Рассказ Ольги Семёновны К---ной, медсестры
/5-я Ударная Армия, 1-й Белорусский фронт/.
В сорок пятом, в апреле, весна расцветала, бурлила,
Словно к жизни от смерти она наводила мосты,
Очень щедрой на солнце, на зелень была, на цветы.
Медсанбат отправляет подштопанных раненых в тыл
из-под Кюстрина. Наши уже на подходе к Берлину.
Разговоры в вагоне лечению даже подмога.
В сумме, по искалеченным: больше, чем ног – костылей.
Что – снаряд откромсал, что – оставил хирург на столе…
Половину от полки всего занимает старлей –
Сквозь скрипящие зубы… такое не пишется слогом.
Перебивками в стоны врывается шёпот проклятий.
И тогда чей-то голос – по тьме полоснул – ножевой:
«Нам – своё. Так уж выпало. Значит, нам так суждено,
Но чтоб Он уцелел. Он нам должен достаться живой!
Ведь Ему личный счёт из нас каждый предъявит к оплате».
Чтобы – быть, наш народ заплатил невозможную цену,
Переполнилась болью и гневом душа, как сосуд.
Мы над Главным Убийцей готовы свершить самосуд.
В представленье, в мозгу, в полуяви – да в этом ли суть:
Не вагон уже – ширится круг из людей, где Он в центре.
То, что мы возвели, ведь неважно – как будто ль, взаправду –
В эту детскую, странную, страшную нашу игру:
Будто мы Его выкрали, став агентурою ГРУ.
Кто прострелен войной – всех призвали пополнить наш круг.
Боль подносит слова, как к орудиям носят снаряды.
Панорамою шли кинохроник ожившие кадры.
Память выдала всё, что припомнила, до мелочей:
Мальчик с жёлтой звездой – его прятали от палачей.
Двух старух из концлагеря, чудом избегших печей.
Мы сейчас Ему все подходящую выберем кару.
Её выберут женщины, жёны, теперь они – вдовы.
Похоронок следы на лице не морщинки – рубцы.
Их одежды теперь навсегда в один цвет – антрацит.
Мои сёстры – блокадой хотел задушить их нацист.
Все, к кому прикоснулась война, сейчас будут в доле.
Но ты первой скажи, всех в войну потерявшая Мать,
Так какой страшной казнью Его покарать?
Что с ним сделать нам, четвертовать?
Изощрённо и долго пытать, истязать?
На кусочки пластать, искромсать?
Или в землю живым закопать, запахать, затоптать?
Так какой страшной казнью его покарать?
Говори – что молчишь же ты, Мать?
Но земля не разверзлась. И с небес нет ни грома, ни молний.
Каждый ненависть вжал в себя. Сам – как у горла комок.
Постояв, Мать ушла. Теребила лишь чёрный платок.
Каждый горе своё и чужое унёс. Сколько смог.
Мы Его так казнили: безмолвием.