Я знаю ночи вьюг твоих, февраль.
Зима, дорога — старые предания.
Нависли блестки над осевшим зданием,
Летят снежинки-мухи на фонарь.
А как же. Утром март растопит их.
— Мы не жильцы в стекле весенней талости! —
Кричат они. — Оставь нам эту малость! — И
Кивнул февраль в плафонах золотых.
Я — тот же снег. И то же я кричу,
И так же липну к фонарям и золоту.
И про меня предание не молодо,
И, муха, я на свет его лечу.
Мы знаем лихорадочный полет,
Что в час последний просит мракобесия.
Да, через год всё те же будут песни, но
Другой февраль об этом запоет.
Сначала запоет о колдовстве
Дыханья своего на стекла здания,
Потом затянет старые предания
Зимы, дороги, дремлющих ветвей.
И тот, другой, всё знает: где какой
Завыть мотив, где плакать или каяться,
Где плащ срывать и ветром стыть под пальцами —
Он всё на свете знает, тот, другой.
А этот — допевает в фонарях
Последний проигрыш немыми фразами,
И я иду и улыбаюсь джазово...
Да что такого в этих февралях?