Талнахские записки
Григорий Кардыш
В общежитие экспедиции – серую пятиэтажку в городке Талнах, близ Норильска, меня привезла из Гидропорта дежурная машина.
Гордо топая закатанными ниже колен броднями, я ввалился в комнату на третьем этаже, пятиместную, населенную разномастным народом – в том числе мной и Константином.
Константин валялся на койке, почему-то на голом матраце, без простыни и подушки, подложив под голову казенный бушлат-телогрейку.
При виде меня он показал прокуренные до черноты зубы под рыжими усами, обозначив радостную улыбку.
-Где шлялся ?
Приветствие было типичным для моего доброго друга, демонстрировавшего суровость старого бродяги-полевика всюду, где нужно и не нужно.
-А че это ты – как на вокзале валяешься ?
Костин ответ вызвал у меня истерический хохот.
Хотя ситуация была не из приятных, по большому счету…
Когда мой приятель вернулся с вахты два дня назад, в комнате уже появились еще три жильца.
Все трое – из одного места – с зоны Кайеркан.
Неизвестно, в какой они касте ходили, пока «у хозяина» парились, но Косте они представились ворами.
Судя по всему – это были дешевые понты, но дела это не меняло.
Откинувшись и – даже устроившись грузчиками в местном Отделе Рабочего Снабжения, - они продолжали оставаться тем, кем были – а были, судя по всему обычными бакланами…
Каждый вечер и всю ночь до утра в нашей комнате, и в двух соседних, где обитали их приятели и друзья по несчастью, шел гудеж, переходящий в мордобой, который снова запивали огненной водой.
Вполне возможно, в других коридорах на других этажах тоже не проживали ангелы…
Константин пал жертвой своей высокообразованности.
Он представился новым соседям, сказавши – из МГРИ мы, студенты мол…
И – понеслось.
В первый же вечер собрались гости, все из одной школы жизни, принесли спирт, а спирт МГРИшники всегда пили не разбавляя, особый шик; гости отвыкли от такой шикарной жизни за годы органичений и невзгод, а ударит в грязь лицом не могли.
Гости ужрались.
Потом кому – то показалось, что кто-то косо смотрит на Костю.
И, сопровождая действия нечленораздельными объяснениями оных (Костя смог разобрать только – Ты пугал студента !), защитник образованного Кости обрушил на предполагаемого обидчика тумбочку.
На которой стояла банка с томатной пастой и тарелка с маринованными яблоками.
А мой приятель к тому времени прилег на свою койку, заправленную свежим бельем.
Все великолепие закусона рухнуло с тумбочки прямо на его койку. И Константин стал в яблоках и в томате.
Постельное белье, не подлежащее ни восстановлению путем стирки, ни замене до истечения срока носки, комком лежало в тазике под койкой…
А твое я спас – гордо сказал Константин, - но не радуйся, спать не придется. Они приходят каждый вечер, сначала пьют за меня, а потом ищут кто меня пугает.
Перспектива весьма радужная !
И он оказался прав, мой приятель - аккурат в 23 часа открылась дверь и в нее начали проникать темные личности.
Они напоминали персонажей из «Острова Сокровищ» - тех, что встречались в припортовых тавернах.
…Человек с трахеотомической трубкой, прикрытой бинтом, обмотанным на манер шарфика, неопределенных лет, с очень ласковым, до жути, взглядом и беззубой улыбкой…
…Человек двухметрового роста, голый по пояс, абсолютно синий от наколок, покрывающих его торс, руки, шею, бритую до зеркальности огромную голову…
…Человек с умным, тонким лицом, глазами, которые невозможно поймать ответным взглядом, лысоватый, с правильной манерой говорить – этого, похоже боялся даже исколотый человек-гора…
…и несколько – вертких безликих, безвозрастных, как в общем и вся эта публика, с более скромной живописью в основном на верхних конечностях…
…я нащупал – на месте ли «финка», спрятанная под подушкой…
…Костя радушно улыбнулся гостям и пошел жарить колбасу…
…гости начали вытаскивать бутылки, бутылочки, шкалики, пузырики, яблоки-помидоры-томатную пасту…
…Потом пили, потом кого то месили, под предлогом нелюбви к студентам, потом я прилег отдохнуть, сторожко прислушиваясь к звукам застолья и вялотекущей драки…
Но в ту ночь мне повезло, я отделался лишь легким испугом, когда на мою койку, где я уже задремал часам к пяти утра, напившись и наевшись всякой дряни, подсел человек-гора.
Он пялился на меня абсолютно стеклянными глазами, смотрел как змея – абсолютно не моргая.
Я смотрел ему в переносицу, даже спросонья помня, что нельзя отводить взгляд от возможной опасности.
Он поднял ладонь-лопату и погладил меня по голове, произнеся мечтательно:
Студе-е-ент… Люблю студентов !
С нехорошим и несправедливым предчувствием я снова нащупал нож, но гора поднялся с края койки и удалился прочь, бесшумно и пошатываясь. Я так и не узнал, что он хотел мне сообщить.
Решение было принято нами наутро – пребывание в общаге вредит нашему здоровью, чревато алкоголизмом и провоцирует наших соседей на решение вопросов народного образования силовыми методами.
А до отлета в Москву было еще две недели, за время которых надлежало добыть геологические материалы, предварительно получив добро от главного геолога экспедиции, застрявшего у Карских ворот.
Решили дня на три смотаться в Костину бригаду, благо до нее можно было добраться по земле, а не по воздуху – поездом на запад полста верст, потом к югу от железной дороги около 30…
Тем же днем мы сообщили через диспетчерскую, чтобы встретили на разъезде, сели в знакомый уже поезд местного сообщения и покатили в ночь.
А когда из общаги уходили – встретили в коридоре человека-гору, и он нам пообещал что разберется со всеми, кто пугает студентов.
Возвращайтесь, мол, спокойно… Всех научу студенчество любить !
…Поезд прибыл на разъезд, на котором кроме будки для хранения инвентаря обходчика не было ничего.
Столбы релейки тянулись вдоль невысокой насыпи вперед и назад к горизнту.
У насыпи стоял вездеход, крытый брезентовым тентом.
Расселись – и он загрохотал, залязгал, начало мотать на деревянных лавках со стальными каркасами, притороченных вдоль бортов.
Вездеход взревывал, явно матерился, куда-то падал, лез на какие-то бугры. Явно из всех его обитателей, в том числе – из числа встречающих – один лишь механик-водитель знал, куда он нас везет.
Потом прыжки прекратились, дизель заревел ровно, а из-под брюха машины начал доноситься равномерный, незнакомый мне стук.
Стук слегка напоминал звук, который издают колеса поезда.
И тут буровик, сидевший слева от меня спросил, ором пересиливая железное клокотание движка:
Знаешь, что это стучит ?
Откуда…
Это кости стучат человеческие. Эй, Петя, останови !
Встал, пробурчав что-то недоброе, наш ГТТ, и мы полезли из кузова – как оказалось – на железнодорожную насыпь, поперек которой лежали черные, очень старые шпалы… Рельсов на шпалах не было.
Насыпь тянулась, прямая как линейка, между двумя низинами, у которых – казалось – не было краев.
Пейзаж был выдержан в желто-черных тонах с оранжевой полоской встающего Солнца на Востоке, а небо тоже было скорее черным от низко летящих туч, разрываемых лишь той дальней оранжевой трещинкой…
Низины справа и слева бугрились черными кочками, торчащими из желтого мха.
Насыпь была – черные шпалы на желтом песке, с черными же каменюками в ее основании.
Вот, смотри – мы никогда не бурим здесь ! – сказал мне буровик.
Костя, вопреки своему неудержимому красноречию молчал мрачно.
Я пока не понимал ничего…
Почему ? Болото ? Трактора тонут ?
Это – кладбише. Видишь – столбики ?
Сгнившие деревянные столбики торчали из бугорков, которые были мной приняты за кочки болота.
Где-то их уже не было, где-то на столбиках имелся стес, на котором явно раньше была какая то краткая надпись…
…Я знал, что такое Норильлаг, и мне уже показывали издалека вход в штольню, технологическая дорога к которой уже не существовала.
Мне говорили, что там внутри, в вечной мерзлоте, штабелями лежат голые тела, которые принадлежали представителям десятков национальностей и народностей, различных классов, и разной до времени судьбы…
Которая стала общей для них – в этом вечном саркофаге.
Но это была. легенда, во всяком случае – ее можно было воспринимать как страшную легенду – внутрь попасть было невозможно.
Я впервые понял, что ВСЕ – страшная правда – именно на этой насыпи несостоявшейся дороги Салехард-Игарка-Дудинка-Норильск, и тогда я не думал о том, а не здесь ли и мой дед Григорий Алексеевич… Я забыл о нем, подмятый этой тысячеголовой трагедией, сознанием того что они – здесь, целые и нетленные, как в леднике лежащие на вечной мерзлоте, максимум в двух метрах от этих сгнивших «надгробных» колышков.
Прости мне, читатель!
Быть может ты не хотел знать эту правду, но без неё - нет Норильска.
Неправда - в спецлаге, в остроге
не сгинули мы без следа:
от нас остались дороги,
ведущие в никуда.
От нас осталось немало,
забвению вопреки -
гниющие черные шпалы
и ржавой колючки мотки...
Вы нас зачеркнули.
Но что же
поделать вы с нами могли -
-ведь наша иссохшая кожа
давно стала кожей земли...
Однажды случайный прохожий
потупит в смятении взгляд,
увидев: сквозь рыжую кожу
бараков обрубки торчат.
И что с нами сделаешь, если
потомки, не знавшие нас,
поют заунывные песни
таежных завьюженных трасс,
и письма - как книги читают,
и наши портреты хранят...
Над нами сугробы не тают,
над нами ручьи не звенят.
И мы, в неизбытой тревоге,
хрипим из-под снега и льда:
- Страна, поверни с дороги,
которая в никуда!
Сквозь годы вранья и забвенья,
как будто закончился срок,
плывут наши черные тени
над шпалами мертвых дорог.