Уважаемый читатель!
Эта лекция существует в виде ролика на Youtube. Ссылку на этот ролик и на мой канал, на котором многие видео посвещены вопросам литературы Вы можете найти в моем профиле.
С уважением. Вадим Фельдман.
Подозрение, что мы на уровне Джойса будем способны разбираться с Аристотелями, Данте и другими великими напоминает то ли теорию общей виновности, то ли теорию общей благости, уж слишком оно «христианно» и оторвано от реальности. Мало того, что этого интеллектуального идеала никто не достигнет, но – самое главное – и не нужно. Никогда еще и никому не приходилось для полноценного анализа литературного произведения мериться интеллектом с автором и сливаться с ним в статике IQ. Среднестатистический читатель не разбирается в тонкостях историко-философского анализа материала изначально – аксиома первого круга познания. Следовательно, можно убедить себя превзойти любую стоящую книгу без комментариев.
Кто-то возразит, что при нестандартной сложности текста, какой она представляется в «Улиссе» никакое удовольствие без определенной подготовки нереально, но все, кто видел комментарии к «Евгению Онегину», «Бедной Лизе» и «Лолите», прекрасно понимают, что сложность постижения Джойса почти нисколько не превосходит проблемы постижения пушкинского шедевра.
Да что уж там так далеко ходить: детские романы о Древней Греции типа «Понта Эвксинского» (забыл авторов) снабжены комментариями страниц на двадцать. Это далеко не литературная сенсация – что без пояснений любой текст понять в его исходном смысле невозможно.
Но кому нужен «исходный смысл»? Кто из современников стремится его реконструировать. Разве не состоит аксиома классики в том, что произведение выживает не «вместе», а «для» новых поколений читателей? Разве не основной признак классицизма – актуальность для последующих поколений? И разве не отвечает за эту актуальность сюжет, а не метод написания? Книга, созданная исключительно с философскими целями, не пережила бы и одного поколения, - оставшись совершенно архивной штучкой вроде «Розы Ветров» Андреева. А тут все-таки речь идет о произведении, заставляющем значительное число туристов навещать Дублин в B-day. Если бы у Джойса не нашлось самого завалящего самостоятельного сюжета, то об «Улиссе» давно забыли бы.
Вот и Стивен Дедал, кстати, не занимается поисками исходных смыслов. Его воспоминания разоблачают все, чему он верил в колледже иезуитов, на что он надеялся, чем жил. По сути, весь отрывок «Протей», он занимается убийством исходных смыслов.
Современным литературоведением давно уже в наши головы подсознание вводится мысль, что если читать, то уж непременно с аллюзиями и отсылками. Анализ самого текста убит и заброшен, как бы не тосковал по нему Гаспаров. Он не практикуется. Это делается вполне сознательно – господам кажется, что по-другому науке о чтении не выжить, они не верят в его способность претендовать на роль самостоятельной отрасли знания.
Есть и другая причина. Намного более приятно напитаться писательскими анекдотами, и блистать в приятном обществе, чем работать над сложными проблемами литературоведения, - то есть разрабатывать теорию литературы, заниматься приучением детей к Книге, реформировать школьную программу, формировать вкусы читателя и писать критические анализы произведений современников, соображать, как выйти на самоокупаемость науки и перестать сидеть на жадной шее государства. Жизнь современного филолога – постижение совершенно не относящихся к самим текстам знаний. Чуковский выбросил Маяковского из окна. Чем не прелесть? Или замечательная переписка Рильке с Цветаевой (Россия – соседка Бога) – как красиво! Да нет в этом ничего красивого, один стих Цветаевой стоит выше всей ее переписки… Нет, мы теперь не выбираем трудный путь, опасный, как военная тропа. Мы рассказываем литературные анекдоты.
Господин Быков говорил, что Улисс – пародия на все книжное творчество. Пародия – это насмешка плюс конструктивная критика. Возможно, что элемент насмешки в начале двадцатого века в книге был. Равно как в Средние Века он был у Сервантеса, а в эпоху Просвещения – у Гете. Самый знаменитый насмешник мировой литературы – Вольтер. Он пародировал всех, везде и всегда, совершенно не скрывая, по сути – это его метод, он не мог руки убрать от сладкого пирога высмеивания. И что? Будем откровенны – насмешник из Сан-Суси не перешел из философов в литераторы. Да, его «Кандид» – великая вещь. Но сотни рассказов, которые кроме специалистов никто не читал, — вот в чем отличие Вольтера от мега-популярного Джойса. Содержание же произведений Вольтера настолько узкоспециально и настолько посвящено бедам своего времени, что выше уровня пародии не поднимается. А в этом жанре работают не только писатели – там еще и Хазанов с Олешко, там даже Богдан Титомир с Жасмин засветились.
Элементы пародии – вот что достойно великого писателя: Мольера, Гете, Пушкина. И конечно же, Джойса.
Исторический бэкграунд и философские ментализмы автора отходят со временем отходят на второй план, а на первый выходят сюжет с формой, которые либо находят точки отклика в современности, либо их не находят, - решение этой проблемы и есть ответ на вопрос, что такое «классика». «Улисс» – классика. Сторонники теории пародийности должны нам доказать, что для современного читателя Дон Кихот И Пантагрюэль – пародия, а не классическое произведение с первостепенным сюжетом.
Как известно, «Улисс» наполнен цитатами, кто-то даже сравнивал его с огурцом, - только десять процентов самовыражения – все остальное вода. Кстати, сравнение хромает на обе ноги – ведь огурец мы любим именно за это меньшинство, а не за девяностопроцентное большинство.
Зачем автор цитирует как из пулемета? Господин Аствацатуров, - блестящий знаток Джойса и большая умница, говорит нам, что дело тут в соединении культур, попытке продемонстрировать мир отчуждения, пояснить нам, что языковая реальность не является нашим созданием, и все мы всего лишь повторяем отдельные языковые структуры других людей, что наш язык создан не нами, а мы живем в чужеродной текстовой реальности.
Другими словами – цитаты закладывают основу важного для Джойса и модернистов тезиса о поглощении человека культурой и его застревании в языковых упражнениях предыдущих слоев человечества. В конечном итоге – к зависимости личности от культурного пространства, ее несамостоятельности и мало выразительной сущности. Все это безумно интересно с точки зрения общей теории философии.
С точки же зрения литературоведческого анализа тезис вызывает сомнения. Литература, культура и философия – все в одном котле выглядит примерно так же, как никогда не открытая банка ананасов из «Трое в лодке…» Джерома. То есть – никак не выглядит, непонятен вкус, загадочен метод постижения.
Литература не может быть понята с позиций философии именно потому, что не претендует на обобщение и ответы. Она работает с более узкими понятиями – и ее предметом всегда, и Джойс тут не исключение, является анализ, а не синтез. Ни одно художественное произведение не претендует на обобщения кантовского уровня именно потому, что сюжет заставляет придерживаться определенных норм, форм и принципов. Если бы целью писателя стало само отражение теории модернизма, а не ее преломление через конкретного человека, то «Улисс» стал бы темой на совсем другом факультете.
Выше мы говорили о кажущейся необозримости цитатника Джойса. Даже такого великого труда по пришиванию чужих высказываний к тексту недостаточно, чтобы стать зеркалом мировой культуры. На самом деле, если разобраться, то упомянуто ничтожно мало высказываний.
Дело в том, что языковую реальность создают не только литераторы. Вспомните семь мудрецов, бесконечные истины греческих философов и ученых, которые вошли в анналы истории. Культура создается архитекторами, физиками, психологами, политиками, священниками, историками, микробиологами и даже, прости господи, пролетариями.
Закономерный вопрос – цитирует ли Джойс Декарта, Паскаля, Парацельсиуса, Робеспьера, Наполеона, Вильгельма Второго и прочих товарищей приводит нас к констатации простого факта – в разы меньше, чем Шекспира, а то и вовсе - нет. Поищите в словах Стивена цитат из научной литературы несхоластического плана, или ссылки на фразеологизмы, связанные с архитектурными или строительными работами. Лучшее, что Вы найдете – это мат. Возможно, его стоит воспринимать, как цитату из пролетариев…
Но самое проблематичное – найти наличие в «Улиссе» текстов, связанных с сегодняшним временем. Цитаты из Билла Гейтса, фильмов Феллини или Сталина, Стивена Джобса или Бориса Ельцина – ничего здесь не будет. Если когда-то роман и претендовал на титул «сборника всех цитат вообще», то теперь он этой миссии совершенно не выполняет, а великим – остался. И именно в этом «великим остался» и есть корень проблем не имманентных аналитиков.
Позволю себе привести такое сравнение: картошка, которую Вы вырастили в прошлом году, получила свои вкусовые качества ушедшим летом, а вы прелести гастрономического вкуса ощущаете зимой. Попытка анализа картошки на предмет прошлогодних радостей, однако, ни к чему хорошему Вас не приведет – каков был ее вкус до заморозки в погребе, - установить не удастся. А главное – не нужно. Единственный критерий оценки пищевого продукта – его готовность быть съеденным сегодня. С нашей точки зрения, человек, который пулеметом выстреливает в вас цитатами Шекспира, но неспособен поговорить о Ким Чен Ыне и Эре Чучхе, - это неграмотная особь, совершенно неинтересная, книжный червь, - кандидат в таинственные лаборатории «только профессионалов», читающих Джойса (плохие студенты литфаков поймут, о чем я говорю). Если бы книга ставила себе целью продемонстрировать нам все, то устарела бы тут же, как только «все» начало обновляться. Она забронзовела в момент написания, в момент чтения.
Что-то в этом роде произошло, кстати, с «Библией», «Розой Ветров», «Ведами и Упанишадами», «Кораном». Эти вещи претендуют на полноту знания и окончательность. Если их воспринимать канонически, как предлагают церкви, то они лишены всякого смысла и совершенно прав был Кассиль, четко указывавший на абсолютный абсурд Библейских текстов.
Но если мы понимаем, что работаем не с каноническими романами «обо всем», и начинаем все-таки интерпретировать и осмысливать, если мы допускаем, что эта вещь – жива, то значительная часть претензий Кассиля становится невыразительной.
Другими словами – та «Библия», которой учит нас церковь – мертвый текст, глуповатый и тоскливый. Библия же, являемая нам Булгаковым, Толстым, Достоевским, Бродским и другие литераторы – вечно актуальная вещь.
Именно переход в область художественной литературы поддерживает религии и дает им жизнь. В этом плане текстоведение намного сильнее теологии. И конечно же, религия «цитатников» и «комментаторов», — мертвая догматичность иезуита.
Культура в романе полностью не представлена. Она, родная, является исключительно в том виде, какой ее познали полу-иезуит и полу-иудей, привыкшие вращаться в интеллектуальной среде. А это значит, что у автора не было задачи продемонстрировать нам всю культуру – а установка – совершить из нее выборку. Выборка же любого рода маркирует конкретные авторские задачи, а не философские обобщения. Другими словами – никакой культуры как центра мира людей в «Улиссе» нет и быть не может. Делать ссылку на то, что все герои – пленники своего окружения, и на этом строить предположения о реализации намерения Джойса – неимоверно смело.
Активных героев всего-то три. И все три относятся к одному кругу – отвергнутых и недополучившихся людей. И вот у них есть определенная эмоциональная зависимость от текстов прошлых лет, которую совершенно не должны разделять малоговорящие герои второго плана.
Модернистская теория – химера.
Давайте посмотрим на их понимание «текста». В глубоко философском смысле – текст, — это все, что происходит. Религия – текст, поход в туалет – текст, разговоры с проститутками – текст. Тексты стандартны, они не зависят от нас, мы в них растем и развиваемся, пытаемся вырваться, но не можем. Они повторяются, обволакивают нас, являются нам в мета-культурном аспекте, делают нас счастливыми или несчастными – не отстают ни на шаг всю нашу жизнь.
Вот представьте себе, что Вы обращаетесь к проститутке, но не для того, чтобы воспользоваться ее услугами, а чтобы спросить дорогу. При этом Вы точно знаете, что она – проститутка. Скорее всего, Вы будете смущены, Вы будете искать любого другого прохожего, Вы будете криво ухмыляться. А она по-купрински засмеется, предложит Вам другой путь, Вы пошутите, и пойдете своим. Это и есть «текст стандартный».
А героям Джойса, по мнению многих литературоведов, текстомахия осточертела. Они хотят из детских штанишек человеческой коммуникации выпрыгивать: спрашивать у проститутки дорогу смело, как у свободного человека, зарабатывающего честным трудом на жизнь, дарить ей Библию и обсуждать с ней поход в концерт на «Травиату» в четверг.
Примерно так представляется теория о том, что человек мечтает стать первичным, и из своего застывшего текста выскочить. Для этого надо вести себя алогично. Ведет ли себя Стивен алогично?
Ни в коей мере. Так может показаться, если вспомнить математические доказательства сущности Гамлета, и прочий бред, который он, по мановению Быка Маллигана рождает на свет божий. Но и тот и другой прекрасно понимают, что это намеренная акция с целью -заработать денег, и никакого выхода из зоны языкового и смыслового комфорта здесь нет. Разговор о Шекспире в библиотеке – их той же песни, его кажущаяся бессмысленность вызвана плохим настроением собеседников, их очевидным несоответствием уровню разговора и неспособностью отличить красоту от камня. Я уверен, что все слушатели привыкли упрощать беседу с неподготовленным собеседником. Делается это для того, чтобы он не смутился в более просвещенном обществе и не ушел обиженным. Но есть и другой путь упрощения – превратить беседу в фарс, на уровне которого собеседник может к ней подключиться и поднять свою самооценку.
Ведет ли себя алогично Блум, которому изменяет жена? Нисколько. Миллионы людей заняли бы его позицию. Желания сделать свою личность настолько первичной, чтобы ее уже не считать подавленной культурой, ни у кого из героев заметить не получается. Ревность – не обязательная черта мужчины, а уж агрессивная ревность – редкая птица в наших северных краях.
Вспоминается, кстати, роман Фаулза «Волхв». Те, кто его читал, помнят столкновения подобных текстов: текст Кончиса до появления сатира, текст Кончиса после разоблачения, текст Анабель мертвой, текст Анабель живой, текст Эмилии, текст ее сестры, текст прекращения текстов и текст отмирания будущего. Война текстов, постоянное выпрыгивание из них…
Но мы же понимаем разницу Улисса и Фаулза? И что теперь? Фаулз – тоже сторонник модернизма, и равен по стилю и содержанию Джойсу на том основании, что его действие происходит в нескольких культурно-бытовых измерениях?
Представьте себе, что я попросил Вас написать домашнее задание: эссе, в котором первостепенна очевидность противодействия подтекстов. То есть – столкновение обусловленных культурными предпосылками языковых глыб, в рамках которых герои вынуждены жить и от которых ищут спасения? Чтобы Вы набросали? Давайте, предположу. Если Вы студент умный и начитанный, то принесли бы мне подражание, скажем, Спарксу - в «Спеши любить» есть тексты театральные, тексты религиозные и тексты юности – и все они совершенно сопливо стандартны и все противопоставлены друг другу. А если Вы человек ленивый – то просто перепишите «Колобка». Там есть столкновение бедности родителей как текста с текстом колобка, совершенно точно и на сто процентов отражающего культурный уровень мучного изделия, да еще и тексты зверей… И Вы знаете, именно в «Колобке» совершенно точно показана та самая культура, у Джойса вообще не упомянутая ни словом – культура людей необразованных, которые про Шекспира ничего не слышали…
И вообще, Колобок – не такой уж и утрированный образ. Он живет вне человеческой культуры – но его поступки совершенно вписываются в тексты эгоизма, инстинкта самосохранения и глупости, которых вполне достаточно, чтобы рационально действовать вне поля зрения иезуитских вывертов.
Живут ли герои Джойса в чужеродной языковой реальности? Вопрос тоже не так однозначен, как может показаться. Автор – да. Он страдает цитированием на все голову, его в эту сторону тянет. Но герои – не автор. Если в мыслях Стивена проскакивает все время Шекспир и Евангелие, если у него «гамлетовская шляпа», - это означает, что он ассоциирует себя с культурой и литературным языком эпохи. Но разве ассоциирование не удел любого образованного человека? Большинство цитат из Стивена Дедала в «Протее» имеют две совершенно литературные задачи: показать его богатый интеллект и то, как герой от собственного сознания не в восторге.
Поговорим о набившем оскомину термине «поток сознания». Что это такое? Это беседа человека со своим «я», то есть со своим личным опытом. Культурные переживания являются стержневыми конструкциями опыта. То, что в таком монологе возникают аллюзии – совершенно неизбежно. У автора нет выбора, кроме как снабдить героев джентльменским набором прошлого. О чем, собственно, им еще с собой беседовать?
Каждый читатель переживал потоки сознания, и переживает их ежедневно. И мы все понимаем, что в кажущейся произвольности спиралей мышления исключительно мало произвольности. Филолог вспоминает о Шекспире, а физик – о Ньютоне. Начитанный человек цитирует, неначитанный….
Тема неначитанного, глупого человека (хотя это и не прямые синонимы), очень важна в разрушении конструктивистской химеры. Что бы делал Джойс, если бы оба его героя оказались не ирландским евреем и воспитанникам иезуитов, а трактористами с шестью классами образования? Какие бы тексты они произносили? Какие цитаты? Как у Колобка? Уж точно не Шекспир с Гомером, и не Ньютон с Паскалем. Другие тексты. Тоже интересные, тоже забавные – но совершенно другие. Таким образом мы встаем перед проблемой выборочности языкового употребления, не важно, с какой стороны мы к этой философской системе подходим.
Не просто вся культура в одной книге, как кажется господину Арцыбашеву и Хорунжию, а совершенно выборочные, отчетливо субъективные цитаты, подогнанные под определенное воспитание, образование и прочее.
Там, где к культуре применяется скальпель, а не сварщицкий инструмент – возможность доказать, что речь в романе идет о стыке текстов и попытках от них освободиться – нереальна.
Стык же потока сознания с читателем и есть попытка подмены дискурса адрессата на свой. Никакой другой цели у него быть не может. Читатель должен стать Стивеном Дедалом – и точка.
В этом аспекте не имеет никакого значения вопрос стиля. Если Вы должны стать Стивеном Дедалом в полной мере, то есть перенять его дискурс – то стиль Вам не полагается, потому что Вы не управляете его мыслями, а можете их только прокручивать через голову. Да и какой стиль у сознания на потоке? Исключительно смешанный. Тут нет никакой новости.
Цитирование и интертекстуальность, — неизменные величины дискурса умного человека. Но каждая цитата имеет внутреннюю задачу в книге, а не общую философскую. Когда Стивен Дедал в «Протее» говорит об уже упоминавшейся «гамлетовской шляпе», он иронизирует сам над собой и пытается спроецировать впечатление от самого себя на девушку. Это способ познания другого человека. Когда он вспоминает про александрийскую библиотеку – это самоирония. Когда он вспоминает ирландских героев сопротивления, это всегда связано с социальным планом – например, с бездарным текстом директора школы, который Стивену надо пропихнуть в газету через знакомства. Нет у цитирования единой цели, существованием коей нас пугают, и уж совсем нет у него цели пересмотреть мировую культуру через ее сочетание в рамках одной страницы (в понимании Фаулза в «Мантиссе») и мысли.
И последнее теоретическое обобщение: если мы поверим, что модернист Джойс имел значимой целью продемонстрировать нам победу текста над личностью, стиля над сутью и не отменимую модальность читаемого, то он потерпел бы поражение, потому что такая конструкция опровергает сама себя. Текст о победе текстов остается текстом, а тексты не первичны, то есть ложны, а значит – ложен и этот. Самоотрицание вряд ли входит в планы литератора, а не философа.
Есть такой роман у Пратчета «Мор – ученик смерти». Там все сказано про современное литературоведение, и очень здорово. В одном эпизоде американский писатель сравнял всю текстологически-философскую пыль с землей. Речь идет вот о чем: в результате смещения времени, которое было вызвано отказом ученика смерти уводить в мир иной того, кому положено умереть, а точнее – ту, запустилась система, определенная Земекисом как «нарушение пространственно-временного континуума». Другими словами – принцесса Келли, которая должна была умереть, осталась живехонька, а вот реальность вокруг нее не изменилась, а пошагала далее с учетом указанной смерти.
Проявлялось это по-разному: например, кучер выкатил катафалк, сидел около него и плакал, не понимая, зачем он это делает. Он чувствовал, что кого-то надо хоронить, но ему не хватало трупа. Принцессе перестали подносить еду на общих пирах, горничные не отвечали на ее вопросы, а стража отказывалась ее охранять, поскольку общее осознание ее смерти стало аксиомой.
И тогда колдун по имени Кувыркс получил титул «придворного напоминальщика о принцессе». Он развесил всюду ее портреты, заставил стражников каждые пятнадцать минут выкрикивать имя покойной – непокойной принцессы, а двор – постоянно о ней говорить. И вот они, бедные, старались, мучались, оставаясь уверенными, что принцесса мертва.
Ничего лучшего, чтобы описать состояние теоретического литературоведения наших дней, повторюсь, не придумано. Мы заботимся о мертвых авторах и мертвых философах и концепциях, а надо бы нам думать о живых текстах. Мы заставляем читателя думать о второстепенной историчности романа вместо того, чтобы научить его радоваться изменившейся современности.
Идея Джойса – мертва. А вот книга его – вечна.