Борис Алексеевич Чичибабин (Полушин) родился 9 января 1923г. в Кременчуге, умер в Харькове 15 декабря 1994г.
В Харькове названа улица именем Чичибабина, сооружена мемориальная доска. Проводятся ежегодные чтения.
Булат Окуджава сказал о Чичибабине: "Умер лучший поэт России". Написал стихи в память о друге:
Памяти Бориса Чичибабина
Ускользнул от нас Борис.
А какой он был прекрасный!
Над судьбою мы не властны,
Хоть борись — хоть не борись.
И глядит издалека,
Улыбается и плачет…
Время ничего не значит.
Перед ним — века, века…
<1995>
Чичибабин воспитывался в семье офицера. Первые стихи публиковал в школьной и городской газетах.
После школы учился 1 год в Харьковском университете, с 1942г. служил в Закавказском военном округе механиком по авиаприборам.
После войны - вновь ХГУ (филологический факультет). Но в июне 1946 Чичибабина арестовали "За антисоветскую агитацию", за стихи "Мать моя посадница":
Пропечи страну дотла,
Песня-поножовщина,
Чтоб на землю не пришла
Новая ежовщина!
В Бутырке пишет знАковые стихи: "Красные помидоры", "Махорка". Стихи на музыку положил Леонид Пугачёв, они широко разошлись по стране.
В Харьков Чичибабин вернулся летом 1951г. после Вятлагеря. Закончил бухгалтерские курсы, работал счетоводом в транспортном предприятии. И писал, писал стихи...
Он говорил: "Отучить быть поэтом невозможно. Внутреннюю свободу у меня никто не отберёт - ни лагеря, ни тюрьмы, ни преследования".
Нехорошо быть профессионалом:
Стихи живут, как небо и листва.
Что мастера? - Они довольны малым.
А мне, как ветру, мало мастерства.
В 50-х образовался дружеский круг из художников, поэтов, артистов, любителей поэзии. Собирались у Чичибабина известные поэты: Слуцкий, Левин, Поженян, Евтушенко.
Первые сборники вышли в 1963г. в Москве и Харькове. Поэт становится известен, переходит на литературную работу. С 1964 по 1966 год руководит литературной студией при доме культуры Связи. В начале 1966 студию закрыли - поводом послужило занятие, посвящённое Пастернаку и Цветаевой.
По иронии судьбы Чичибабина в этом же году приняли в Союз писателей.
В 1973г. в Харьковском отделении Союза писателей устроили творческую встречу с поэтом в честь его 50-летия. За стихи "Памяти Твардовского" и "С Украиной в крови я живу на земле Украины" исключили из СП, обвинив в национализме и сионизме.
Продолжал жить, работать, писать. И вот - перестройка, гласность. Выходят подборки стихов в периодике, проходят творческие вечера в Москве, Ленинграде, Киеве. Поэта восстанавливают в Союзе писателей.
В 1989г. выходит книга "Колокол", в 1990г. она удостоена Государственной премии. В предисловии Евтушенко пишет: "Без таких шедевров, как "Красные помидоры..." или "Сними с меня усталость, матерь смерть..." невозможна настоящая антология русской поэзии."
И всё-таки, по моему глубокому убеждению, талантливейшему поэту современности Борису Чичибабину недодано славы, почестей, тиражей. Это - золотой фонд российской и мировой словесности!
Спасибо огромное вдове поэта Лилии Карась-Чичибабиной, а также замечательному харьковскому поэту Ирине Евсе за популяризацию творчества талантливого поэта Бориса Чичибабина, за ежегодные Чичибабинские чтения!
Чичибабин в русской поэзии - наследник Пастернака: по осязанию жизни, любви к ней.
"Подонки травят Пастернаков" - это о власть предержащих, творивших насилие над человеком и бытием. И вопреки насилию - торжество в его лирике воробьёв и одуванчиков. И знаменитое: "Я весь помещаюсь в тебе, как Врубель в Рублёве" (Борис Полушин в Борисе Пастернаке) - признание духовной связи с мастером...
Нелёгкая ему досталась доля...Бориса Чичибабина то низвергали в пропасть, лишали физической свободы, закрывали доступ к читателю; то возвышали и награждали. Но поэт и гражданин, он всегда оставался верен себе, своему долгу , стране, сохраняя честь и достоинство - и в жизни, и в литературе.
Влюбившись в Крым сразу и навсегда, Чичибабин написал о полуострове более 15 стихотворений, в том числе поднимая редкую и опасную тему сочувствия крымским татарам, евреям, прибалтам, что было в 70-е годы сродни преступлению, по мнению власть предержащим. И это - наряду с любовью к России и русскому языку, преклонением перед Пушкиным и Толстым.
Опять же: депортация и угнетение народов - это деяние властей, но ни в коем случае не русского народа, гуманного и толерантного по сути своей...
ИЗ ЦИКЛА "СУДАКСКИЕ ЭЛЕГИИ"
2
Настой на снах в пустынном Судаке…
Мне с той землей не быть накоротке,
она любима, но не богоданна.
Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай…
Я понял там, чем стал Господень рай
после изгнанья Евы и Адама.
Как непристойно Крыму без татар.
Шашлычных углей лакомый угар,
заросших кладбищ надписи резные,
облезлый ослик, движущий арбу,
верблюжесть гор с кустами на горбу,
и все кругом — такая не Россия.
Я проходил по выжженным степям
и припадал к возвышенным стопам
кремнистых чудищ, див кудлатоспинных.
Везде, как воздух, чуялся Восток —
пастух без стада, светел и жесток,
одетый в рвань, но с посохом в рубинах.
Который раз, не ведая зачем,
я поднимался лесом на Перчем,
где прах мечей в скупые недра вложен,
где с высоты Георгия монах
смотрел на горы в складках и тенях,
что рисовал Максимильян Волошин.
Буддийский поп, украинский паныч,
в Москве француз, во Франции москвич,
на стержне жизни мастер на все руки,
он свил гнездо в трагическом Крыму,
чтоб днем и ночью сердце рвал ему
стоперстый вопль окаменелой муки.
На облаках бы — в синий Коктебель.
Да у меня в России колыбель
и не дано родиться по заказу,
и не пойму, хотя и не кляну,
зачем я эту горькую страну
ношу в крови как сладкую заразу.
О, нет беды кромешней и черней,
когда надежда сыплется с корней
в соленый сахар мраморных расселин,
и только сердцу снится по утрам
угрюмый мыс, как бы индийский храм,
слетающий в голубизну и зелень…
Когда, устав от жизни деловой,
упав на стол дурною головой,
забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник,
да озарит печаль моих поэм
полынный свет, покинутый Эдем —
над синим морем розовый шиповник.
ХЕРСОНЕС
Какой меня ветер занес в Херсонес?
На многое пала завеса,
но греческой глины могучий замес
удался во славу Зевеса.
Кузнечики славы обжили полынь,
и здесь не заплачут по стуже,
кто полон видений бесстыжих богинь
и верен печали пастушьей.
А нас к этим скалам прибила тоска,
трубила бессонница хрипло,
но здешняя глина настолько вязка,
что к ней наше горе прилипло.
Нам город явился из царства цикад,
из желтой ракушечьей пыли,
чтоб мы в нем, как в детстве, брели наугад
и нежно друг друга любили…
Подводные травы хранят в себе йод,
упавшие храмы не хмуры,
и лира у моря для мудрых поет
про гибель великой культуры…
В изысканной бухте кончалась одна
из сказок Троянского цикла.
И сладкие руки ласкала волна,
Как той, что из пены возникла.
И в прахе открытом все виделись мне
Дворы с миндалем и сиренью.
Давай же учиться у желтых камней
Молчанью мечты и смиренью.
Да будут нам сниться воскресные сны
Про край, чья душа синеока,
Где днища давилен незримо красны
От гроздей истлевшего сока.
ПАМЯТИ ГРИНА
Шесть русских прозаиков, которых я взял бы с собой в пустыню, это: Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов, Пришвин и – Александр Грин.
Какой мне юный мир на старость лет подарен!
Кто хочешь приходи – поделим пополам.
За верность детским снам о как я благодарен
Бегущей по волнам и Алым парусам.
На русском языке по милости Аллаха
поведал нам о них в недавние лета
кабацкий бормотун, невдалый бедолага,
чья в эту землю плоть случайно пролита.
Суди меня, мой свет, своей улыбкой темной,
жеватель редких книг по сто рублей за том:
мне снится в добрый час тот сказочник бездомный,
небесную лазурь пронесший сквозь содом.
Мне в жизни нет житья без Александра Грина.
Он с луком уходил пасти голодный год
в языческую степь, где молочай и глина,
его средь наших игр мутило от нагот.
По камушкам морским он радости учился,
весь застлан синевой, – уж ты ему прости,
что в жизни из него моряк не получился,
умевшему летать к чемушеньки грести,
что не был он похож на доброго фламандца,
смакующего плоть в любезной духоте,
но, замкнут и колюч, – куда ж ему сравняться
в приятности души с Антошей Чехонте.
Упрямец и молчун, угрюмо пил из чаши
и в толк никак не брал, почто мы так горды,
как утренняя тень он проходил сквозь наши
невнятные ему застолья и труды.
С прозрения по гроб он жаждал только чуда,
всю жизнь он прожил там, и ни минуты здесь,
а нам и невдомек, что был он весь оттуда,
младенческую боль мы приняли за спесь.
Ни родины не знал, ни в Индии не плавал,
ну, лакомка, ну, враль, бродяга и алкаш, –
а ты игрушку ту, что нам подсунул дьявол,
рассудком назовешь и совесть ей отдашь.
А ты всю жизнь стоишь перед хамлом навытяжь,
и в службе смысла нет, и совесть не грызет,
и все пройдет, как бред, а ты и не увидишь,
как солнышко твое зайдет за горизонт…
Наверно, не найти средь русских захолустий
отверженней глуши, чем тихий Старый Крым,
где он нашел приют своей сиротской грусти,
за что мы этот край ни капли не корим.
От бардов и проныр в такую даль заброшен, –
я помню, как теперь, – изглодан нищетой,
идет он в Коктебель, а там живет Волошин, –
о хоть бы звук один сберечь от встречи той!
Но если станет вдруг вам ваша жизнь полынна,
и век пахнет чужим, и кров ваш обречен,
послушайтесь меня, перечитайте Грина,
вам нечего терять, не будьте дурачьем.
НА МОГИЛЕ ВОЛОШИНА
Я был на могиле поэта,
где духу никто не мешал,
в сиянии синего света,
на круче Кучук-Енишар.
В своём настоящем обличьи
там с ветром парил исполин —
родня Леонардо да Винчи
и добрый вещун из былин.
Укрывшись от бурь и от толков
с наивной и мудрой мольбой,
он эти края для потомков
обжил и наполнил собой.
Гражданские грозы отринув,
язычески рыжебород,
увидел в девчонке — Марину
и благословил на полёт.
Художник, пророк и бродяга,
незримой земли властелин,
у вскинутых скал Карадага
со всеми свой рай разделил…
Со всей потаённой России
почтить его гордый покой
мерещились тени другие,
завидуя тризне такой.
Но пели усталые кости,
вбирая гремучий бальзам,
о том, что разъехались гости
и не было счастья друзьям.
На солнце кусты обгорели,
осенние бури лихи…
Не меркнут его акварели,
у сердца не молкнут стихи.
И я в этом царстве вулканьем,
с велением сердца в ладу,
ему на обветренный камень
угрюмые строки кладу.
Пожил богатырь да поездил,
да дум передумал в тиши.
Превыше побед и поэзий
величие чистой души.
У туч оборвалась дорога.
Вернулся на берег Садко.
Как вовремя… Как одиноко…
Как ветрено… Как высоко…
ЧУФУТ-КАЛЕ
ПО-ТАТАРСКИ ЗНАЧИТ "ИУДЕЙСКАЯ КРЕПОСТЬ"
Твои черты вечерних птиц безгневней
зовут во мгле.
Дарю тебе на память город древний —
Чуфут-Кале.
Как сладко нам неслыханное имя
назвать впервой.
Пускай шумит над бедами земными
небес травой.
Недаром ты протягивала ветки
свои к горам,
где смутным сном чернелся город ветхий,
как странный храм.
Не зря вослед звенели птичьи стаи,
как хор светил,
и Пушкин сам наш путь в Бахчисарае
благословил.
Мы в горы шли, сияньем души вымыв,
нам было жаль,
что караваны беглых караимов
сокрыла даль.
Чуфут пустой, как храм над пепелищем,
Чуфут ничей,
и, может быть, мы в нем себе отыщем
приют ночей.
Тоска и память древнего народа
к нему плывут,
и с ними мы сквозь южные ворота
вошли в Чуфут.
Покой и тайна в каменных молельнях,
в дворах пустых.
Звенит кукушка, пахнет можжевельник,
быть хочет стих.
В пустыне гор, где с крепостного вала
обзор широк,
кукушка нам беду накуковала
на долгий срок.
Мне — камни бить, тебе — нагой метаться
на тех холмах,
где судит судьбы чернь магометанства
в ночных чалмах,
где нам не даст и вспомнить про свободу
любой режим,
затем что мы к затравленному роду
принадлежим.
Давно пора не задавать вопросов,
бежать людей.
Кто в наши дни мечтатель и философ,
тот иудей.
И ни бедой, ни грустью не поборот
в житейской мгле,
дарю тебе на память чудный город —
Чуфут-Кале.
1975
С большой любовью относился русский поэт Борис Чичибабин к Украине, где он родился, жил и умер:
С Украиной в крови я живу на земле
Украины,
и, хоть русским зовусь, потому что
по-русски пишу,
на лугах доброты, что её тополями
хранимы,
место есть моему шалашу.
Что мне север с тайгой, что мне юг с
наготою нагорий?
Помолюсь облакам, чтобы дождик прошёл
полосой.
Одуванчик мне брат, а еще молочай и
цикорий,
сердце радо ромашке простой.
На исходе тропы, в чернокнижье болот
проторённой,
древокрылое диво увидеть очам довелось:
Богом по лугу плыл, окрылённый могучей
короной,
впопыхах не осознанный лось.
А когда, утомлённый, просил: приласкай
и порадуй,
обнимала зарёй, и к ногам простирала
пруды,
и ложилась травой, и дарила блаженной
прохладой
от источника Сковороды.
Вся б история наша сложилась мудрей и
бескровней,
если б город престольный, лучась
красотой и добром,
не на севере хмуром возвёл золочёные
кровли,
а над вольным и щедрым Днепром.
О земля Кобзаря, я в закате твоём, как
в оправе,
с тополиных страниц на степную полынь
обронён.
Пойте всю мою ночь, пойте весело, пойте
о славе,
соловьи запорожских времён.
1960-е
И ещё задолго до "майдана" сожалел о разрыве украинцев и россиян:
***
Среди родного бездорожья,
как от голгофского креста,
на нас ниспала кара Божья —
национальная вражда.
В дарах вседневных не скудея,
равняя всех одним концом,
несть эллина ни иудея
пред человечества Отцом.
Мне каждой ночью лица снятся,
что красят вечности простор.
Я в чарах их не вижу наций,
но чаю братьев и сестер.
Мы пили плеск одной криницы,
вздымали хлеб одних полей,—
кто б думать мог, что украинцы
возненавидят москалей!
Но, как слепцы б нас ни разнили,
в той розни выплывет не раз,
что лучшими людьми России
из рабства вызволен Тарас.
Кого судьба с другими месит,
кто в общем нищенстве возрос,
тому и в голову не влезет
решать этнический вопрос.
Когда ко мне, как жар, нагая,
ты льнешь, ласкаясь и любя,
я разве думаю, какая
национальность у тебя?..
1991
* * *
В лесу соловьином, где сон травяной,
где доброе утро нам кто-то пропинькал,
счастливые нашей небесной виной,
мы бродим сегодня вчерашней тропинкой.
Доверившись чуду и слов лишены
и вслушавшись сердцем в древесные думы,
две темные нити в шитье тишины,
светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы.
Без крова, без комнат венчальный наш дом,
и нет нас печальней, и нет нас блаженней.
Мы были когда-то и будем потом,
пока не искупим земных прегрешений…
Присутствием близких в любви стеснена,
но пальцев ласкающих не разжимая,
ты помнишь, какая была тишина,
молитвосклоненная и кружевная?
Нас высь одарила сорочьим пером,
а мир был и зелен, и синь, и оранжев.
Давай же,- я думал,- скорее умрем,
чтоб встретиться снова как можно пораньше.
Умрем поскорей, чтоб родиться опять
и с первой зарей ухватиться за руки
и в кружеве утра друг друга обнять
в той жизни, где нет ни вины, ни разлуки.
* * *
В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно…
Вот утро ткет паук — смотри, не оборви…
А слышишь, как звучит медлительно и нежно
в мелодии листвы мелодия любви?
По утренней траве как путь наш тих и долог!
Идти бы так всю жизнь — куда, не знаю сам.
Давно пора начать поклажу книжных полок —
и в этом ты права — раздаривать друзьям.
Нет в книгах ничего о вечности, о сини,
как жук попал на лист и весь в луче горит,
как совести в ответ вибрируют осины,
что белка в нашу честь с орешником творит.
А где была любовь, когда деревья пахли
и сразу за шоссе кончались времена?
Она была везде, кругом и вся до капли
в богослуженье рос и трав растворена.
Какое счастье знать, что мне дано во имя
твоё в лесу твоём лишь верить и молчать!
Чем истинней любовь, тем непреодолимей
на любящих устах безмолвия печать.
1990
БОРИСУ ПАСТЕРНАКУ
Твой лоб, как у статуи, бел,
и взорваны брови.
Я весь помещаюсь в тебе,
как Врубель в Рублеве.
И сетую, слез не тая,
охаянным эхом,
и плачу, как мальчик, что я
к тебе не приехал.
И плачу, как мальчик, навзрыд
о зримой утрате,
что ты, у трех сосен зарыт.
не тронешь тетради.
Ни в тот и ни в этот приход
мудрец и ребенок
уже никогда не прочтет
моих обреченных…
А ты устремляешься вдаль
и смотришь на ивы,
как девушка и как вода
любим и наивен.
И меришь, и вяжешь навек
веселым обетом:
— Не может быть злой человек
хорошим поэтом…
Я стих твой пешком исходил,
ни капли не косвен,
храня фотоснимок один,
где ты с Маяковским,
где вдоволь у вас про запас
тревог и попоек.
Смотрю поминутно на вас,
люблю вас обоих.
О, скажет ли кто, отчего
случается часто:
чей дух от рожденья червон,
тех участь несчастна?
Ужели проныра и дуб
эпохе угоден,
а мы у друзей на виду
из жизни уходим.
Уходим о зимней поре,
не кончив похода…
Какая пора на дворе,
какая погода!..
Обстала, свистя и слепя,
стеклянная слякоть.
Как холодно нам без тебя
смеяться и плакать.
* * *
Однако радоваться рано —
и пусть орет иной оракул,
что не болеть зажившим ранам,
что не вернуться злым оравам,
что труп врага уже не знамя,
что я рискую быть отсталым,
пусть он орет,- а я-то знаю:
не умер Сталин.
Как будто дело все в убитых,
в безвестно канувших на Север —
а разве веку не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться,-
не умер Сталин.
Пока во лжи неукротимы
сидят холеные, как ханы,
антисемитские кретины
и государственные хамы,
покуда взяточник заносчив
и волокитчик беспечален,
пока добычи ждет доносчик,-
не умер Сталин.
И не по старой ли привычке
невежды стали наготове —
навешать всяческие лычки
на свежее и молодое?
У славы путь неодинаков.
Пока на радость сытым стаям
подонки травят Пастернаков,-
не умер Сталин.
А в нас самих, труслив и хищен,
не дух ли сталинский таится,
когда мы истины не ищем,
а только нового боимся?
Я на неправду чертом ринусь,
не уступлю в бою со старым,
но как тут быть, когда внутри нас
не умер Сталин?
Клянусь на знамени веселом
сражаться праведно и честно,
что будет путь мой крут и солон,
пока исчадье не исчезло,
что не сверну, и не покаюсь,
и не скажусь в бою усталым,
пока дышу я и покамест
не умер Сталин!
Написались и у меня два стихотворения о Чичибабине:
БОРИСУ ЧИЧИБАБИНУ
Бунтовал ты смолоду,
Пропадал от голоду,
На струне Поэзии пробуя смычок.
У Судьбы на паперти
Как на белой скатерти
Вышивая рифмою вдоль и поперек.
Как тебя радетели
Шельмовали, метили,
По любому поводу разносили в прах!
Ну а ты за солнышком
Сереньким воробышком...
Прикасаясь к Вечности в горних небесах!
Б. А. Чичибабину
Люблю я Чичибабина, друзья.
Как тёрпкий привкус слобожанских яблок,
Он вовсе непараден и неярок.
Но мне на свете без него нельзя.
Он - пастырь душ " над пропастью во ржи",
Творил и жил пронзительно и честно,
И с высоты поэзии небесной
Не принимал ни подлости, ни лжи.
Обрыдло жить в горниле перемен!
Хребты ломая, колесо эпохи
Всё катят, катят дружно скоморохи,
По сути - не встававшие с колен.
Был мир к нему неласков и жесток.
Судьба ж узор причудливый сплетала:
Нить золотая с Пушкиным связала,
А серебром - с поэтом связан Блок...
03.01.2018
(Анатолий Чайка)