КАССАНДРА
Здесь когда-то был город. Здесь ныне
край земли. Здесь когда-нибудь будет
океан. Здесь отчаянно стынет
горизонт. Здесь последние люди
смотрят голодно и не мигая
на парящие в воздухе горы.
И бормочет старуха нагая,
что когда-нибудь будет здесь город.
* * *
На краю глухого оврага растягивать, как минуты,
глотки из заветной фляжки, поёживанья, затяжки.
И вздрагивать чуть заметно, когда товарняк тормознутый
иль скорый безбашенный рядом взрываются на растяжке.
На краю провального лета, осыпавшегося наземь
всеми своими фибрами, молящего: бросьте! – не сглазьте… –
голыми рёбрами рыбьими… Но – всё равно, мы сглазим,
и значит – курить, продлевая агонию страсти и сласти.
На краю транзитного мира, под выспренней эстакадой,
под выгнутыми быками, на самом краю ойкумены
растягивать куревом лёгкие, надорванные блокадой,
раскрашивать марево охрой – и в этом не видеть измены.
* * *
(К «Торжественному закату»)
Когда солнце плыло величаво над кромкою леса,
А плоистое поле легко к небесам подымалось –
Между явью и навью <мерцала сквозная> завеса,
И душа расширялась, а сердце, напротив, сжималось…
Когда солнце погасло за кромкою <низкого> бора,
И слоистое поле свернулось <сиреневым> студнем –
Оказалось, <достаточно лишь одного> разговора
Между <праздничным вечным закатом> и вечером будним…
* * *
(После праздников)
Косые разномастные домишки
ощипанны ухватистым дождём…
Уж ежли пораскинуть здесь умишком –
окажется, что не того мы ждём,
что – словно перезревшая девица,
косясь в окошко на раскисший шлях –
не видим, как – за ним – большая птица
крылом поводит в мокрых тополях…
«Звездец* подкрался незаметно…»
Август – астры…
Sonette ; l’automne
(l’;pigraphe) Как в туз с шестнадцати шагов из пистолета,
как в лист – на хлёстком мизере заход –
убито лето – как в висок кастетом…
Всё в масть – и на червях сыграет год.
(из неизданного)
I * * *
Ан мы того и не заметили,
как он прокрался под оконце к нам –
всё прихорашивались, медлили,
всё выгораживали солнце, а
потом моргали перед помпою
его – кротами-слепышами,
когда он – водородной бомбою –
вставал над теми камышами.
II * * *
(Романс)
Ворованного винограда
Непоправимо кислый вкус…
И жаркой памяти укус
В сырой глуши чужого сада.
Я наконец-то сочинил,
и в жанр жестокого романса –
любви и крови мезальянса –
добавил чуточку чернил.
И наконец-то этот год,
Как некогда – бедняга-Листьев –
Остался в луже душных листьев
Под мой медлительный уход.
III * * *
Шелест лёгкий, шелест вкрадчивый
По шатру листвы густому…
– Стал быть, паря, поворачивай
Да держись поближе к дому.
После лета вёрсты длинные
Зарядившего ненастья.
И откос крутой да с глиною.
И тропа червонной масти…
…Дождик шепчет осторожненько,
Косит лживыми глазами…
После кроит всю дороженьку
Клён бубновыми тузами.
IV * * *
(«Докажи, что ты не верблюд...»)
Рыскать. В вороха листвы
Внюхиваться до потери
Пульса… Уксус…гул молвы…
– Где вы, люди?.. Кто вы, звери?..
(из чернового)
Рыскать. В вороха листвы
внюхиваться до забвенья
(если само- , стал быть, вы –
всё одной цепочки звенья).
И вовек не разобрать:
в чём тут опыт?.. чей тут запах?
где листва, а что тетрадь?
Кто кружит на мягких лапах?..
Но сжимаются круги… –
Озаряется опушка
золотой иглой из мги
и сквозит игольным ушком…
V * * *
(Поэт и Жизнь)
И жизнь, и слёзы…
Ну вот мы опять с тобой.
И волны заводят речь.
И ходит сама собой
невнятица наших встреч.
Нелепица наших лет
уходит на третий план
туда, где оставил след
беззвучный аэроплан.
А нам остаётся плеск
и шелест…
Камыш. Лоза.
И солнечных бликов блеск.
И слёзы –
глаза в глаза.
VI * * *
(Куриный бог)
Ртуть реки. И золото осинника.
Серебро трепещущей ольхи.
Интересно, верят ли в Алхимика
Искорки пугливые – мальки?..
Непроглядна синь небесной колбы.
И дрожит хрусталик… и уже
Обкатали жизненные волны
Философский камушек в душе.
VII * * *
Наша скудная молодость тем же отмечена,
что горит на верхушках бестрепетных сосен
в этот час, когда страшная, будто неметчина,
на закатных лучах воздвигается Осень.
– Чем же?.. чем же? – А той же больной быстротечностью,
той же призрачной, той же прозрачной печалью,
что сквозила в дымах всё того же Отечества,
проштампованных солнца сургучной печатью.
VIII * * *
На самом деле я прозрачнее, чем призрак –
жилец туманный пустырей и подворотен.
Я постоянен вечерами, будто признак
дурной погоды. Я бесповоротен,
как наступление последних дней веселья
с губами жадными и кислыми от сока,
недобродившего ещё в хмельное зелье –
уже пьянящего предчувствием порока…
Я безыскусен, как осиный сладкий танец,
и, как укус осы – почти безвреден,
и невесом – как потерявший глянец
осины лист, что осенью изъеден.
Я – беспризорен… Я почти неподнадзорен.
И солнечным лучом так точно схвачен,
что, несомненно, был бы подзаборен,
когда бы не был призрачно-прозрачен…
(вторая половина 80-х прошлого века)
IX * * *
(Классическая поэзия)
Неразговорчивой порой
пустынны здешние тропинки,
и забираются личинки
поглубже в щёлки под корой;
и этот шорох изнутри
и шёпоты в листве опавшей –
вот отклик Музе, накропавшей
стишок на отблесках зари…
X * * *
(Лес земной и лес небесный)
Значит надо шаг за шагом
вдоль опушки прошагать.
И осинке над оврагом
мерным сердцем не солгать.
Значит надо прежде слова
услыхать небесный такт,
Вдоль вышагивая снова
беспредметно и за так.
Значит надо, чтобы стопы
отрывались от земли –
Чтоб в воздушные пустоты
корни смысла проросли.
… и осинник над оврагом,
и берёзок стройный ряд –
машут сучьям, пням, корягам –
в чистом воздухе парят…
XI * * *
(«Долой быт!..» –«Долой стыд!..»)
Я дал разъехаться домашним…
<…>
Ты так же сбрасываешь платье…
Ну, здравствуй, Природа! – эть, старая шельма… –
ну вот вам: обрушилась крыша листвы,
ан вместо дразнившей зрачок синевы –
навыкате осени мутные бельма.
И голые стены стволов и ветвей
ободраны вплоть до газет под обоями…
Ей в кайф изгаляться над нами обоими:
«А помните, как вам тут пел соловей?..»
XII * * *
И некому молвить…
Вот они – сумерки шалого духа:
Табором улиц – по табору леса…
Точат кору загрубевшего слуха
Черви из черни, жучки из железа.
И отзываются экие дали! –
Так что и вздох застревает, как дышло…
Вот и скажи тут кому – что видали,
Что здесь почём,
О чём слыхом неслышно…
XIII * * *
(Купчины)
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят…
Сытно ели, сладко пили –
с княжьим быдлом наравне,
да рассказывали были
о заморской стороне:
там-де филины да совы,
вепрь свирепый, мудрый лось…
где в разгар охоты псовой
не пилось и не спалось.
…а попивши и поевши
повалились с лавок ниц –
приморил, как видно, леший
из родимых небылиц…
XIV * * *
(«Не пей, Серый Волк,
козлёночком станешь…»)
Зима!.. Крестьянин, торжествуя…
<…>
Его лошадка, снег почуя…
Поражены гораздо глубже,
чем просто слухом, просто зреньем –
мы пьём из поднебесной лужи
отвар из листьев и кореньев.
Мы глушим слух грибным настоем
и прутьями сечём сетчатку.
И ничего уже не стоим –
зарывшись с головой в клетчатку.
Мы – потерпевшие по полной.
Верхи! оставьте нас в покое –
какой бюджетною строкою
вы воздух можете исполнить,
чтоб компенсировать такое?..
Каким, о Боже, нацпроектом
вы тужитесь исправить это:
вот – лающий plusquamperfectum
и в клочья порванное лето!..
Вот то, что нам родня, нам – ровня,
что внятно нашему рассудку…
Вот что угрюмо кинет в дровни
Мужик, плетясь по первопутку…
Осень 2010-го…
_______________________________
*Звездец – «Собачья звезда», Сириус
* * *
(Белая пыль)
По синему полю – цветочки-ромашки.
По белому полю – все крошки, рюмашки...
Засыпали солью, забыли в крахмале.
И белою былью заткали, зашили.
И белою молью ловили – поймали.
И синею далью – крошили, крошили...
* * *
(Собачьи свадебки, кошачьи сказочки)
I
Кошка Мурка – шмыг в печурку –
и свернулася клубком.
Всем знакомы эти жмурки,
и сюжет – ахти – знаком:
пред придурком Сивке-Бурке
стыть трепещущим листком –
и скрести по штукатурке
сказок вещим языком.
II
Полог небосвода писан мёдом,
Молоком топлёным писан полог.
Не намётом – гарцевать с намёком…
Только ты поймешь ли, милый олух?
За морями дразнят жары-птицы.
За горами во шатре высоком
Сладок голос, долог волос царь-девицы…
Так что, долетишь ли – ясный сокол?..
Разгулялась свадебка тупая:
Кровь по кругу черпают ковшами.
За рядном – закут: переступаю,
Прядаю дремучими ушами…
ПЕРЕКЛИЧКА ПЕРЕГОНОВ
« …и был мне глас…»
(1)
Тяжеловоз взбирается на насыпь… –
и здесь заметно, как дрожит земля,
и как дрожит осинник голенастый,
как дрожью пробирает тополя,
и даже дуб плечами передёрнул,
нутром почуяв переплёты тяг,
и лишь шиповник с обречённым тёрном
легко на этих стелется путях…
(2)
Упав на дно большого глаза,
дивишься: внове, как с иголочки –
столбы светящегося газа,
деревья – палочки и колбочки…
И столько в этом точек зрения
и величин, к нулю стремящихся –
и этих – мнимых без зазрения,
и настоящих, настоявшихся…
(3)
В морозном воздухе тягуче
поют далёкие гудки –
сон этих жалостных созвучий
на алые на лоскутки
рвёт сердце, душу гложет, мучит,
вгоняет память в закутки
исповедально-заповедных
доисторических времён,
что гонгами закатов медных
венчали шествие племён
в тартарары… А барабанщик –
он вот он – рядом, на стволе!..
Когда б я был подлец, обманщик,
а не чудак навеселе –
н а в е р н о е б, совсем иное
вам заповедал мой петит…
Но без закуски прямо к Ною
наш паровоз вперёд летит!..
(4)
Какая горечь в этих сквозняках…
Потусторонний мир – он здесь таков:
Со вкусом меди детских пятаков
На кипячёных голубых висках.
Какой оскоминой до дрожи в дугах скул
Зев наполняет утренний зевок!..
Холодный пот струится по виску,
Насквозь пропитывая ветреный песок…
(5)
От чего оттолкнуться?.. от узкой и хрусткой лыжни,
от ветвистых тропинок, от выставленного рожна…
За леском на буграх пионерские кличи слышны,
но слышнее твоя монархическая тишина… –
В ней гуденье и шелесты высоковольтной дуги,
переклички дрезин и пульсация крови в ушах…
Я всё медлю… А пристальный ворон сужает круги
над стальным полотном. До него остаётся лишь шаг.
* * *
…Да тополя, и свод светло-зелёный…
(А.А.А. «Воронеж»)
Опять одно – пить разведённый спирт.
Так зелен Glas, что кажется, что вечен:
Как вечно-славен лавр, и зелен – мирт,
И как прищур небес – бесчеловечен…
О, где оно – пасхальное вино?
И горечь роз, и пурпур из Фалерна…
Закат померк – и путь один… И, верно,
Вот так и было всё предрешено.
Но как страшит норы дремучий лаз!.. –
И, как в стаканах – в жилах иней стынет.
И в небесах горящий немо глаз.
И глас незрячий в ледяной пустыне.
* * *
Живое ищет утешенье в неживом –
слепым щенком, что, внюхиваясь в тапок,
боготворит не человека – запах,
за то, что на посту сторожевом
его жилья он (запах) – столь надежен,
его оплот так ощутимо твёрд –
как замок на скале у входа в фиорд,
как меч вождя, блистающий из ножен
не часто – а, даст Бог – и никогда –
на всем веку слепой щенячьей жизни,
когда земля тождественна отчизне,
а время – только беглая вода...
И блеск огня (живого) где-то там –
на недоступных памяти высотах –
внушает страх, как в темноте тамтам,
и жалит ужасом – как сладость в диких сотах.
...когда то станешь псом сторожевым
при сна в ночи не ведающем Лорде,
и отблеск факела, скользнув по узкой морде,
сверкнет твоим оскалом ножевым –
когда твой взгляд, презрев свое жильё,
пронзит насквозь клубящуюся нежить:
полет валькирий – только остриё
для твоего копья, оно – мое.
Мы суть одно. И нечем нас утешить.
<?..>
* * * (Гиперборейские дары)
Быстро смеркается в зимнем лесу.
Я на заимку гостинцы несу:
фляжку со спиртом, да сала шматок,
да малую книжку в полтысячи строк.
Холодно, грустно: из фляжки глотну.
Да козью ножку коряво сверну –
тускло мерцает её огонёк:
в чаще пропащей – как я, одинок.
Холодно, пусто – лишь в тучах звезда
тянет и тянет свои провода,
цедит и целит златую иглу
прямо мне в сердце – в промозглую мглу.
Мало-помалу всю фляжку допил.
Сало голодным воронам скормил…
Бог даст – из книжки в полтысячи строк,
глядь – и займётся пустой костерок –
может, согреет кого-нибудь тут
прежде, чем снеги его заметут?..
Мало ль – орёл, или буйвол, иль лев…
Сколько сердешных их! – ищущих хлев...
ДВА ФЕВРАЛЬСКИХ СОНЕТА
«Заветный вензель…»
* * *
Вообрази меня, мой друг!..
Хоть зимний вечер безобразен,
И внешний вид мой несуразен,
И вещи валятся из рук...
Но вещий смысл свистящих вьюг –
Он нам по-прежнему не ясен.
И неразгаданно прекрасен
Заснеженного света круг.
Но ветер ломится в дома.
И валится на крыши тьма.
И оплывает воск на свечке.
Мой друг! вообрази: – зима,
Не дай мне Бог сойти с ума...
Ты видишь? – свет на Чёрной речке...
Начало 80-х.
* * *
Морозно. Весело. Трагично.
Ему и больно и смешно...
Но все уже предрешено
(и этим несколько вторично).
...под скатом крыши черепичной
Мерцает теплое окно.
И даже, может быть, вино
(что, впрочем, было бы логично)
Там разливают не спеша
По индевеющим бокалам...
Душа довольствуется малым.
А впрочем, где она – душа?..
...Душа ночует по вокзалам,
Где пальчик вмест карандаша.
Конец 90-х.
(Два стихотворения)
* * *
Ан не пробиться занесённым
поверх калиток и заборов
не полем – полюсом снесённым,
наваленным на косогорах,
надутым, как лобастый купол
шелома в царской оторочке...
Так вот где девок я не щупал,
какой я с плеч не рвал сорочки.
Жизнь нынче выросла как тесто –
да столь чудна её опара,
что даже коль была б невеста –
я чую: я уж ей не пара.
И коли с этих крутояров –
поди, переломаешь ноги.
Тут подавай нам кудеяров,
а прочих вымышлых – в остроги.
А под ракитою, где Маша
ждала поручика Гринёва,
такая заварилась каша,
что и чертям с неё хреново.
Одернув куцые шинели,
переметались мелким лесом,
когда по воздуху метели
перемещались старшим бесом.
* * *
Что ж вы, давние стихи! –
что ж вы – шустрые ребятки?..
Ну, понятно: как грехи –
всё хи-хи, а после – в прятки.
А как время пропадать –
без запинки, без оглядки –
ни хрена вас не видать
из-под жизненной подкладки.
Ну, понятно: кабы знать,
что оно вот так бывает:
что бы жизни ни сказать –
а она всё прибывает,
помаленьку топит лёд –
мы б под этой подоплёкой
припасли б, скорей, кулёк
с лягушачею молокой...
А всё ж жаль, что не судьба
зачерпнуть из той криницы:
страдна – стадна! – молотьба
человеческой пшеницы...
Домотканое рядно
их – на номере казённом.
Проворонили зерно,
вот и вышли чернозёмом.
ЕВРИДИКА И ОРФЕЙ
(из «Стихов о русской поэзии»)
* * *
(Орфей…)
Перекрестись на образа
их изб в берёзовых окладах –
и Бог с тобой: куда глаза
глядят и никакого сладу
с чем нет – ступай туда пешком,
дай волюшку ногам и носу,
перепоясав ремешком
свою бесхитростную ношу.
Блаженно: протирать очки,
со вкусом внюхиваясь в сырость,
и зло поддергивать портки,
однажды сшитые на вырост.
И сладко замирает дух,
и слезы застят взор, и оком
сморгнешь – когда тебя меж двух
огней в лампадках повитух
подхватит ледяным потоком.
И, сжавшись книзу живота,
твоя душа тихонько ахнет,
сообразив – чем пустота –
и чьим она дыханьем – пахнет.
И – босиком по углям в ад –
ступая горестно и гордо,
перепоясав наугад
свое заливистое горло...
* * *
(… Евридика)
А дальше хозяйка – судьба,
И переупрямит над Камой…
(Арс. Тарк.)
Вот ить – обувка плохонька,
И одежонка ветхая.
А смерть настоль близёхонько.
А даль такая светлая –
Что с ветки да на ветку я,
А с кустика – на травушку.
И песенка заветная...
Ан – обстирай оравушку!..
Ужели распотешится
Народец мал-зарёванный?..
Что за причуда – вешаться,
Коль жизнь уже – верёвочкой...
* * *
Служба цепкая, двоякая –
ай – не любит тех. кто якая
на плацу ценой бахвалится –
да снопом во поле валится.
Эта служба, эта службишка –
аль дружка не приголубишь-ка –
как полюбит да побалует –
перстеньком за то пожалует.
Перстень этот не простой-ка, слышь:
надевая его ойкаешь…
вишь, как молодцы топорщатся –
да тайком от боли морщатся.
Токмо службишка та цепкая –
на гвозде верёвка крепкая.
Девой плачет, волком рыщется...
Не всегда и крестик сыщется.
БЕЛЫЙ СНЕГ / ЧЁРНАЯ РЕЧКА
* * *
(Зальцбург)
Крошка Моцарт.
Морозным вечером <кирхе>
не видна за окном игрушечной <кюхе>.
Лишь снежок горазд танцевать и пырхать
у соседского фонаря на брюхе...
Ах, златые цепуры ревизских сказок! –
В телевизоре царствует <лэди> Винтер:
норовит украсть из резных салазок
наших неземных
гениальных
<киндер>
* * *
(Чёрная речка)
«Чур-три – нет игры..».
Няня, можно – понарошку
Я мочёную морошку
попрошу?..
Попрошу печатный пряник,
Попрошу хохлацкий драник,
анашу...
Попрошу лежать у печки,
Попрошу на чёрной речке
алый снег
Под лучом косым январским.
Попрошу подарком царским –
детский смех…
Попрошу покой и волю,
Попрошу кузэна Колю
и Annette...
Только – можно? – понарошку...
А себе оставлю крошку:
белый свет...
* * *
(Воронеж)
Идёт направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит...
Рыжей кисточкой втравливает язычки,
потешает полешки весёлый огонь...
Ты сними – не держись – жестяные очки,
и раскрой – не стесняйся – в мозолях ладонь...
Это – просто тепло...
Это просто – тепло
проникает гораздо живее, чем мысль.
И уже можно просто смотреть на стекло –
и разглядывать просто морозную пыль...
И рассматривать в кущах немыслимых пальм
затаённый могучий и кряжистый дуб.
И тогда можно запросто слышать букваль-
но слова из ещё не родившихся губ...
И – как это ни странно – но есть Коктебель,
как есть Зальцбург, Тоскана, Воронеж и Псков...
И хрустальная мреет меж них колыбель,
крепко спаянна миром замёрзших замков.
Вот ужо! – мы протопим могутную печь,
вот уж – не пожалеем медвяной струи
и затеем – займётся – горячую речь...
– Чьи же это слова?.. – Ан, мой друг – не твои...
...Скулы сводит, когда соберутся врачи
и начнут обнажать вплоть до грязных носков...
Но когда рыжий котик в печурке мурчит –
не страшны ни они...
ни Шварцман,
ни Вайскопф..
* * *
Чтоб сказать с последней прямотой,
Нужно долго набираться немотой,
Не копить её, как злато в сундуках –
Ворохами гресть, наваливать в стогах,
Набивать под верх высокий сеновал,
Исподлобья меря взглядом звёзд оскал,
Чьи зрачки прямые мертвенно молчат,
Меря глазом кость и стать слепых волчат.
24/05-04
* * *
(Станционный смотритель)
Мужичок, приговаривая что-то,
работал над железом…
(«Анна Каренина», 7, XXXI )
Станционные фонари
дребезжат из-под жирных колёс.
Говори, mon ami, говори!.. –
я и тем уже тронут до слёз,
что не помню, который тут год
в толщу, где провожать и встречать
надлежит, я – смотрю… о, mein Gott!..
На губах закипает печать.
* * *
Человеческое сердце –
ледяной бубенец,
карамельный леденец,
златобрачный венец…
Человеческое сердце –
тугие меха,
стерляжья уха,
заливные потроха…
Человеческое сердце –
заплечный мешок,
каравай да посошок... –
вот и сказки конец.
СОЧЕЛЬНИК (Холодильник)
Темнота за окном живёт собственной жизнью, далёкой от нужды
того, кто, вперясь в неё, сидит на стуле в собственной съёмной кухне.
Её (темноты за окном) обольщенья ему (сидящему в кухне) чужды,
как чужды шалости злого Сашуры печальному Кюхле.
Время от времени за спиною сам собой рычит холодильник.
И хотя мороз за стеклом не шутя намекает на происхожденье из вечной камеры
тех казематов, в которые только Имперский Светильник
только и может проникнуть X-rays, ибо стены – глухи и каменны,
он (холодильник) за честь не почтёт соотнесение с Вечностью,
тем паче – с январскими звёздами и городскими огнями.
Он – как почтовый ящик, что полон письмами – и все отвечены…
как избушка – от ставенок и до конька в свежей изморози – меж дремучими пнями…
как короб – в который Машенька сможет втиснуться
с румяными щёчками своими – меж пирожками,
наливками, графинчиками, страничками, на которых – амуры, виселицы,
и ножки, и профиль, и фас – и флажки со штыками…
Ему, как медведю – чужды искушения обезьяньих дебрей,
тигрового глаза, клико, осетрины, омаров, лангустов…
Пожалуй, на лысых боках его ещё различимы царапки свирепых вепрей,
но главное – что в нутре он просто сгусток
живого (точней – свежезамёрзшего, точно морошка) прошлого –
вечного спутника ссылок, забвений, изгнаний.
И потому его домашним ворчаньем, как мягким снежком, припорошена
неизбежность последних (в т.ч. – и его) роковых содроганий.
От них (содроганий) звякает колба стеклом о прожжённую глину
крынки, и, ежели не оборачиваться в темноте, то кажется: кто-то
то ль постукивает строгим карандашом по пустому графину,
то ль предлагает по полной поднять во здравье кого-то…
(скорее – во светлую память, ибо светлая память –
это как раз и есть залог окончательного здоровья, к которому – кто ж неволит…)
… А вот уж что ж тут упомнишь?.. когда – кругом темнота, огни, змеиная заметь…
и пар клубами – морозный, драконий, дремучий – из прорубей – как над Невою…
… Лучше б спросонок своих сослал Император всех в родовую вотчину
под надзор к батюшке, как бы строгому… вроде как лучше бы…
Ан, где же и впрямь внимать нам в утробном урчании ворчанью Отчему,
как не в сочельник, в вертепе – в избе, в этой крайней излучине…
Янв. 08г.
* * *
(Ностальгическое)
Космос предпразднично приукрашен.
Сплошь от чукотского мишки до англицкого лёвы
вызвездило. И за каждой звёздочкой Женя Лукашин
близоруко щурится Наде Шевелёвой:
«Как же нас угораздило оказаться здесь вместе??.
Кто ж догадал здесь родиться с душой и талантом?..
Нам – обручённым своему жениху и своей невесте…
Нам, обречённым – как тем атлантам…»
В душных коробочках со слюдяными окошками
бинтами повязаны – сами себе подарки… –
нам бы – как тем собакам и этим кошкам –
сквозь проходные дворы в продувные арки…
Призрачными шарами жмурятся ветхие ёлки.
С веток сыплется прах на соски и ключицы.
И подымают шерсть на загривках волки.
И не сводят холодных зрачков с них волчицы.
Космос, лишённый тепла, чёрен и страшен.
Звякает колбочками за зеркальной витриной провизор,
но сквозь снежную муть щурится наде женя лукашин,
а за стеной у соседки бубнит телевизор.
* * *
(Осечка)
((15-й годовщине августовского путча))
– Глупая шутка! – подхватил другой.
– Держу 50 рублей против 5, что пистолет
не заряжен!..
( М.Ю.Лермонтов «Фаталист»)
Не зацепиться слабым словом
за кромку ветхих облаков:
так словно механизмик сломан,
как будто гномик – был таков…
И остаётся на насесте,
пригретом местной алкашнёй,
рассказывать как о невесте
о крабе с красною клешнёй
и вдруг осечься, обнаружив
не городской облезлый сад –
а вороха брабантских кружев,
осыпавшихся век назад…
ВОСПОМИНАНИЕ О СЕМЕЙНОЙ ССОРЕ
Просыпали соль. Прогнали собаку приблудную.
В стаканах остался (запомнилось) чай недопитый.
Потом… бесконечно – в окно: на площадь безлюдную,
На серый снежок, заметающий серые плиты…
Да… кажется, громко бубнил телевизор за стенкой…
По-моему, что-то о счастье служенья отчизне.
А прямо у глаз – голубоватою венкой
Дрожал на стекле исчезающий след нашей жизни.
И счастьем казалось – увидеть бы старого друга,
Спешащего наискосок через площадь к подъезду…
Но… лишь пионеры бегут по фанерному лугу
Навстречу теперь уж не помню которому съезду.
Середина 80-х.
ПИСЬМО ТАТЬЯНЕ
Для того чтобы умирать от любви
потребно время; ну хотя бы недели две,
которые напролёт можно умирать от любви
без единой мысли, без будильника в голове.
Без будильника в головах умирать, засыпать и сны
видеть; какие – не столь уж и важно для
переживания лета, зимы, весны,
осени; января, февраля
И т. д. и т. п. – как роковой черты,
как мига, в котором сошлось/развязалось всё;
а не как бесконечной горизонтальной черты,
о которой писал, скорее, Лаплас, чем Декарт, тем паче – Руссо.
Для того чтоб умирать от любви – нужна возможность порхать,
биться крылышком, падать, взмывать, будто птичка та,
подбитая влёт, которой Господь заповедовал не пахать,
не сеять – а петь напролёт, с листа
Утолив росинкой жажду, а голода не
познав; поелику, когда твоя грудь в крови,
не думаешь о скудной, о горизонтальной стерне,
а только о небе – чтоб умирать от любви –
Для того чтобы умирать от любви, в груди
вмещая весь ужас предсмертный, всю сладость цикад…
В общем, желательно, чтобы вся жизнь была впереди,
и было совсем не страшно взглянуть назад.
* * *
(«Тутиздат»)
Здесь люди редки, здесь больше птичек.
Скачок каретки внутри кавычек –
Клюют так зерна, галдят и злятся...
Им не зазорно в пыли валяться.
Они задиры и дети праха.
Пока над лирой слепая пряха
Клевала носом в объятьях дрёмы –
Взвились доносом из-под соломы!..
Пучки пустые и забияки –
Их запятые всегда двояки.
И в иглах снежных сквозных скворчаний
Стога падежных их окончаний.
Их своеволий двоятся жала.
– А для тово ли тя мать рожала?..
Раскинут сети, собьются в круг ли... –
Белы – как нети, черны, как угли.
АНТИТЕЗА
I Сумерки над рекой
(Тавтологический опыт)
«Сова Минервы вылетает в сумерки…»
…и как рыбак в глухом дождевике –
свинец дождя он превращает в олово
реки, и рябь на льющейся реке
рябит в глазах и проникает в голову
его, и дождь (как вспомнит Пастернак)
спринцует ухо мышьяком и серою
глухого дня, и рядом в трёх соснах
сова Минервы чинит перья серые …
II Лес в излучине
(Следопытский экзерсис)
Я захожу в поэзию что в лес –
что полон тайн и детски непосредствен,
и каждый гран невиданных чудес
здесь упакован – как орехом грецким –
коленцем звонким злого соловья,
он – царь царей: и ветрен, и невидим…
а кто же виден здесь? – наверно, я:
наверно – Пушкин, Дант, Шекспир, Овидий…
* * *
(В чужом пиру)
«За стеной, у Кирсанова, играла
гавайская гитара…»
(Ахмат.)
Поволока искусства,
закорючки сызнанки –
немудряща закуска
под хорошие пьянки.
Разбрелись по конурам
переборы гитары.
В вожделеньи понуром –
нервный тик стеклотары…
Кабы крепкие вожжи!.. –
что нам степь?!. что нам чаща?..
Но – на старые дрожжи
жизнь, что веща и вяща…
* * *
Любите существование вещи
больше самой вещи и своё бытие
больше самих себя…
(М – мъ)
Die Spitze des Speers…
(M.Heidegger. Unterwegs zur
Sprache. T;bingen, 1965, S.37.)
То кокон, а то – остриё
незримого миру копья –
вот так оно – место моё,
таков он – который есмь я.
И кабы не дом и семья,
когда б не война и не мир –
осталось бы – льдом острия
пронзать – словно кокон – эфир.
Но эта туманная весть
с гудками дрезин вдалеке –
вот что ни на есть – оно – есть.
И жжёт, словно мёд в молоке.
НА СМЕРТЬ ПОЭТА
«За городом вырос пустынный квартал
На почве болотной и зыбкой…»
<…>
«Больная, тихая Кассандра…»
I
Там закололся Митридат…
<…>
Что за фамилия чортова?!.
<…>
Поэта – далеко заводит речь…
Чудна она, вишь, эта ваша, ей-богу, Таврида!..
Готовили фиш – получилась ну точно ставрида
в столовке в рабочий пивком озабоченный полдень…
а после второй – понеслось: «ну и хто ж этот Болдин?!.»
пошло и поехало, выдохлись только за чаем;
«эк занесло!...» – озираемся, курим, скучаем.
Крестимся, в мёд золотистый макаем пампушки:
«Вечная осень вам, Осип Иванович Пушкин…»
II <повесть>
…начяти старыми словесы …
Всех и дел тут – на полразговорца:
не болтлив ни хазар, ни сармат…
И дорожка от Цны до Икорца –
ей-же-ей – не романный формат.
Мимо церкви, поодаль базара
пылью уличной съеден был полк.
Так за час до степного пожара
уходил за волчицею волк.
Этот путь до тебя был озвучен –
и не к ночи его поминать –
ей-же-ей – если ты не обучен
с полуслова его понимать.
III
(Серо-сине-сиреневый туман)
А небо, небо – твой Буонаротти…
Трудно поверить, что в этом бесплотном бесплодном тумане –
город с мостами, вокзалами, почтой, большими домами;
что в получасе ходьбы обнаружил бы дивные дивы:
скверы, бульвары, проспекты, огни перспективы;
в то, что рукою подать от ворон, их дурного фасона,
до ресторанов, витрин, лимузинов, блатного шансона…
Кто тут поверит, что этот туман – только зримая влага,
и что ошиблись вороны, слетаясь – и жив бедолага.
Ноябрь 2010