***
Неделю живу, точно в сказке. Давно уже не было такого удивительного декабря. Ночью просыпаешься и не знаешь, сколько времени. Или тьма непроглядная, даже в семь часов утра, или луна сияет во все окна и светло, как днём. Вот и сейчас мутные вечерние облака возле луны разошлись, и она поднимается всё выше и выше – к морозу.
Лежишь утром, не зная, пора вставать или ещё рано. Не хочется вылезать из-под тёплого одеяла, встревать в привычный обиход: печки, вода, дрова. А всё-таки не вытерпишь, скажешь котёнку, лежащему в ногах: «Спи! Я в разведку». Глянешь на часы, и счастье, если только три. Можно снова под одеяло – сладок утренний сон. Если же семь, вскакиваешь как встрёпанная – почти проспала. Тут не до потягиваний и переговоров с котом. Быстрей затоплять печь: скоро Малыш начнёт шатать дверь веранды, проситься на улицу.
Выпускаю собак в восемь, в девятом. Включаю свет на веранде, иду следом с фонариком. Лес близко, не выскочил бы кто. На моей памяти соседскую собаку волки полвосьмого схватили, лишь за угол дома вывернулась.
Сметаю снег с крыльца, с дорожек. Его пока мало, не разгуляешься с лопатой, скребёт она по траве, цепляется за каждую ямку. Ещё брожу с метлой, а уже начинают просыпаться птицы. Синицы и воробьи начинают день раньше ворон и голубей. Голубь ещё только глаза продирает, а воробушек уже наелся. Если не успеет, быть ему голодным. А зимой с пустым желудком недолго проживёшь – заледенеешь.
Синяя каёмка на востоке начинает розоветь, луна на противоположном краю неба бледнеет – пора уступать место солнцу. Выйдет оно, и увидишь, что стоишь среди заколдованных деревьев и трав. Давно не было ветра, и некому стряхнуть снег с них, оттого даже борщевик за деревней кажется волшебным лесом. Идёшь и думаешь: нисколько не удивлюсь, если вот сейчас навстречу выйдет сам дедушка Мороз или покажется избушка Бабы Яги. Когда и верить в сказку, как не перед Новым годом?..
***
Долго бродила вчера в сумерках по деревне и её окрестностям. Зачаровывала странная, почти страшная красота декабря. Мучительная, гибельная красота. Всё вокруг: дома, деревья, кусты – оцепенело, застыло. Идёшь словно по заколдованному царству. То, что недавно радовало глаз, теперь пугает. Слишком затянулось волшебство – недели две не было ветра.
Усугубляется это ещё и тем, что деревня почти пуста. Кто уехал, кто умер. В редком окне светится огонёк…
Невольно вспомнилось:
Погружены в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели!
Оцепенели маленькие ели,
И было небо тёмное, без звезд.
Какая глушь! Я был один живой.
Один живой в бескрайнем мёртвом поле!
Ощущение бесконечного одиночества соединялось с предчувствием чего-то ужасного, почти неотвратимого, отчего может рухнуть весь привычный мир. Впрочем, это чувствует сейчас каждый:
Огнём, враждой земля полным-полна,
И близких всех душа не позабудет...
- Скажи, родимый, будет ли война?
И я сказал:
- Наверное, не будет.
- Дай бог, дай бог... ведь всем не угодишь,
А от раздора пользы не прибудет...
И вдруг опять: - Не будет, говоришь?
- Нет, - говорю, - наверное, не будет!
Так и хочется твердить вслед за старухой: «Дай бог, дай бог…» Каждую вечернюю молитву теперь заканчиваю словами: «Дай царство небесное усопшим и мир живым…» Ужасают ежедневное бряцание оружием и призывы к войне. Но верится, верится, что «среди тревог великих и разбоя» не погаснет самое светлое и доброе.
Спасибо, скромный русский огонёк,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далёк,
За то, что, с доброй верою дружа,
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле, и нет тебе покоя...
… А утром пришёл свежий ветер, и от заколдованного царства не осталось и следа.
***
В субботу утром я проснулась и удивилась: откуда-то шёл свет. Сначала я подумала, что забыла выключить кнопку на сетевом фильтре (на ночь обычно выключаю все электроприборы в своей комнате). Но нет, свет шёл с полки книжного шкафа. Я встала, подошла к шкафу и засмеялась. Это заработал фонарик, погасший больше года назад. Я тогда поменяла батарейки, но не могла добиться от фонарика никакого толку и забыла о нём, засунув подальше. А сейчас он сиял ясным праздничным светом, как маленькая луна.
Я засмеялась, потому что поняла, отчего загорелся фонарик. Накануне у нас гостили Серёжка с Василиской. Все вещи покинули свои привычные места и, когда я робко возмутилась переселением книг, Серёжка укоризненно заметил: «Ничего-то тебе никогда не нравится».
В доме ползали и жужжали машинки, строились и падали башни, старый самовар поминутно открывал кран, наливая чай для кукол. Из серванта были вытащены все наши сокровища. Серёжка, уже хорошо знакомый с ними, демонстрировал Василиске походный набор туриста – складные ложку и ножик, бочку с надписью «Вологда», сувенирную царь-пушку, а Василиска ахала: «Ничего себе! Ничего себе!» Мирамистинка с сыном уважительно наблюдали процесс со стороны, не вмешиваясь ни во что и лишь отпрыгивая от проползающей мимо техники.
После отхода «отпадшей силы» (около девяти вернулись из Плесецка родители) и мы, и кошки, обессиленные, свалились и беспробудно спали до самого утра.
И даже утром дом был ещё совсем другим, точно в нём звенел разлитый по всем комнатам детский смех. Я занялась обычной субботней уборкой, но и она стала необычной: внутри принтера я нашла вязаную курочку, под кроватью – резиновых зайчика и лошадку, а когда выключенный мной фонарик снова неожиданно загорелся, я подумала, что, наверное, и фонарику хорошо, когда в доме смеются дети.
***
У меня синичкины дни. Как только выхожу из дома, неизвестно откуда появляется лихое синичье войско. Я за дровами – они в дровяник, я убираю снег – они качаются над головой, перепархивая с ветки на ветку. Пойду за водой – перелетают дорогу, садятся на шапку, на вёдра. У проруби присядут на вешки, дождутся, пока наберу воды и обратно. Когда носим воду в баню, и в баню залетят, сделают круг-другой.
Вчера особенно неотступно донимала одна синица. У меня не было любимых ими семечек – уже неделю нет их в магазине, а ей, видимо, хотелось. Она то на голову сядет, то на валенки, наконец, уселась на карман, из которого я обычно достаю семечки.
Вечерело, я кинула птичкам овсяных хлопьев и ушла домой. Из окна видела, как они с некоторым неудовольствием принялись за еду. Ну, что делать – выбора нет.
Когда стемнело, я снова пошла на улицу - птицы в это время уже спят. И вдруг из темноты на веранду ворвалась синичка. Попыталась выгнать её – ни в какую. Позвала брата – и он не смог. Выключим свет – она притихнет. На зажжённый на улице фонарик не реагирует, не обманешь. Включим свет на веранде – принимается летать.
Начинало мести, и мы смирились, пожалели её. Выключили свет и ушли в дом. Когда поздно вечером закрывали двери, синичка спала на завитке провода под крышей веранды, словно на ветке. Утром, когда я вновь включила свет, она вылетела не сразу. Видно, спросонья забыла, куда попала. Ломилась в стеклянную часть коридорных дверей, нарезала круги над головой Дружки, пугая её огромной тенью, потом, наконец, выскользнула через распахнутую дверь и пропала в толпе подруг. А я, облегчённо вздохнув, принялась прорывать дорожки в налетевшем за ночь снегу.
***
Январским утром необыкновенно тихо, особенно в большие морозы. Даже птицы не торопятся вылезать за кормом, пережидают утреннюю зорьку – самое холодное время суток.
Днём редко слышишь человеческие голоса. Торопятся люди скорее попасть в тепло, берегут дыхание. Слышнее становится хрустальный звон топора на реке – до воды надо ещё дорубиться.
Преувеличенно громким кажется любой звук. Вот дятел долго и шумно – на всю округу – стучит по лиственнице, шелушит шишку, наконец, роняет её в снег, с досады перелетает на старую берёзу, долбит её. Зря старается – давно покинули её короеды, ушла из неё всякая жизнь.
В вышине слышу непонятный звук. Присматриваюсь: это шпионят за мной синицы. Уже покормленные (и не раз), они украдкой выглядывают из ветвей кедровой сосны. Ждут, когда я снова вспомню о них. Перепархивают следом за мной возле дома, но на берег не летят: слишком холодно.
К вечеру опять прибывает мороз. Перед сумерками снова кормлю синиц – им предстоит долгая холодная ночь.
За рекой тянутся вверх дымы. Редко-редко прошумит машина.
В отсутствии звуков чаще вглядываешься ввысь. Вот луна медленно и важно всплывает на небо. Вот загорается первая звёздочка. А вот появляется мигающий огонёк. Он движется, приближается. Самолёт! Далёкая жизнь, не знающая, что я смотрю на неё из темноты. Счастливого тебе полёта!
***
По прогнозу снег должен был пойти ещё утром. Но утром появился лишь ветер. Не сильный, но ощутимый. Собаки выскочили наружу и, сделав круг до соседней избы и обратно, запросились домой. Мне сперва это показалось странным, но, как только я вышла за ёлку, меня тоже неудержимо потянуло к дому.
Пронизывало насквозь. Было холоднее, чем при тридцатиградусном. Брат, выйдя на улицу, даже капюшон куртки на голову натянул. Кое-как принесли воды, дров и юркнули в дом.
Снег полетел вечером. Не полетел - понёсся. Сквозь щели дунуло в коридор, и мгновенно забелели ступеньки лестницы и площадка перед дверью. Крыльцо утонуло в снегу, от разметённых вчера дорожек не осталось и следа. Да что там дорожки! - Ни неба, ни земли. Кругом тьма, ветер и снег. Что-то будет к утру?..
***
Вчера полдня откапывались: возле дома, к реке, к проруби, топтали дорогу через реку. Сегодня после обеда позвонила Валентина:
- Соседка-то дома или ушла?
- Дома сегодня, видела её.
- Хочу ей сумку снести, в помин.
- Подожди, я сейчас посуду в шкаф уберу, приду к тебе, хоть протопчу. Не ходил ведь никто - не пройти.…
- Не ходи никуда. Я ведь с палками, дойду.
Какое "дойду", если всю зиму не чищено, а снега выпала разом месячная норма, если не больше! Утром смотрела - тянется по деревне лишь собачий след. Ещё тогда подумала: надо после обеда пробрести.
Быстро убрала посуду, накинула куртку, глянула в окно, а Валентина уже движется с того конца деревни. Тяжело идёт, запыхалась - сумка тянет, да и ноги у Валентины совсем больные. Сколько с коровой, с сенокосом, с огородом отхожено.
Побежала скорее ей навстречу. Точнее, побрела. Разве побежишь, когда чуть не весь валенок уходит под снег! Встретила на половине пути, забрала сумку. Как она дошла - сумка тяжеленная, а Валентине уже больше семидесяти. Подняла сумку на лестницу к соседке. Пока Валентина сидела у неё, прошлась до Валентинина дома, чтоб ей было домой легче идти. Дождалась Валентину, проводила до дому, постояли, вспомнили добрым словом власть. Валентина вздохнула: "Дальше-то как жить будем?" "Как Бог даст, так и будем", - откликнулась я.
10 февраля 2019 г.
Носила воду в баню и думала о Пушкине. Всё-таки удивительно: сегодня день его памяти, 182 года со дня смерти, летом исполнится 220 лет со дня рождения – много вроде бы прошло времени, а он остаётся для нас живым, настолько, что, кажется, вот-вот появится в комнате, подойдёт к книжному шкафу, возьмёт томик А.С.Пушкина с полки, полистает, рассмеётся от души и заговорит с тобой.
Сколько ни было у нас в России поэтов, а всё ж ни один не приблизился к нам так, как Пушкин. Любим многое, знаем, спорим, принимаем-не принимаем, а произнеси при нас это волшебное слово «Пушкин» – и теплеет в груди. Может, воспоминания детские тому виной. Закрою глаза и вижу потрёпанную книжку с жёлтыми листочками и с богатырями на обложке – первую пушкинскую книгу, которую держала в руках. Она затерялась, к сожалению, а, может, спряталась, как прячется во времени многое из детства…
Магия слова, чарующая власть стихов – мы принимаем её с книжкой из маминых рук, как принимали, наверное, материнское молоко. Оттого и не можем отторгнуть это, унизить, предать. В каждом из нас живёт Пушкин. Даже в расхожей, пошловатой присказке – «Что я, Пушкин, что ли?» – таится по-детски наивная вера во всемогущество поэта и поэзии.
И пока ещё живёт он – поэзии быть. И должно идти в этот день (и в другие дни) русским поэтам к людям, со своими или с пушкинскими строками. Идти и говорить о стихах и не только о стихах, не ожидая ни премий, ни наград, ни посмертной славы, потому что именно это завещано Пушкиным. И не может быть у русского поэта другой дороги, только к людям – не важно, высокие ли это ценители или случайные слушатели.
… Пока я думала так, стоя у темнеющей проруби, вокруг разыгралась метель. И сколько откликнулось, аукнулось пушкинского в сердце в тот же миг! Снежинки трогали моё лицо, касались рук, а я видела тройку, сбившуюся с пути, во мне звучал свиридовский вальс, и больше всего на свете хотелось оказаться у дома на Мойке, 12…
***
Милее всего иногда кажется графика зимы. Выйдешь утром из дому – жизнь вокруг словно замерла; белёсое небо почти лежит на деревьях; дали стёрты, размыты; лицо трогает еле заметный снежок; птичьих голосов не слышно. Остановишься, посмотришь вверх и залюбуешься на переплетение веток, на эти причудливые чёрно-белые рисунки зимы. На глазах выступят слёзы – никогда не сотворить человеку ничего подобного миру природы, Божьему миру. Стоишь и плачешь, бессильный передать словами любовь, накопившуюся в сердце. Ненависть передать словами легко, а любовь и восхищение порой невозможно…
И вдруг тишину разрывает трескучая погремушка сороки. Трясёт она её долго и неустанно: вижу, вижу человека! И в ответ на сорочий призыв в вышине зашумели крылья, замелькали чёрные тени, а из кустов выглянула недоумевающая мордочка синицы: «И чего ты стоишь? Мы тут!»
Они и правда тут – прыгают возле кормушки. Минуту назад не было никого, а сейчас точно жёлтые горошины развешены среди веток. Пора, видно, начинать день…