Орск
Что первое воспроизводит мозг,
навскидку нам его воображая?
Всегда и первым делом – лязг трамвая.
В единое слились – трамвай и Орск.
И, кажется, хоть улицы взрывай,
чтобы пути трамвайные разрушить –
ничем уже на свете не нарушить
единство это – город и трамвай!
Примета Орска, знАменье и знак,
от коих, видно, некуда деваться:
ко сну клониться под трамвайный звяк
и под трамвайный скрежет просыпаться…
У Орска есть, для сердца дорогие
(в ком сердце краеведческое есть)
– их множество! – приметы и другие.
Все здесь не вспомнить и не перечесть.
Плохой я краевед и не поклонник
на вид сермяжный наводящих лоск.
Но кто не знает о горе «Полковник»?
Без Орской яшмы – что такое Орск?!
И раз уж город поминаем наш мы –
нельзя, хотя бы вскользь, не тронуть яшмы…
Елшанка
Ах, яшма-яшма! Недалече старость,
а помнится с поры бесштанной мне,
как весело она переливалась
в лучах рассветных на Елшанском дне!
Вот, кстати, вам ещё одна орчанка –
тут спору ни малейшего – Елшанка!
Едва мои глаза на мир открылись,
сознаньем самым ранним озарились, –
в них тут же отразились облака.
Их отразила для меня – река.
Нет до сих пор дороже ничего
Елшанки – речки детства моего!
О, Господи, поверить ли возможно?
Не вру ни грамма, Ты не дашь соврать!
Когда-то в этой речке было можно
купаться летом и бельё стирать!
Щурят ловили майкой пацаны,
до самой попки закатав штаны!
Елшанки ведом шорох ледостава.
Всё было как положено, когда,
по пойме расползаясь, будто лава,
парила остывавшая вода.
А в самых первых числах декабря,
морозам уступая поневоле,
вдруг превращалась в ледяное поле,
каток огромный городу даря.
Подарок этот от щедрот Елшанских
был во сто крат любых дороже царских!
Домашнее заданье впопыхах
лишь доконав, впихнув себя в ушанку,
я метеором мчался на Елшанку.
Всю зиму проводил я на коньках!
Ну а весной глазеть валил народ
на бешеный елшанский ледоход.
Устраивая массовое зрелище,
река кульбиты вытворяла те ещё!
Тэцкая гора
…Влекла к себе и Тэцкая гора.
Уже, наверно, на покой пора –
– нет, не при чём тут пенсия – на вечный!
(у всех таков сей жребий бессердечный)
– ты до сих пор, дожив уж до поры,
когда местами путаются строчки –
вниз, на санях иль так, на пятой точке
летишь, как очумелый, с той горы!
С рассудком здравым явно здесь не вяжется: –
тогда казалось и поныне кажется,
что, мчась с такою скоростью безбожною –
ты не на насыпь железнодорожную,
где ступор обездвиженности лишь, –
а прямиком на небо воспаришь!
Сказать по правде (не перегибаю!)
там, в небесах, нередко я бываю.
Когда пишу об этом обо всём, –
на небе я от счастья, – на седьмом!
Круторожная
Был то ли некий тип с крутою рожею,
то ль рог крутой испортил чью-то жизнь –
подобные топонимы негожие –
невнятный отзвук чьих-то укоризн.
И до сих пор дома её сутулятся,
свой дряхлый вид под сайдингом тая.
Давным-давно на этой самой улице
в октябрьскую ночь родился я.
Обыденный сей факт приняв как должное
(её он вряд ли тронул новизной),
ждать терпеливо стала Круторожная
таких ещё нескорых – встреч со мной.
Гордячке, ей не так уж важно было,
кто влюбится в неё в который раз.
О, сколько – и не счесть – её любило
волшбой её привороженных – нас!
Едва лишь я отрёкся от пеленок,
трехлетний белобрысый карапуз,
община «Круторожинский ребёнок»
меня завербовала в свой союз.
О, боже мой, какие были игры!
И, самых разных, было их – с лихвой.
Так вряд ли предаваться им могли б мы,
не будь для игр улицы такой!
Послушаешь меня – враньё безбожное.
Коль вру, то не сносить мне головы!
Ты всё, я знаю, помнишь, Круторожная,
лишь не способна подтвердить, увы…
И как же здесь не восхититься мне
твоей невероятной ширине!
Таких широких – поискать бы надо
(и тех, кто с этим справится легко).
…Я помню, как мыча, коровье стадо,
что за рекой паслось недалеко,
под вечер возвращалось. Куда надо –
любая из бурёнок знала путь
к своей хозяйке. Чтоб к чужим свернуть –
такого не случалось.
Вот отрада –
на ужин пить парное молоко!
Ветла
Наш адрес – Круторожная, 12
уже произносил я, и не раз.
И вновь мой незатейливый рассказ
намерен в этом месте продолжаться.
Про дом на два семейства – пропущу.
Замечу лишь: когда полно народа
вокруг тебя – негрустно жить. Грущу
я о ветле на склоне огорода.
О том, что измельчали времена –
нет артефактов ярче, чем она.
Кто видел в первый раз такое древо,
произносил, присвистывая: «Эва!»
И это сколько ж рук должно хватить,
чтобы такой стволище обхватить?
Полнеба затмевавшая ветла
(я это чудо вижу и поныне)
на огорода нашего низине
(смежу глаза – и вижу как сейчас) –
ей близко равной не было – росла –
и как тут не гордиться? – лишь у нас!
Порядком попотев, отцы сумели
нам под ветлой соорудить качели.
Вот это, братцы, был аттракцион!
Ну где ещё отыщется, как он?
Вверх – к облакам, и камнем вниз – оттуда!..
Была всем амплитудам – амплитуда!
Ну а потом (я это четко вижу),
когда уже на нет сошла ветла,
обычную кровать втащили в нишу,
расчистив содержимое ствола….
Жив и поныне этот огород.
Он людям, как и раньше, каждый год
свой урожай исправно отдаёт
Разбит на том же месте, что и прежде.
Но нет, – хоть режьте вы меня, хоть ешьте –
не тот он без ветлы. Совсем не тот!
Отец
Я к умершим испытываю зависть.
Им не потеть в предсмертном мандраже.
Отмаялись они и отбоялись.
И, слава богу, умерли уже.
Лишь в нас жива их сущность бестелесная.
Покойтесь с миром. Царства вам небесного!
Но нынче всё ж я потревожу вас,
включив в витиеватый свой рассказ.
Я рухну на колени, ниц иль навзничь,
о, память, ненароком, невзначай
не осекись, прошу, не подкачай.
Отец мой в кадре – Михаил Игнатьич!
Ещё чуть-чуть мне нужно для того,
чтоб возраст мой уже с его сравнялся.
Но как бы не хотел я, не старался –
во многом далеко мне до него.
На старом фото, желтизной залитом,
отец-подросток. Наголо побрит.
А взгляд уже о многом говорит:
был папа безупречно даровитым!
Я много раз держал в ладонях лично
отцовский аттестат за 10 лет
В нём слова «хорошо» в помине нет.
одно лишь слово значится – «отлично».
Тут золотую выдать бы медаль.
Но не вручали их тогда. А жаль.
В большой семье отец считался средним.
Мальчишкой – холодал и голодал.
Досталось лиха «кулачатам» бедным,
пока глава семьи срокА мотал.
Мой дед Игнат был родом с Украины.
В начале века в поисках земли
облюбовал уральский край целинный.
Растили хлеб. Скотину завели.
Лишь сносно жить в конце 20-х начали –
в 30-м всё отняли – «раскулачили».
Не понаслышке – лично дед узнал,
что значит строить «Беломор-канал»
***
На всех этапах обретенья знания
внушали нам (и, видимо, не зря)
что бытие влияет на сознание.
…До самой смерти дед любил… царя!
Царь-батюшка свободу даровал.
И хлынуло забитое крестьянство –
к целинным землям, к вольности – от рабства.
Царь хлеба и земли не отбирал.
Крестьянством промышлявшему народу
ГУЛАГом не растаптывал свободу…
Что сделала «родна Советска власть»?
Отставим тему, дабы в грех не впасть!
Над дедовым семейством рок глумился.
Вослед шипели: «дети кулака»…
Речь – об отце. Он выжить изловчился.
Не праздновал поскольку дурака.
В конце 30-х – в армию призвали.
В Дальневосточный лётный гарнизон
попал служить в 39-м он.
Там от япошек провокаций ждали.
Так жребий пал – не по своей «вине»
отец мой – лётчик – не был на войне.
Врага в его коварстве упреждая,
на дальнем фронте били самурая!
Но сколько жизней были спасены
и вырваны – для новых поколений,
таких, как я, сестра и брат Евгений –
у той - не состоявшейся - войны!
Всё так и есть. Но надо знать отца,
максимализм и суть его ранимую:
«вину» свою – надуманную, мнимую
он проносил на сердце до конца.
Бывало, выпивают ветераны,
друг перед другом оголяют раны.
Приврут чуть-чуть для красного словца…
Словцо порою солоно, фривольно.
В таком кругу всегда мне было больно
смотреть на отрешенного отца.
Не все солдаты гибнут на войне.
Иные, что поделать, возвращаются.
И если им за это не прощается –
за жизнь мою тогда простите мне!
***
…Под яблоней гигантской у крыльца
(её уж нет на свете и в помине)
я часто вижу нашего отца:
о, как же он играл на мандолине!
Электрик, плотник, бывший авиатор,
крестьянский сын, технарь-интеллигент…
– И вдруг – нездешний редкий инструмент…
Как очутился в пальцах медиатор?
Где «неополитаночкой» степняк
так виртуозно овладел? И как?
Кто надоумил? На каком этапе
сопрано-лютня покорилась папе?
Вот бы узнать! Но тайна велика есть:
при жизни – эх! – спросить не догадались…
Я, кстати, тоже к музыке не глух.
В лёт подберу любой мотив несложный.
Но струны так настраивать дотошно
мог только папа. Абсолютный слух!
***
Писать всю биографию отца
я здесь не собираюсь. И не нужно.
Стихи, увы, не проза. Да и скучно
читать одно и то же – без конца.
Замечу кстати: жанр неблагодарный
поэма, ибо – антилапидарный.
По древу растечешься – не собрать.
А тут ещё попробуй не наврать!
Прочел и вижу: ангелоподобный
уж слишком вышел мой батяня родный.
Скажу сейчас, и буду так же прав:
был у отца отнюдь не сахар – нрав.
И лично знаю я, не понаслышке,
что значит – «у отца шалят нервишки».
Ремень его широкий офицерский,
в зелёных языках от пасты Гоя,
расправу учиняя надо мною,
хлестал наотмашь – больно, изуверски.
И багровел лицом, впадая в раж,
такой хороший милый папа наш!
Ремнёвые следы на точке пятой
саднили ночью. О, ремень проклятый!
Сосуд упрямой памяти креня,
понять пытаюсь: за какие шалости
своё дитя так можно бить без жалости?
За что отец так люто сёк меня?
Всю жизнь над этим голову ломаю.
Понять пытаюсь – и не понимаю.
Ведь был ещё и Женька – старший сын.
Бутылку ли не он взорвал с карбидом?
Кто поджиг сделал? Почему же битым –
ни разу – он, а был лишь я один?
Шучу, мой брат, шучу. Смешно и поздно
уже об этом обо всём – серьёзно.
Нет ревности ничуть. И нет обид…
…А здоровски тогда рванул карбид!
***
Когда тебе уже за шестьдесят,
всё чаще подмывает оглянуться
туда, назад, где тихо шелестят
события, к которым не вернуться,
где затухают медленно года,
изжитые до капли, навсегда
и до которых больше никогда
и ни за что уже – не дотянуться!
Но в прошлое всегда тебя доставить,
в любой его предел, готова Память.
Чтоб я отца за черствость не карал,
а истина всегда торжествовала, –
из детства эпизод: течет Урал,
а я себе иду – ко дну Урала!
И вряд ли то, что мне уже конец,
что скорбный час моей кончины пробил,
я осознал бы с ужасом и понял –
не кинься мне на выручку отец!
Не ведал бы, как труп мой хороня,
мои родные глохли от истерик.
…На дне реки нащупал он меня,
бесчувственного выволок на берег…
С дня рождества второго моего,
к которому был папа напрямую
причастен лично – всё простил ему я.
Я не любил – боготворил его!
http://haifainfo.com/?p=167051