Я тебе говорю: «Гори!» И ты горишь.
Говорю я тебе: «Ты дождь!» А ты горишь.
Говорю тебе я: «Погасла». Но ты горишь.
Я говорю: «Умерла!» Ты всё горишь.
Овчинка перелётного неба, пёрышко в тишину,
где примолкли птицы деревьев и рыбы людей,
где зубрят да смекают, сколько пошлО на ум,
окая ртом, отмеряя тревожным глазом…
Тебе нравится так, как я поселился в тебе,
взбудоражил квашеный покой, уютный сон,
забрался под цоколь, заменил вчерашнюю звезду,
рассказал про «сердце», в котором есть «навсегда»…
Знаешь, я видел, как лев раздирает жилы,
черепаха скребёт черепаху, актёр говорит стихи,
рабочий буравит грунт, горит воспалённый дом,
нищают единицы, прибывает сезонный снег…
Когтистое и радостное, нежное и металлическое,
отдающее громким театром и постыдной гарью,
тающее на счету, мешающее ввиду избытка,
позднее, разноцветное – успевало происходить.
Я взбрыкивал-огорчался, как будто в последний раз,
давал-не давал отчёта, клялся, что никогда,
вздрагивал как по будильнику, успокаивался в забытье,
думал, что я, что всё – наученный, безупречный…
Но не было никогда ни «сердца», ни «навсегда»,
рыба, какую не съели, я терпел в согласной волне,
птица, что не допела, я держался на общем древе,
глаз, с налившимся небом, я оставался внизу…
Слыша, как ты зовёшь, называешь меня своим,
как горишь под дождём, вопреки концу и рассудку,
беззащитно любишь, считаешь землёй под ногами,
таешь от прикосновений, становясь ночной земляникой,
я готов поверить, что счастье рисковало со мной,
что сам,
что здесь,
что не просвечиваю на плаву,
могу завести свой дом, сложить терпеливую песню,
запастись добычей и укрощённым снегом.
На ревнивых губах, скользящих долиной тела,
в непослушных взглядах, густеющих друг во друге,
много правды и слов, похожих на жизнь и свет,
много прощёной приязни, мало времени…
Где ты говоришь мне: «Гори!» И я горю.
Говоришь мне: «Ты дождь!» Я проливаюсь.
Говоришь мне: «Погаснул». Я – словно уголь.
Говоришь мне, что умер. И я живу.