меркнет лунный закат, опуская на землю росу. укажите мне да поведайте, как тропинку найти в лесу? я — блуждающий огонёк, зацепившийся за рукав и безвольно по кругу ведомый кем-то ради глупых забав. если б знала я, чей же умысел в сердце мне заронила сорока, если б ведала, чья улыбка так пронзительно и жестоко разрывает на мне одежду из тумана да курева белого —
не простила б, но, стиснув зубы, посмотрела в глаза озверелого.
выдыхая в лицо жгучий холод, повстречает меня — и исчезнет в плеске сонных ручьёв, в буйной зелени. то погибнет, то снова воскреснет и, танцуя на прелой листве, не оставит следов. пью до дна из ладоней холодных вино — сладковатое, тёрпкое; сна пелену отодвинет рукою, проскользнёт чёрным змием да полозом в душу светлую и покорную и поющую тихим голосом. что струна из осоки, что ветер с вересковых просторов-полей —
повторить не сумеют тех песен, что цветут в груди у людей:
“господин лисьих троп и оврагов, ты не трожь и не путай меня,
я вплету в твои чёрные косы ленты солнечного огня
и весенние травы с колосьями на подоле повышиваю,
только выведи из чащобы, я дороги обратно не знаю...”
не спасают меня отвороты, и не ранят проклятья его, ведь он сам чародейское слово, колдовской талисман, серебро нержавеющей стали, отрава. волчья шкура на плечи — и в путь. он всё скалится в спину упрямо, он заставит назад повернуть и уста ледяные, горькие целовать под ущербной луной. что ему те мольбы и слёзы, он по миру пойдёт войной.
и уста, как рябина, красные, задрожат, засмеются тихо, станут дальше легенду шептать, называя по имени лихо:
“...госпожа ковыля и бессмертника полюбила навеки тебя,
а ты взял её в плен, искуситель, теперь её воля твоя...”