Декабрь, второго. Лебедями
гнут шеи двойки на реке
и нас на низкий берег тянет -
горсть белых перьев в кулаке.
Ты в чёрной шапочке восходишь
на мост сквозь Командоров строй
с Людмилой-Маргаритой (схожи
счастливые, сказал Толстой).
И под готические бредни
вы всё живете свой роман,
и Николая купол медный
как шлем над Прагой. Барабан
Азова здесь почти не слышен,
со См;таной поёт вода,
и чайки вторят полустишьем,
и баритонами - суда.
И вдруг я вспомнила Одессу,
мне – двадцать пять, Морской вокзал…
Ещё не изгнаны все бесы,
глаза ты мне не развязал,
давай, рассказывай, что было
потом, и я переведу
на чешский всё, что накопилось
в раю, в чистилище, в аду
за тридцать лет... Но ты не слышишь,
быть может ты – уже не ты,
а небожитель? Ты стал выше
и дальше от земных обид,
поближе к Богу. Украина
к войне привыкла, как к судьбе,
Левиафан встал из пучины
и мир заметно огрубел.
Империя не пала - смылась
и вновь восстала на крови,
и мстила, мстила, мстила, мстила -
четырехтактный черновик
из матерщины для миллионов,
отставшихся вдруг не у дел…
Скажи мне, Боря, cлух - врождённый?
Ведь ты когда-то славно пел,
воспой советскую, родную
(заладил всё – Екклесиаст!)
надежду эту мировую,
Малевича иконостас…
Но голос твой, увы, не сладок,
и крест тебя переводить,
в тебе так мало буффонады,
с тобой так трудно водку пить
и даже пиво, вот Кенжеев…
Ну правда, Люся, ну скажи!
Кто так как вы ещё умеет
жить без иллюзий, не во лжи?
22.12.2018