Расцвечены маковым цветом мои ладони,
На белый мой лоб возложили сухой венец.
И я в нем стою, как в какой-то чудной короне,
Предчувствуя безысходность и свой конец.
Я так их любила - всех тех, кто сейчас со мною,
Всех тех, кто кричал за здравицы в мою честь.
И даже сейчас - они требуют моей крови,
А я их люблю... Уж такими, какие есть.
Они заблудились во тьме, потеряв дорогу.
Мой свет не вливается более в души их.
Сердца их закрыты. Но исподволь, понемногу,
Любовью стараюсь касаться детей моих.
Мои дорогие, забывшие чувство света,
Запутались в паутине беззвездной тьмы.
На зов мой - молчат, оставаясь в далёком "где-то".
Незрячи, глухи, безучастны и все - немы.
Лишь их оболочки "взрываются" едким ядом:
Кривятся их рты в исступлении, злы глаза.
Злорадно смеются, ступая со мною рядом,
Своё превосходство желая мне показать.
Их руки, бесспорно, сильнее моих запястий,
И гвозди пробили ладони мои насквозь,
Но я всё равно ощущаю шальное счастье -
Почти эйфорию - что в сердце моём свилось.
Я знаю, что смерть моя их очистит души -
Я взвеюсь для них путеводной в ночи звездой.
Они станут чище, добрее, светлее, лучше!
Они обретут и гармонию, и покой.
Они - я уверена - точно когда-то вспомнят,
Как свет их любви пробуждал по утрам рассвет,
Как были их души сияющи и огромны,
И как танцевали они посреди планет.
И мир осияют бессмертные мои дети,
Забывшие зло и отринувшие войну.
И счастью не будет предела на белом свете,
Где я лёгкой тенью сквозь каждого промелькну...
Я чувствую нежность, которой не ожидала,
Стихает предсмертный, изматывающий озноб.
Стигматы в ладонях моих отцветают алым,
Терновник до крови царапает белый лоб.