илл.:этим идеализированным барочным портетом Байрона открывается монография советского литературоведа Алексея Матвеевича Зверева "Звезды падучей пламень:жизнь и поэзия Байрона". Издана изд-вом "Детская литература" для старшего возраста. Яркая обложка, репродуцирующая интересную старинную картину, в книге вставки-старинные гравюры, замечательные рисунки и обложка худ. Терещенко.
Название книжки однако из Лермонтова.
Мои выписки на определенную тему и свои пометки структурировала следующим оглавлением для удобства:
1.КАК БАЙРОН ИЗДАЛ ПЕРВУЮ КНИЖКУ ЗА СВОЙ СЧЕТ И ТИРАЖ ЗАТЕМ УНИЧТОЖИЛ. ПОЛЕМИКА С РЕЦЕНЗЕНТОМ. БАЙРОН МЕЖДУ КЛАССИЦИЗМОМ И РОМАНТИЗМОМ. ЛИЧНАЯ ПОЗИЦИЯ.
2.КОГДА ПИШУТСЯ ЛУЧШИЕ СТИХИ, КАРТИНЫ, МУЗЫКА В МИРОВОЙ ИСТОРИИ.ЕЩЕ НЕ...УЖЕ НЕ ЭПОХИ ПЕРЕПУТИЙ.
3. О СПЕНСЕРОВОЙ СТРОФЕ И МИРОВОЙ СКОРБИ У А.ЗВЕРЕВА В КНИЖКЕ О БАЙРОНЕ. ПОЭМЫ О РЫЦАРЯХ-ПАЛОМНИКОВ НА НОВЫЙ САТИРИЧЕСКИЙ ЛАД.
***
Можно ли в наше время писать в стиле классицизма? Как писали у нас Ломоносов, Тредьяковский, Сумароков, да и Екатерина Вторая( писала пьесы под псевдонимом)? Странный вопрос. Это покажется смешным и нелепым анахронизмом... А если писать спенсеровой строфой(английский поэт эпохи Барокко), или онегинской строфой? Чудачества? Однако не все так однозначно.
В нижеследующем отрывке из книжки замечательного литературоведа А.М. Зверева "Звезды падучей пламень":жизнь и поэзия Байрона" читаем о следующем парадоксе поэтической лиры великого поэта, взбаламутившего некогда весь читающий мир и послужившем примером тысяч подражаний среди которых и наш Лермонтов, итак:
цитаты:
КАК БАЙРОН ИЗДАЛ ПЕРВУЮ КНИЖКУ ЗА СВОЙ СЧЕТ И ТИРАЖ ЗАТЕМ УНИЧТОЖИЛ. ПОЛЕМИКА С РЕЦЕНЗЕНТОМ.
"В декабре 1806 года, когда Байрон уже станет кембриджским студентом. Книжка, изданная им на свой счет (и понятно, крохотным тиражом, так как удовольствие это было не из дешевых), называлась «Мимолетные наброски». Успеха она не имела никакого, но некоторое внимание все же привлекла. Одно из стихотворений, изображающее радость любви, показалось сокурсникам не в меру откровенным по тону, они пожурили поэта за нескромность. Байрон был уязвлен такой критикой. Он скупил свой сборник по книжным лавкам и предал огню. Уцелело всего четыре экземпляра. За ними потом гонялись все библиоманы Англии.
О том, что книжку эту сочинил Байрон, знали только друзья, поскольку своего имени на титульном листе он не поставил. Анонимно был издан и следующий маленький сборник – «Стихи по разным случаям», – он прошел и вовсе никем не замеченным. Зато книга «Часы досуга», напечатанная летом 1807 года, удостоилась пространной рецензии в «Эдинбургском обозрении», самом влиятельном литературном журнале той поры. Открыв первый номер этого журнала за 1808 год, Байрон обнаружил неподписанную статью, в которой ему строго выговаривали за робость фантазии и отсутствие живых картин, за ходульные рифмы и напыщенные метафоры. Рецензент писал хлестко, желчно, местами – с беспощадной насмешкой. Надо было защищаться. Байрон засел за ответ своему критику. Получилась сатирическая поэма, которой он дал заглавие «Английские барды и шотландские обозреватели».
Сейчас эта полемика, пожалуй, вызовет больше интереса, чем сами стихи, из-за которых она возникла. Байрон впоследствии не любил вспоминать свою первую настоящую книгу, пусть она и принесла ему некоторую известность – правда, не без оттенка скандальности. При жизни он не перепечатывал «Часы досуга», даже отдельные стихотворения из этого сборника. Они и в самом деле не слишком выразительны.
Литератор с более скромным дарованием мог бы гордиться знакомой нам прощальной элегией о Ньюстедском аббатстве и стихами, сочиненными под кладбищенским вязом в Харроу, лирическими миниатюрами, которые посвящены Мэри Чаворт, или подражаниями римским поэтам Катуллу и Тибуллу, сохранившими чеканный ритм полнозвучной латинской лиры. Однако для Байрона они были лишь пробой пера. Он еще не обрел ни собственной литературной позиции, ни своего, незаемного восприятия действительности. Когда перед нами подлинно своеобразное искусство, не потребуется комментариев, чтобы понять, как оно необычно. Большой поэт тем и примечателен, что не повторяет никого.
О Байроне, каким он предстал в «Часах досуга», этого не скажешь. Тут слишком много отголосков чужой музы. Словно бы автор смотрит на жизнь сквозь волшебное стекло литературы. Его живые впечатления, даже чувства, доставившие так много боли, не могут найти для себя прямого, непосредственного отзвука. Они подчинены условным нормам принятого стиля, стилистика оказывается важнее содержания.
Так нередко случается с начинающими писателями, пусть и самыми талантливыми. Откроем лицейские стихотворения Пушкина – сколько в них книжных образов, сколько условностей, в то время почитавшихся необходимыми для поэзии! Тут и непременная «вечная разлука», и столь же обязательный «вешний зефир», или «ладья крылатая» судьбы, тут «темная стезя» жизни, которая, разумеется, пролегает над «бездной» небытия, тут множество имен античных богов, словно бы невозможно сказать о любви и красоте, не поминая Амура и Венеры. Тут непременные Делия, Лила, Хлоя, тут наперед ожидаемые читателем радости и невзгоды сугубо поэтического происхождения – настроения, каких требует жанр, хотя, вероятно, они отнюдь не выражали действительных переживаний Пушкина в те дни(...)
Нужен очень проницательный критический суд, чтобы за неизбежной подражательностью, которой в юности должен переболеть даже выдающийся поэт, обнаружить что-то истинное, идущее не от книг, а от жизни и для литературы совершенно новое. Пушкину в этом смысле повезло больше, чем Байрону. Жуковский, Вяземский, Державин – литераторы, державшиеся очень несхожих понятий о поэзии, – видели в юном лицеисте надежду русской литературы. В Байроне эдинбургский критик увидел просто стихоплета, да еще и неважно вышколенного. Это было несправедливо до крайности. Гнев Байрона понятен.
И он выплеснулся в ядовитых, очень ядовитых строфах байроновской сатиры. В ней крепко досталось и шотландским обозревателям, и всем тем поэтам, которых они поддерживали. Например, Томасу Муру, с которым Байрон еще не был знаком. Да и Вальтеру Скотту – его в то время знали как поэта, сочинителя баллад и стихотворных рассказов на сюжеты из истории Шотландии.
(...) Спор Байрона со своим поэтическим поколением стал существенным фактом всей его творческой биографии.
Эдинбургский журнал служил рупором и оплотом новой, романтической школы. Книжку Байрона его анонимный рецензент оценивает именно так, как и должен был разбирать романтик стихи классициста, то есть приверженца направления, отжившего свое и мешающего двигаться вперед. Критик прочел «Часы досуга» пристрастно, отметив лишь архаичные образы, обилие тяжеловесных строк и слов-сигналов, которые не столько доносят истинное чувство, сколько указывают на традиционные значения, за такими словами закрепленные литературой. Байрон пишет о первом поцелуе любви – и непременно вспоминает бога поэзии и солнца Аполлона; набрасывает строфы о былых владельцах Ньюстеда, много повоевавших под разными небесами, – и тут же их сравнивает с паломниками, блуждающими по Палестине. Подобные метафоры шаблонны, они вроде особого шифра, легко читаемого посвященными, однако не передающего волнение души, не заключающего в себе тех прихотливых ассоциаций, которые, по убеждениям романтиков, прежде всего обязан воплотить поэт.
Изъяны первого сборника Байрона указаны в критическом разборе верно, но не без(...) Тут позиция, а не промахи молодого пера.
Позиция сохранится у него до конца. В ответе своему критику Байрон ее формулирует с полной отчетливостью, последующее творчество станет подтверждением его верности заветам классической традиции. А вместе с тем оно станет самым законченным воплощением духовного и художественного идеала романтиков, оно-то и выразит тот «порыв страстей и вдохновений», которым окажется покорен Лермонтов – да разве он один!
Это бросающийся в глаза парадокс, которым отмечена жизнь и поэзия Байрона.
Вовсе не единственный парадокс".
конец цитаты.
Прошу прощения за пространность цитаты, уж слишком насыщен фактами и блестящ стилем язык автора.
2.КОГДА ПИШУТСЯ ЛУЧШИЕ СТИХИ, КАРТИНЫ, МУЗЫКА В МИРОВОЙ ИСТОРИИ
Итак, снова перечитаем заключительный абзац большой цитаты. Парадокс - но при этом личная позиция! Ослабило ли обращение к старинному уже во времена Байрона(эпоха Великой Французской революции, когда бурно отбрасывалось все отжившее!)- стилю старых классиков его собственное перо? Или дало импульс к его переосмыслению, обретению своего поэтического стиля, которому потом было бесчётно подражаний?
Мне, автору этих строк, этот парадокс по мнению А.Зверева напомнил одно меткое и глубокое место в статьях другого замечательного автора, философа культуры, марксистского по убеждениям культуролога, ныне снова входящего в актуальность, Михаила Александровича Лифшица. Он писал, и это место мне отпечаталось в памяти, что лучшие, вершинные достижения, задающий тон всему последующему в мировой истории искусств, культуры(а может быть и научной мысли, предположу, ведь между искусствами и наукой нет неодолимого противоречия, они вырастают из единых корней духа истории) это уже не.... но еще не.
Уж не...но еще не. В этой формуле Мих. Лифшиц видел секрет появления лучших творений мировой культуры. Несложно заметить диалектичность этой мысли. Далее цитата из Лифшица:
()
И еще цитата из А.Зверева в книжке о лорде Байроне. Так его называли в лермонтовскую пору чаще, именуя полным титулом, к которому он сам был равнодушен, и в палате лордов не задержался, отдавшись литературе и путешествиям, что лишний раз доказывает порочность наследственных прав на государственное управление, ибо не всем оно по плечу и по вкусу:
О СПЕНСЕРОВОЙ СТРОФЕ И МИРОВОЙ СКОРБИ У А.ЗВЕРЕВА В КНИЖКЕ О БАЙРОНЕ. ПОЭМЫ О РЫЦАРЯХ-ПАЛОМНИКОВ НА НОВЫЙ САТИРИЧЕСКИЙ ЛАД.
"Публикуя в 1811 году две первые песни «Паломничества Чайльд-Гарольда», Байрон написал к ним предисловие.
В этом отношении он типичное дитя времени, и слово «чайльд», стоящее перед его именем, приобретает особый смысл. Когда-то в старину то был титул, носимый английскими дворянами до посвящения в рыцари: какому-нибудь юному барону надлежало в различных испытаниях доказать свои моральные права на рыцарское звание, и после подобных ритуалов он удостаивался чести именоваться сэром. Странствия Гарольда при желании можно воспринять как проверку его зрелости, а всю поэму – как своего рода рыцарский эпос; в условиях современности он неизбежно принимает довольно комические черты. Поэма ведь и написана старинной строфой из девяти строк пятистопного (а в последней строке – шестистопного) ямба, которая называется спенсеровой, потому что ее ввел в английскую поэзию Эдмунд Спенсер, литератор, живший в XVI веке.
Поэмы о рыцарях-паломниках в «святую» землю имели большую историю, а спенсерова строфа оказалась для английского стихосложения замечательной находкой – ею пользовались постоянно. Все это Байрон, разумеется, в полной мере учитывал. И постарался использовать с собственными целями.
Основной его целью была ирония.(...)
И здесь мнения расходились. Кто-то счел, что это лишь еще одно свидетельство непочтительности к традициям и заветам литературных патриархов, вообще отличавшей поэтов романтической школы, которая так энергично отвоевывала себе место на британском Парнасе. Кто-то предполагал, что за маской пересмешника автор стремится скрыть свои до крайности мрачные и ущербные понятия о современном человеке, сделавшемся рабом ничтожных страстей, мелочных устремлений, вялых, притупившихся чувств. Меж тем на деле все обстояло намного проще. Спенсеровой строфой Байрон дорожил, как каждым неподдельным завоеванием поэтического искусства, и вовсе ее не пародировал – только применил по-новому, как требовала его задача. А жанр путешествия, один из самых старых в литературе, он выбрал, соблазнившись возможностью проверить убеждения своего героя, которого он заставлял столкнуться с жизнью, никак не походившей на монотонный светский распорядок, привычный Гарольду с младых ногтей. Ведь характер героя очерчен уже в самых первых строфах. И дальше предстоит лишь испытание этого характера, когда перед Гарольдом пройдут картины Испании, разоренной войной с Наполеоном, и Греции, где «средь пепла и камней» жив «вечный дух» античной красоты, и совсем уж экзотичной Албании с ее ослепительным солнцем и неразговорчивыми людьми, воспитанными в «суровых добродетелях» чести, вольнолюбия, отваги.
Байрон знал, что паломничество Гарольда выглядело комично, поскольку оно вовсе не становилось для героя средством познания истин бытия, а стало быть, духовного воспитания. И путь его – это «бесцельный путь» человека, безразличного ко всему величию, ко всей яркости мира, сколько бы сильных впечатлений ни представало этому пилигриму, с юности охладевшему душой.
(...)
Вскоре после того, как «Чайльд-Гарольд» выйдет в свет и будет с жадностью прочитан всей образованной Европой, родится понятие «байронизм», которым станут обозначать и ту бунтарскую позицию, и ту безграничную скептичность, какие так сильно дали себя почувствовать в этом удивительном произведении".
конец цитаты.
Я прошу еще раз извинить пространность цитат, далее мне хотелось бы продолжить эту тему, особенно в параллелизме с Лермонтовым.
18/04/19
Кстати, о Ломоносове-литераторе, переводчике(с фото Марбургского университета. альма матер Михайла Ломоносова) см мое эссе:
http://www.stihi.ru/2018/01/14/10741
Буколики Вергилия в переводах М.Ломоносова. О пользе латыни.
18.04.2019 01:03
https://zera-cherkesov.livejournal.com/71776.html
https://zera-cherkesov.livejournal.com/564971.html