Март в Берлине.
Петер Андерс на сцене маленького зала.
За пианино Михаэль, похожий на Мефистофеля,
качается и смотрит в никуда.
Сегодня вечером не бомбят.
Давно не было в мире такой тишины.
И только музыка. Шуберт. "Die Winterreise".
Я вспоминаю.
Моника бежит ко мне по набережной Шпрее, размахивая сумочкой.
Она кричит издалека: "Макс, Макс!
Из оркестра уволили евреев, и Герберт меня назначил первой скрипкой!"
Её оливковые глаза светятся, как я люблю их.
Она лопочет не переставая:
"У нас так легко дышится теперь, как будто свежий ветер пробежал по коридорам Оперы.
Мы репетировали "Эгмонта".
Какая это чистая, сильная музыка, по-настоящему, немецкая.
Евреям нельзя играть Бетховена, они не могут его чувствовать".
В её глазах свет, в её глазах счастье.
Я вспоминаю.
Хроника в кинотеатре перед фильмом с Царой Леандер и Марикой Рёкк.
Наш флот входит в порт Мемеля,
на одном из крейсеров фюрер.
Как будто свежий морской ветерок веет с экрана.
Как легко дышится даже здесь, в кинозале.
Несчастные, поруганные немцы встречают фюрера, как бога.
Теперь все немцы вместе в единой великой стране.
И Австрия с нами, и Судеты, и Мемель.
Какие-то поляки, непонятные литовцы унижали нас.
Все всегда хотели нас унизить.
Но так больше не будет.
Как мы верили, что так больше не будет никогда.
Я вспоминаю.
День рождения фюрера.
Опера на Унтер-ден-Линден.
Моника в оркестре, а я в зрительном зале.
Петер Андерс поёт из "Нюрнбергских мейстерзингеров".
Потом фюрер просит его спеть Парсифаля.
Как счастлив фюрер, да и все наслаждаются чудесной музыкой.
Все мы как будто уже не здесь, а улетели в чистый мир звуков,
который намного лучше нашего мира.
И потом овации.
Долгие овации Петеру и, конечно, фюреру,
За то, что он объединил нас всех,
Ведь это он научил нас гордиться тем, что мы немцы.
Фюрер обнимает Петера, как сына.
В феврале Оперу разбомбили. Нашей Оперы больше нет.
Варварство.
Я вспоминаю.
В пивной "У последней инстанции".
Старичок был сильно пьян,
ему хотелось поговорить,
но язык заплетался,
и никто бы не смог понять, что он бормочет.
Я разобрал только: "За всё придётся заплатить.
Неужели вы думаете, что нам не придётся заплатить?"
Я похлопал его по плечу, и сказал:
"Не бойтесь, дедушка, мы за всё заплатим.
Я могу и за вас заплатить.
Это всего шестьдесят восемь рейхсмарок".
Но он отказался: "Заплати за себя", - и заплакал.
О, эти пьяные слёзы, подумал я тогда.
Скоро закончится "Die Winterreise",
и бомбы снова полетят на Берлин,
а потом придёт американец или русский
и пристрелит меня,
и останется в комнате с Моникой.
Берлин, мой город, будет гореть восемнадцать дней,
восемнадцать ночей,
пока не останется от него один пепел.
Петер уже поёт "Шарманщика".
Ещё несколько минут, и всё.
"За деревней крутит шарманку босой старичок,
качается и смотрит в никуда.
Людей нет нигде, только собаки лают и пытаются укусить его за ногу.
Денег нет, и смысла нет никакого в его музыке.
Мне бы уйти с тобой, старый Шарманщик,
но куда? Куда уйти?"