Ко мне на крыльях, из Парижа: явится смела чудо-птица,
Вся мрамором покрытая была, - а крылья лёгкие - как шелк.
И вздумается теперь каждому писателю напиться,
Коли к нему явился сам гаргуйль поведать не невесть что,
А самую печальную известию, как храм горел, вернее дом,
Где надпись на латыни гордым горбуном
Была начертана в другом столетии,
Оставлена потомкам, но, увы, покрылась пеплом, опоясана огнем!
Горел Париж, как мотылек завидевший свет дивный,
И под Парижем спрятанный мелок с карявым следом
Уродских пальцев, но энергией добра пропитан,
Что и вселял мечты в разбитые сердца, - то стекла, -
Мозаикой витражи оплавелись кусочком
Рисуя радугу под градусом большим, но, мокрым
Остался на щеках печаток этого события. Горит...
О, Нотр-Дам: ведь с ним так много всяких мыслей,
Любовных подвигов под стенами, порочных осуждений,
Сколько под вековою пылью спрятано людских страстей,
Не менее погублено и в лету кануло предубеждений.
Тогда, мне сей гаргуйль поведал тайну Нотр-Дам,
Которую решил и я поведать смелым людям,
И в свою очередь ему сием произведением я почести воздам,
Без всякой там опаски затаив, что вновь кто-то осудит...
Суть в том, что сам Юпитер уже взор свой полюбил,
Он возносить стал храм, витражных роз мрачные тени,
Пилястры с множеством других красот он освятил,
Но а теперь он окропил слезами королей, их галереи.
Гюго с его прекраснейшим романом тоже плачет,
Ибо спасал не для того, чтобы предать пожару.
Гаргуйль поведал свои чувства мне, а значит,
Я расскажу об этом, обо всем, со страстью, лишь под стать фигляру.
Горел Париж, горел огнями свеч в руках у сотен,
И пусть же Нотр-Дам отстроиться, но мы -
Запомним все его таким, - таким прекрасным,
Каким он был до злого "fata fatum" и "petram".
Храм Нотр-Дам гаргуйль не защитил, но рассказал.
Всех тайн его, - как ни хотел бы, но поведать впрямь не в силах.
- Счастлив есть, тот, кто раз до змея красного бывал:
А, прочим, как и мне - рассказы, прозы, книги и картины...