День не задался с самого утра. И, в общем-то, не было к тому никаких серьезных предпосылок. Привычный соседский будильник проревел свою адскую какофонию на 15 минут раньше его собственного будильника, привычно споткнувшись об ещё до своего рождения обнаглевшего кота, он привычно прошлепал в ванную комнату, привычно завершил свой утренний ритуал по оттиранию следов ненависти ко всему живущему, с привычно не желающего этого ритуала лица, привычно шагнул в кухню, заполнил половину стакана кипятком, предварительно кинув в него ложку коричневой смерти и три ложки белой, вторую половину заполнил водой из под крана, отхлебнул, привычно поморщился, сплюнул в раковину.
Но, как только он привычно вышел на балкон, ощущение неминуемой беды, без всякого стука и оговоренного ранее приглашения, как-то почти по-свойски залезло в него и прочно обосновалось со всеми своими пожитками.
"Что ж, чему быть, того никак не избежать..."- глядя на серое весеннее утро, с тоскою подумал он.
Далее, тяжёлая поступь уставших тридцатилетних ног привела его на мрачный, заполненный такими же хмурыми, плохо понимающими, почему все это происходит братьями и сестрами по несчастью, дурно пахнущий перрон, к которому уже неспешно, осознавая собственную неизбежность и власть над людьми, приближался заранее набитый битком поезд электрички.
"Что же, что же такое меня ждёт?"- думал он всю дорогу, разглядывая в окно бледные краски этого странного мира, дорожные знаки, дорожных узбеков и отражения соседей по вагону, часть из которых отчаянно пытались восполнить украденный у них сон, медитируя в разных позах и на разную ширину разверзнувших в немом крике отчаяния рты.
Осторожно, пытаясь не привлекать ненужного внимания, он зашёл в офис, это большое, всеми стенами и хранимым между ними воздухом, ощущающее свою бесполезность помещение, оглядел углом одного глаза своих коллег, на несколько градусов кивнул двоим из них и погрузился в свое рабочее место, стараясь, что бы из-за монитора выглядывала наиболее наименьшая его часть, напоминающая начальству о своем положенном присутствии.
Весь день он пытался разглядеть эту незримую угрозу, слушая больше обычного проносящиеся нет нет по офису обрывки подковерных игр, внимательно следя за тем, чтобы хмурое просматривание новостных лент по-прежнему выдавало в нем скрупулёзного рабочего перфекциониста, радеющего за успех компании настолько, насколько требовалось за него радеть сотруднику, кривая КПД которого была как можно более прямой, чуть поднимаясь и опускаясь в необходимых для получения ежеквартальной премии пределах.
"Может быть, мне всё-таки показалось?",- рассуждал он после обеда, поднимаясь из столовой мимо курилки, ощущая немного приятное чувство сытости и тихой радости от того, что бросил курить ещё в институте, что позволяло ему без задержек проходить мимо натянутых разговоров, которые приходится вести людям, с волей более слабой, чье отсутствие заставляет их собираться вместе, близко друг к другу, гораздо больше положенного рабочими обстоятельствами и расписанию минут.
"Нет, это совершенно, совершенно исключено. Катастрофа неминуема."- с лёгкой дрожью, но одновременно со спокойной неизбежностью перед силами неизмеримо выше его скромных собственных, понимал он, отправляясь в обратный, полный потенциальных опасностей путь домой.
Стоя около подъезда, он уже точно знал. Сейчас, это будет сейчас. Порывшись какое-то время, явно положенное даже обречённому на смертную казнь убийце, перед выходом на свою последнюю сцену эшафота, он открыл дверь и вошёл.
Целых два лестничных пролета ничего не происходило. На третьем, уже не выдержав, он пустился бегом, пробежал четвертый и пятый, задыхаясь и дрожа уже всем телом, почти около самой своей двери, он, наконец, увидел это.
В подъезде. Было. Нассано.
Нассано размашисто. Нассано не скромно. Нассано так, будто автор этой картины, вообразил себя воплощением Левитана, спустившегося из вечного покоя для того, чтобы потомки всё-таки увидели, на что действительно способна душа художника, что за валом девятым непременно есть вал и десятый, и одиннадцатый, и, может быть, даже сам тринадцатый вал, готовый поглотить не только гордые легионы средневековых быстрокрылых парусников, но и весь этот мир, оставив после себя лишь бесконечную водную гладь, покой которой уже ничем никогда не нарушить.
К горлу подкатили тугие волны тошноты. Он устало облокатился на свободную от ударов урины потрескавшуюся зелёную стену.
Как же так.. Как же так.. Человек, этот отточенный тысячами лет эволюции, божественным замешательством, пришельцами с далёких, построивших коммунизм на своих планетах, миров и мудрой матерью природой - венец великого сознания! Взял и нассал в подъезде. Да что же, какие такие страшные обстоятельства и невообразимые умом цепочки событий могли сподвигнуть его на это !?
Вдруг, он увидел причину. В углу, скрытые тенью от заходящего за окном солнца, чьим-то веником и санками, стояли, скромно прижатые друг к другу, две опустошенные не меньше его самого, бутылки светлого российского пива.
В голове, наконец, понемногу стало проясняться. Достав ключи, он в последний раз окинул взглядом поблескивающие в лучах заката влажные пятна и, то разбегающиеся, то сливающиеся в единые русла струи, лежать которым осталось всего одну ночь, до самого прихода той милой пожилой дамы-уборщицы, грозный шепот и матюкания которой, доносятся до каждого без исключения жителя дома, даже тех из них, кто почти никогда не покидает своих закрытых от постороннего взора, но не от сплетен, квартир.
Уже зайдя домой, повесив на плечики куртку, сняв ботинки и погладив кота, он сел в кресло, снял носки и задумался.
С давно позабытых и запыленных стеллажей памяти, слетались и разворачивались на некий проекционный экран, один за другим, словно из небытия, кадры. Кадры молодости. Той беспечной и неприличной молодости, воспоминания о которой не доставались, и, конечно же, никому не рассказывались уже так много лет.
Вот он стоит с толпою таких же малолетних раздолбаев, у одного из трёх странно-синих киосков, сгребая в кучу из всех, что только можно карманов, всю, какая только есть мелочь и редкую крупность, добытую разными, в некоторых случаях совсем уж неприличными неправдами и изредка правдами, в основном у наивных родителей, денег, чтобы обменять их на как можно большее количество им доступных и, по возможности, приятных на вкус алкогольных напитков.
Вот они все вместе набиваются и напиваются на небольшую, но вместительную, как тамбур часопиковой электрички, подъездную площадку, где помимо них самих умудрялись вмещаться карточные игры, проходящие мимо, вечно почему-то недовольные жизнью и теснотой этих помещений, взрослые, гитары и песни под эти гитары, заполняющие собой молодые отважные души и все оставшееся в подъезде пространство, вылетающие из загадочных труб на крыше и доставая даже до самых тусклых и, почти незаметных на ночном небосводе, звёзд.
Вот он стоит в подъезде со своей первой, до сей поры ещё приходящей в его редкие сны, любовью, глядя на утопающее в её бездонных глазах свое собственное отражение, настолько яркое и красивое, что в те моменты не оставалось ни малейших сомнений в своей избранности самими небесами, для каких-то великих и ещё никем не свершенных ранее дел, которые навсегда останутся в памяти и легендах далёких потомков.
Вот он держит самые прекрасные в мире волосы своей все той же первой любви, которая блюет у того же подъезда, но в какой-то другой, уже праздничный, вечер.
И вот, наконец, вспомнилось, как они ссали. Ссали с друзьями и по одному, в мусорные трубы и на лестничные клетки редких в его родном городе двенадцатиэтажках, по которым ходили в основном только кошки и такие же, как он подростки.
Ссали на стены и иногда даже лестницы, на чердаках и на крышах и с крыш.
Ссали около самих подъездов и дворовых деревьев.
Но так редко ссали они говорить, то что думают, не только друг другу, но даже самым строгим, влиятельным учителям и другим взрослым, от которых, как казалось тогда, зависит так много в их дальнейших жизнях и судьбах.
В этот раз он даже не почистил перед сном зубы. Накормив как следует кота и себя, он достал из холодильника уже месяц там простоявшую банку иностранного пива, выпил ее за один заход, разделся и лег в кровать, даже ничуть не беспокоясь о том моменте, когда это самое, выпитое пиво пройдет по организму к своему логическому бесславному финалу. Потяжелевшие веки опустились. Впервые, за долгие долгие годы, он совершенно искренне и совсем непринужденно улыбался, ещё никем не обвиненной улыбкой счастливого, и довольного своим появлением на свет, ребёнка.