баллада жизни и смерти
Он старый писатель,
он классик почти.
Прочти его книги -
визитом почти.
На полках таятся в престижных томах
постельные сцены в пастельных тонах.
И улицы отблеск на шёлке гардин,
как отсвет его благородных седин.
Внимателен он и спокоен на вид,
но чашечка кофе о блюдце звенит,
и руки почти незаметно дрожат,
когда говорит он, что не виноват
за то,
что в те годы остался один:
отец был посажен,
расстрелян был сын,
жена умерла у него на руках -
и все-таки он не испытывал страх.
И он не писал
ни доносов,
ни од,
не славил вождя,
не кричал про народ.
Кто был враг народа,
а кто сталинист,
а он был последний великий стилист.
Писал не об этом,
но и не о том,
поэтому издано в тридцать седьмом.
Как видно, ценили в кремлёвских стенах
постельные сцены в пастельных тонах...
Я кофе не пью -
я безмолвно сижу:
и сам не судим -
и его не сужу.
Ведь всё, что я сделал, -
копейкой в горсти,
так стоит ли речь мне о стиле вести.
В глаза не гляжу я,
гляжу в потолок.
А он всё о том, что он так одинок.
Я долго прощаюсь.
Курю на углу,
вдруг вспомнив про Лёху, что "сел на иглу".
Спросил только раз,
словно взвёл он курок,
не что написал,
а кому я помог.
Кричал он мне зло:
"Не пиши ты про зло!
Не надо про это - и так не везло.
Не надо про грязь
и не надо про смерть -
и это не сделать,
и то не суметь.
Последняя вена, как тонкая нить,
и мне всё труднее
уснуть
и уплыть
туда,
где увижу не пропасти край,
а в розовой дымке сияющий рай,
дешёвой наградой в дурных моих снах -
постельные сцены в пастельных тонах..."
Как страшно уснуть одному в темноте:
другие постели
и сцены не те.
Ведь умер тот Лёха, что "сел на иглу",
без всякой постели на грязном полу...
1989