячешь в рукав,
свернув эти строки в бумажную флейту,
жена мясника.