Гинкго - дерево, чьи листья тибетские монахи добавляют в чай, чтобы улучшить память. Думаю, монахи ничего не делают зря, тем более тибетские. Да и само дерево называют реликтовым или «живым ископаемым», а значит оно действительно разбирается в том, как это - долгие годы хранить что-то в памяти.
Но человек не гинкго. Его память - штука капризная. Здесь помню - здесь не помню. Иногда помнится то, что очень хотелось бы забыть, и наоборот - что хотел бы помнить долго, ускользает, как волна по песку, иссушая песчинки памяти и делая их бледно-матовыми, совсем не такими яркими и глянцевыми, как тогда, когда вода ещё омывала их.
Тем не менее, какая-никакая, а только она, человеческая память, и дана нам в ощущение. Ощущение времени и себя в нем. Время - это тоже такая штука, которая пройдёт через нас, проткнет, как бусину с одной стороны, выйдет с другой, нанижет нас на свою цепочку и двинется дальше. И мы станем временем. Как им становится все: океаны, горы, листья на деревьях, чей-то окрик во дворе, принесённый из памяти, как осенний лист.
Я все пишу про запахи лета и про город моего детства. Но, кроме запахов, у него ( у города) были и свои звуки. Звуки лета.
Главный и первый - тот самый окрик во дворе. Окрик мороженщика. Мы, дети, вначале слышали не его, а звук едущей на подшипниках тележки. Уже подходя ко двору, мороженщик кричал:
- Морёжны! Есть морёжны!
Можно подумать, он катил просто так пустую тележку.
На тележке стояли картонные ящики. Если честно, я помню только два сорта мороженого: один - пломбир в вафельном стаканчике- я его ела; другое - фруктовое мороженое- гадость, на мой взгляд, отвратительная.
Едва заслышав стук подшипников у двора, мы бросали свои игры и мчались домой за деньгами. На самом деле, мороженщик никого не ждал. Дворов в Баку было много, и ему надо было объездить все, поэтому приходилось показывать чудеса быстроты, и странно, почему нас потом не приглашали в легкоатлетические школы, видя, как за рекордное время мы преодолевали этажи в подъезде, звонили в дверь, нам открывали, быстро надо было заполучить деньги, потом также стремительно слететь вниз по лестницам и оказаться в числе первых у желанной цели.
И вот ты стоишь, протягиваешь свои двадцать копеек, берёшь мороженое и просишь ещё кусочек сухого льда, который обжигающе холодный, но при этом курится, как самая настоящая зажженная сигарета, или , в крайнем случае, вершина какого-нибудь Эвереста. Наблюдать за этим - твоё личное маленькое чудо и открытие. Мальчишки заворачивали кусочки льда в обрывки газет и делали вид, что дымят сигаретой. Это было смешно и нисколечко не по-взрослому, на наш девчачий взгляд, но они-то, наверное, думали по-другому.
Ещё одним летним звуком были ... похороны. Вернее, прохождение похоронной процессии. Звуки живого оркестра, медленно идущего впереди и исполняющего похоронный марш, тоже слышались издалека. Всегда удивляло, как им удавалось так играть мелодию, что казалось, будто заела пластинка. Пластинка всхлипывает, а не играет. Рыдания мешают ей двинуться вперёд.
Наблюдать процессию лучше всего было с балкона. Потому что так открывалась возможность видеть лицо мертвеца. И вот ты смотришь своими детскими глазами ( времени немного - пронесут все равно быстро), смотришь детскими глазами и видишь дяденьку, одетого в костюм, он лежит, как спит, сложив руки на груди. Вот, думаешь ты, которой слово «смерть» ещё мало о чем говорит, вот, ага, понятно: смерть - это сон. Только при смерти почему-то очень синеет лицо и его выражение всегда какое-то строго-извиняющееся, мол, простите, что я доставляю вам эти неудобства и нужно нести мой гроб, а он тяжелый, хотя я и не злоупотреблял жирным при жизни, давление, знаете ли, то-сё....
Как бы услышав эту покаянную исповедь покойника, переводишь глаза на мужчин, которые, как атланты, держат на могучих, напрягшихся плечах гроб.
Потом смотришь на первые ряды идущих за гробом. Там всегда женщины, женщины в чёрном. Их ведут под руки. Иной раз плач не уступает по силе звукам оркестра.
Когда дело доходит до плача, твоё детское сердце понимает, что все-таки смерть - это дело печальное. Но все равно ты ещё не знаешь, что это такое, и потому рисуешь в своём воображении цветы - цветы пустоты. Они сродни слепоте. Вот ты жил и видел, а умер - и как ослеп.
Детство отличается от взрослости тем, что у него свои ритуалы. У взрослых ритуалы больше надуманные, нужные для поддержания социального статуса. У детей ритуалы бессознательные, безыскусные, и они как будто в сговоре со временем - не сделаешь, как положено, и нарушишь что-то важное во времени и во всей своей жизни.
Так, например, выходишь во двор и идёшь по диагонали в другой блок ( по-бакински, подъезд - это блок). Поднимаешься на второй этаж и звонишь в дверь Милке*. Открывает Милкина бабушка. Но её хочется называть бабкой, потому что она никогда не бывает приветлива. Она зовёт Милку, и та выходит во двор гулять. Милка ( так за глаза звали ее все взрослые женщины во дворе) - по бакинским меркам, оторва, потому что она придумывает то, что не полагается делать хорошим девочкам. Однажды она прознала, что нас с сестрой отпустили с уроков. Она сбежала со своих двух и предложила нам пойти искать клад на раскопках. Раскопки велись по случаю ремонта трамвайной линии. Она забежала домой , бросила свой портфель, а нам велела ( мы на год младше, потому чтили субординацию) бросить портфели в ее блоке. Что мы и сделали. Вернувшись после неудачных поисков клада, мы обнаружили свои портфели, но без учебников. Такая уж страсть к образованию была в СССР и в отдельно взятой республике. Дневники с нашими пятерками и тетрадями не тронули. Наверное, воры сами были отличниками.
Мама нас очень ругала:
- Сколько раз я говорила, чтобы вы не дружили с Милкой! Она же маленькая женщина! Она не может научить ничему хорошему!
Мы жалостно кивали, всхлипывая, и какое-то время и вправду не дружили. Но потом проходило два-три дня. Мы шли в спортивный магазин поглазеть на глупости и что-нибудь прикупить, а магазин находился как раз под Милкиным балконом. Естественно, она имела особое чутьё и, свешиваясь с балкона, действительно голосом маленькой женщины, наученной всяким уловкам по соблазнению, произносила над нашими головами, показавшимися у дверей магазина:
-О, сестрички идут покупать кроссовки Адидас!
Никаких кроссовок Адидас в магазине «Идман»( «Спорт») не было, мы в ответ говорили какую-то гадость... Но все это было ритуалом, потому что повторялось много раз, за исключением портфелей, которые мы больше никогда не бросали в подъездах.
Еще помню звук иголки, которая соскакивала на бумажный круг пластинки, когда заканчивалась одна её сторона. Иголка ездила по бумаге и казалось, что так шуршит песок под ветром и солнцем, и звук этот нравился мне больше, чем песни Леонтьева и Пугачевой. В нем было больше времени и пространства для воображения, чем в текстах, которые всегда конечны.
Охисасибури - это по- японски «мы очень давно не виделись». Хорошо, когда многое можно выразить одним словом...
Произнеси это человек с привычной ему русской артикуляцией - и на зубах как будто заскрипит песок. Может, не заскрипит, а начнут перекатываться песчинки, потому что время все округляет. Согласно математике, кому-то в большую , кому-то- в меньшую сторону.
Мы, действительно, можем очень давно не видеться с кем-то, но это не значит, что мы не помним. Это значит лишь, что на цепочке времени наши бусины были когда-то рядом..