Би-жутерия свободы 300

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 300
 
В это время мокрица неопрятной мыслью пробежала по гнилой доске, задев притаившегося муравья, и безвозмездно скрылась в щели, отправляясь в запланированный путь у кафе «Биплан пятилетки». На скамейке драйтонского променада сидел опрятного вида бомж – бывший тренер сборной бейсбольной команды госпиталя Пони-Айленд Дорофей Батут. Сопровождающая его Гравида III Патисон стояла рядом в почётном карауле, по настоятельной просьбе Дорофея изображая на своём бугристом лице неописуемый ужас, но без какого-либо глумления над ним как над личностью.
Одно время Батут наставил пищеблоки напрашивающимся к нему в конкуренты дельцам Брюквина. Затем удачливый Дорофей спустил состояние в рулетку в Атлантик Сити, но океан не изменил своей окраски, может быть чуточку потемнел и разбушевался.
В настоящее время Батут преуспевал в производстве шумов и шумовок и в игре на видавшей виды гитаре аксидентной фирмы «Фендер-Бендер». Он прикоснулся к струнам, роняя аккорды. Теневая картина наложилась на его впалую грудь, и стальная конструкция, поддерживающая губную гармошку немецкого производства заводов «Мессершмидт», прогнулась под непомерной тяжестью. Дорофей надрывно простонал куплет, за ним припев. Стоны перемежались с хрипами и гортанными посвистываниями, напоминавшими предсмертные. Казалось, его форсированный сентиментальный голос старательно рассовывал комки по горлам пассивных слушателей, обомлевших от обмелевших впечатлений.
Замусоленная кепка, сбитая набекрень, у немытых ног Дорофея Батута медленно пополнялась пробками от пивных бутылок и потёртыми медяками, на которые он второй год грозился устроить себе двенадцатиперстный педикюр. Серебряные монетки Батут не глотал из принципа, известного только ему одному. Золото невозможно было проверить на зуб – последний был удалён без анестезии с мясом в драке месяц назад, а местным протезам он не доверял (бросавшие пфенниги прохожие зулусы уважали его за это). Дорофей привык задавать нестерпимые вопросы и отвечать на них многоярусно, с издержками, по ходу изложения непреложной их сути, но непременно нараспев. Иногда он чувствовал себя пиявкой, присосавшейся ко дну человечества, тогда его охватывало ощущение шара, загнанного не в ту лузу. Он не сомневался, что живёт в эпоху собственного неподражаемого гения за частоколом критических замечаний по поводу и без него.
Неунывающий Батут пел наполовину надтреснутым и на две трети степенно выровненным шелковистым голосом незатейливую песенку Л.Т.М., безошибочно соответствующую непонятно какому стоящему на дворе времени года.

                В октябре-ноябре
                С Кони-Айленд поднимутся ветры.

                В декабре-январе
                Снежной кашей ползут Шевролеты.

                С февраля в скучный март
                «Ди» сабвей заснежит, засугробит,

                И апрельский азарт
                На Кингс-Хайвей расчистит дороги.

                Май блеснёт янтарём,
                Загрозит, зажужжит в Бенсонхёрсте.

                За июньским дождём
                Заиюлит жара августовски.

                Наконец в сентябре
                Духота прекратится и муки.

                И опять в октябре
                Возвратятся ветра в Южный Бруклин.

Песня, отличавшаяся непревзойдённым атлетизмом, была доступна всем, а если кто чего в ней недопонимал, всё равно к Дорофею, воскурявшему себе фимиам, подходили с наболевшим вопросом: «Почему вы так безудержно пьёте?»  Обкуренный, он был поглощён игрой на губной гармошке, нажимая указательным пальцем правой ноги кнопку в магнитофоне, и тот ему амбициозно отвечал, хвастаю перед «ординарцами», что ко мне подходят женщины «эакачаешься». Заинтригованные ответом покупатели сходу расхватывали компакты, особенным успехом пользовались песенки петляющих ткачих с неимущим словарным запасом «Своровайки» «Не хотите стоять на краю пропасти? Попросите её сдвинуть колени» и «Он достал меня своим метрическим свидетельством». Друзей и животных уличный микрофонный пивец Наливайка не держал, и таил всё в себе, больше не называя супругу своей половинкой. Ему было уютно  наедине с собой и с ликёрным магазином «У водопоя». В Гомерике такие, как он, чувствовали себя счастливыми до упора. Им не приходилось выслеживать кого-нибудь из толпы, зазывать его или выуживать вторым, не говоря уже о третьем. Но как ни странно и у Батута нашёлся ненавистный завистник – порционный ублюдок Душан Отлегайло – гид обзорных экскурсий по пляжу, находивший в себе смелость признаться, что самый одухотворённый – это вонючий сыр. Отлегайло валялся неподалёку от поскрипывающего под ногами праздношатающихся завсегдатаев бордвока. Его пальто не знало чисток, и тому было своё оправдание – он любил пускать людям пыль в глаза. Душан пристроился на остывающем пляжном песке,  наслаждаясь звуками губной гармошки. Отлегайло не желал подлаживаться под испанскую гитару, предпочитая ей черепичную скрипку на крыше. Немудрёные зимние пожитки составляли ему тёплую компанию. Он замкнулся в барокамере нелюдимого творчества, испытывая позывы и размытое терпение накатными волнами словесных перегрузок. После дерзкого удаления хирургами в местном госпитале червовидного отростка слепой кишки Душан политически прозрел и стал голосовать за президента вне зависимости от цвета кожи его служанки. В ожидании чего-то необычного он тщетно вытряхивал, как старую перечницу, пару капель виски из горлышка фляжки в съёжившееся от леденящего ветра пересохшее горло и краем глаза наблюдал за аппетитными кривыми сохранившего молодость тела Политуры.
Что-то в поведении Бориса показалось Отлегайле подозрительным. Но что именно? Может быть паучок, приютившийся в центре паутины в углу прикрытого глаза Политуры, и застывший в ожидании сытного завтрака в образе крохотульки-мушки? А ларчик просто открывался. Бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов»  вспомнил, как по просьбе весёлых бомжей написал пышное хвостовое оперение-либретто к оперетте «Променад», в котором воспел виселицах нелюбовь к Европе, где стоимость посещения общественного туалета обошлась ему дороже обеда. Рассерженные дружки жестоко отлупцевали его и больше никогда ни о чём не просили. Политура чуть не наложил лапы на себя.
Он также как и Душан Отлегайло слушал отрывочные слова песни, пьяно размазывая слёзы по клочкам седеющей бороды давно не державшими куска мыла пальцами. Он не вступал в спор с бардом, хотя по ходу исполнения у него  возникали кое-какие неясности. Ответом на многочисленные вопросы и претензии к жизни была тёплая нагрудная награда за все его страдания – початая бутылка Смирновской. Поначалу он попытался налить водку в цельнометаллическую фляжку из-под виски, но несгибающиеся пальцы дрожащих рук не позволяли Политуре наполнить водоёмкость. Тогда он отхлебнул из горлышка горечь песчаных лет пребывания на пляже, закусывая тусклым взглядом на тяжело дышащий монструальный цикл серой Атлантики. И представлялось ему с похмелья:
что на город с номерной обезличкой улиц, на которых многоквартирные дома носили самые идиотские названия, не стираной простынёй опускалась сгущёнка кофейных сумерек;
что в его слипшихся ресницах, как в клубах «Дыма по интересам», дрожали и гудели начищенные до блеска каминные трубы;
что звучит песенка о подводном Love «Подлунные лунки»;
что долгоносики приглашают жаб на тягучий вальс;
что тянущийся вечер проявлял свою негативную инициативу по всесторонним крышам лучиками обветренного, как его беззвучно потрескавшиеся губы, заходящего солнца;
что в затянутом морским узлом задымленном небе тугоплавкие мысли витали белокрылыми ангелами в алых масках беснующихся  чертенят – в масках, которые на глазах менялись в лице.
Дела обстоят из рук вон плохо, когда руки разводятся мостами, подумал бродяга. Нащупав левой рукой правомочное ухо, он усилием воли помог последней приподнять бутылку с песка и отправить ещё несколько драгоценных капель горькой живительной влаги в ненасытный пылающий рот. Язык заплёлся, зашипел, дёрнулся и прилёг в выемку у левой щеки, где когда-то с невероятными усилиями жевали всё подряд некоронованные коренные зубы, расшатанные хроническим периодонтитом в результате авитаминоза. Ему казалось, что он бредёт, шатаясь и поругивая «на чём свет стоит» то трёх слонов, то двух Атлантов, подпирающих Единственную и Неповторимую планету. На это ушло несколько дюжих галлюцинационных минут и на пляж не вернулось. Ему грезилось, как он Штангенциркулем, шёл в ногу со временем, стараясь не трогать его руками. Шёл в невнятном бреду по пыльной дороге, приставая к фигуристой мадам Бебе Шпрингенбед, светлый локон которой выбивался из графика в люди, как у одной известной актрисы. Ему показалось, что у неё вот-вот поедет крыша – дама придерживала шляпку под страстными порывами ветра, порывающегося обнажить её ревматические колени. Но потом у него создалось впечатление, что дама лысая. Политура догнал её и, поровнявшись, стал предлагать посильную помощь, не учтя, что женщина, заменяющая летоисчисление летовычитанием, не желает опираться на костыли предлагаемых услуг и ретируется, закутавшись в зыбучий туман. В отместку он что есть сил крикнул ей вдогонку. – Помогите, хирурги не позаботились о моём телосложении посредством теловычитания! Я мертвецки пьян. У меня не срабатывает инстинкт перезахоронения с 1918 года в первом отделении главы от государства!
В ответ раздался истошный женский визг, сопровождаемый предложением катиться к чёртям на все четыре стороны Белого света, с подробным руководством по четвертованию. Бродяга усмехнулся, чем-то напоминая лондонского денди, привыкшего молча сносить обиды в мусорную яму и сжигать их по мере накопления. Вот и сейчас вскипевший Политура, подталкиваемый желанием не провожать полицейскую ночь в районный участок, чудом сбежал от преследовавшей его экологической полиции.
Взору бродяги представилась его внучка-подросток, оставшаяся в стране победившей непонятно кого силовой структуры. Он пьяно обрадовался фантастическому видению, в котором девочке удалось избежать безоблачного нарко-Барбитуратного Мак Дональдного детства. Обезжиренная улыбка на секунду осветила его покрытое коростой лицо и тут же потухла.
Опять батарейки сели, мелькнуло и пропало в проспиртованном мозгу. В нём чёрные наскипидаренные коты на космической скорости перебегали дорогу расфуфыренным кошкам из семейства «Киска скисла» в середине раскалённого июля. Рядом с парикмахерской для бездомных «Лачуга у вертепа» морячок Хуан Сукровица в порыве уязвлённого самолюбия привалился к спине приюта № 1310 на авеню «R». Боккачиоваясь и проделывая дырки в фокусах в разгар браконьерского брачного сезона, Хуан играл на аккордеоне «Мурку Спичку» с цыганскими переходами за границу... невозможного, а потом скулил а капелла  «Бескозырку в карты».
Бродяга, от которого почта находилась на почтительном расстоянии, искренне сочувствовал неудачливому морячку – он тоже расплачивался здоровьем за то, что жизнь выставляла его за дверь, как ботинки, чавкавшие по грязи. Но в отличие от них Политура пил, не просыхая в простыне, и влажно чувствовал:
как ноги отваливались от усталости. Их уже невозможно было приклеить к туловищу, жизненного клея оставалось с  Гулькин нос;
сердце, поболтав минуту-другую с фикусом на подоконнике, пошло в присядку, выкидывая клапанные коленца, сопровождавшие выпады против деградации личности, начинающиеся с превращения кладовых памяти в складские помещения;
алкогольная печень, корчась и корячась, развалилась на диафрагме, упёршись в рёбра и наплевав на у сердствующий желудок, битком набитый биточками; почки не желали иметь ничего общего с остаточной мочой и отвечали колкостями каменной болезни.
Он старался пересилить себя, но у того, кого он пытался обуздать, оставались ещё силёнки, чтобы противостоять этому. Тогда  Политура понял, в списке приговорённых к вечной любви методом смерти от алкоголизма он числится первым, а ему так хотелось напоследок попасть к Арику Энтерлинку на «Вечер вальса надувных кукол». Просить отсрочку у смерти? Оказывается, что и у неё имеется положительное качество, иногда она приносит известность. Бродяга не в силах был заполнить форму о прошении, и предложил стоящего перед ним поменяться местами, но... занавес опустили. Да и впередистоящий умолял привратника и ключника Петра о снисхождении.
Не идя навстречу Политуре, он рявкнул: «Бог шельму метит!» В бдительном Петре пробудилась Сицилийская защита и святой без шахматного сожаления глянул сверху вниз на бессвязно бормотавшего алкаша, который и девчонок-то пропускал по одной.
      – Я – Борис Политура, врождённый каламбурист и дрессировщик экзотических обезьян, бывший хормейстер «Сводного хора каменотёсов», – начал было Политура и Бореутоляюще протянул поседевшую с тыльной стороны руку подозрительному Петру.
Подозрительный старец, привыкший работать с малосведущими долбовоблами, смерил подопечного недвусмысленным взглядом и проигнорировав мелководье чувств Боба, напоминавшего прозрачную виноградинку без рабочей косточки, отверг  дружелюбный жест, заподозрив, что просящий с самой песочницы был кулебякой. Петро больше прислушивался к ворчанью голодного зверя в желудке, мудрёно советовавшего ему захоронить бедолагу с подохшей батарейкой и заглохшим мотором на нежилом комплексе кладбища «Будьте спокойненьки», а не в семейном бункере для укрытия нетрудовых доходов.
Привратнику с неухоженными руками молотобойца и с закатанными к небу глазами было всё равно, был ли троллейбус мертвецов набит битком или биточками – всё одно он бы куда-нибудь пришпандорил эти изжившие себя понятия.
– Пора закрываться на обед, – пробормотал Петро, – дабы не пропустить два любимых разговорных шоу «Опра с опрометчивыми» и «Головоломки под местечковой анестезией», посвящённые выборам в резиденты. В них натаскиваемые посредственности претендовали на клоунадный пост «Ветра в голове, разогнавшего демонстрацию туч». Петя с ранцем за спиной, он же Пров, провокационно провёл эбонитовыми палочками по жабрам ксилофона и запел роящуюся партию Индийского «В гости».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #301)