Работа дураков любит. Не я это придумал, не мне и опровергать.
Тимошка с самого рождения не любил работу. Рос, рос и всё время её не любил. А когда стал уже взрослым, то работу он ещё больше возненавидел.
Но по стране гордо шагал социализм. Кто не работает, тот не есть! Поэтому всех неработающих зачисляли в тунеядцы. Тимошке очень не нравилось, что ему постоянно напоминали, что надо, мол, дорогой товарищ, работать. Закон есть закон. Но больше двух-трёх недель он на одной работе продержаться никак не мог. А дальше уже на законных основаниях пару недель можно было ничего не делать.
Время не стоит не месте. Тимошке стукнуло пятьдесят. Но несмотря на солидный возраст, в образе жизни Тимошки существенных перемен не произошло. Одним словом – рутина.
И всё-таки однажды Тимошке крупно подфартило. Его пристроили в строительную организацию. Три дня он был наблюдателем на строительной площадке, а на четвёртый не доглядел и бабахнулся в незакрытый проём с высоты почти в четыре метра. Перелом, конечно, гарантирован. И пошло: больница, реабилитация, и даже – инвалидность. Вторая группа. Вот повезло, так повезло! Группа-то – нерабочая. Красота. Но время шло. Вторую заменили на третью. А она, проклятая, оказалась рабочей.
Тимошка настолько привык к безделью, что всеми правдами и неправдами оттягивал день, когда ему скажут, что пора, мол, дружок, идти на работу.
Жил Тимошка в общаге. Комната в двенадцать квадратных метров его вполне устраивала. В комнате не было ничего лишнего, а только то, что уж вовсе необходимо: стол, две табуретки, панцирная кровать дореволюционной конструкции, чашка, ложка, вечно копчёная мятая алюминиевая кастрюля, страшного вида сковорода, стакан, в котором почему-то всегда на дне лежала дохлая, сухая муха. Мухи не любили его комнату. Если какая и залетала, то либо тут же падала в обморок, либо разворачивалась и улетала с весьма плохими впечатлениями. Из еды у Тимошки не было совершенно ничего.
Каждое утро, как на работу, к нему заходили друзья-собутыльники такие же красавцы, как и сам Тимошка, приносили что-нибудь из спиртного и еды. Пили всё: и самогон, и политуру, и бормотуху, и стеклоочиститель… Под хорошую закусь: корочку хлеба с лучком… всё шло за милую душу. Но были и праздничные дни, когда к нему забредал нечаянный товарищ с приличной денежной массой. Тогда гульба приобретала масштабный характер. Пили, ели, валились кто на пол, кто на кровать и храпели так, что дребезжали стёкла в окне.
Часа через два-три просыпались и допивали то, что ещё не допили, и доедали то, что ещё не слопали мухи, с трудом пробившиеся к праздничному столу. Многие мухи погибали, так и не долетев до заветного пиршества.
Тимошка тупо обводил взглядом комнату. Гудящая голова требовала продолжения банкета. Чисто механически вытряхивались все карманы в поисках хоть какой-то мелочи, но кроме дырок в них давным-давно ничего не содержалось.
Опухшая, обезличенная компания начинала ускоренно соображать и приходила к одному выводу – надо идти искать того, кто ещё мог, зная их натуру, дать на лосьон-одеколон хотя бы самую малость. Это повторялось изо дня в день многие годы, и каких либо изменений не предвиделось.
Тем временем, компания стала терять своих компаньонов.
Тимошка и не заметил за похоронами да поминками, как остался совершенно один-одинёшенек. Ни выпить, ни закусить… Тоска разъедала его изнутри медленно, но верно. Хворь постепенно начала сковывать его истощённое тело.
Целую неделю Тимошка не вставал с постели: лежал, бредил… А когда открыл глаза, то они загорелись, как свеча в ночи: на столе стояла бутылка с какой-то жидкостью, а рядом с ней лежала корочка чёрного хлеба. Тимошка встал, подошёл к столу, открыл бутылку, понюхал – самогон. Дрожащими руками взболтнул содержимое бутылки и залпом выпил всё до дна. Взял корочку хлеба, понюхал и… упал.
Утром его, лежащего на полу, обнаружили соседи. В руке Тимошка держал пустую бутылку. Рядышком с корочкой хлеба лежала, не подающая признаков жизни, МУХА.