Язык покойника прилипает к гортани, язык деревьев врачует те неразлучные душевные раны, что оставляют укусы
пчёл, шершней и мух.
Живот мой распух, как гнилая желтобокая тыква,
язык - лезвие, режущее обвисших век розовую тесьму,
в жены возьму белую медведку-весну,
можешь меня своим кружевным бельем раз за разом арканить,
я рожден из искр и крови, нитками за бронхи подвешен,
желудки девственниц готовлю к вечному сну.
Черное из дому, белое в дом,
я зачат кровавым мхом и карающим топором,
крест и зонт - это бунта гуляющий в слезах, пьяный фантом,
я твой Содом, что судом и Христом насилует белое тело под каждым кустом.
Сука, я говорю тебе о святом, о венах пережатых черногорским жгутом,
о том, что я выше отца, избитого пьяным ментом.
Воскрешен оком Божьим и принесенным в жертву скотом,
в моём рту лежат поцелуи громом и молнии бьющим пластом,
Снят с креста - этанола, сухие губы и влажные пальцы - первый симптом, умирать - не готов, замирать от коров умирающих под моим сказочником ножом.
Для любимых я буду свежим венком.
Буду берцами оббивающими грязь на входе в очередной военком.
Буду смертью для молодых и регенерацией худых тел стариков.
На поле жизненной пшеницы буду серпом и теплым зерном.
Я ведущий, но не ведом.
Снова выйдем на улицы, снова разожжем обрядовый костёр,
черные мухи из дому, белые мухи в дом.
Мардук, Мардук в ком ты живешь? В мужчине или женщине?
В матери или телёнке, в чистом озере или плешивом пруду?
Мои внтуренности - собаки,
которые громко воют к утру,
мои гены деревья - я лесоруб,
Я утопленный гость, что молится дну.
Изодранные девушки фитилём заорут,
выберу самую красивую из живых,
золотым семяизвержением её язык врущий сожгу,
её абрикосовые щеки вместе с косточками сожру.
Я молюсь снегирю, я молюсь ноябрю.
Горящий живот, я теперь чернобрюх.
Курю под забором, словно бродячий чертополох, я цветами кричу.
Заплачу и упаду на колени тяжелой головой к своему палачу.
Я слышу смех когда ты ставишь свечу.
Я кровоточу брызгами воска, спешу на представление про секс и чуму.
Я звучу.
Значит живу.