***
Люблю бродить в сумерках. Хорошо смотреть на огни другого берега, на дорогу, по которой бегут машины. Хоть и не так много огней на другом берегу, но всё-таки они ещё есть, и это создаёт иллюзию жизни, движения. Хорошо смотреть на тёмные волны, на деревья, качающиеся на ветру.
Подниму руки, раскину и качаюсь сама, словно эта берёза, знакомая мне с детства. Рядом с ней лежала когда-то большая лодка, перевёрнутая вверх килем. Мы прятались под ней, пока были маленькими. Теперь от лодки нет и следа. Догнивает и оставшаяся без хозяина банька. А на месте дома, где он жил, поднялась осиновая роща.
Деревья качаются, качаются, вот-вот оторвутся от земли и полетят. И я с ними полечу, как летала в детстве. Выйдешь, бывало, на луг, и подхватит тебя ветер, и понесёт. Может, и унёс бы далеко, но как улетишь от мамы, от бабушки, от родного дома… Так и не улетела, а теперь и летать разучилась. Только ветер и старые деревья помнят об этом и всё ещё ждут. Когда-нибудь, милые, полечу с вами…
Постоишь так, покачаешься в сумерках вместе с деревьями, да и побредёшь туда, где светятся окна.
***
Хорошо утром выскочить из дома на лёгкий морозец не укутанной в шапки-шарфики, а так, налегке, в рубашке с коротким рукавом. Кинуть корм птицам, вытряхнуть остатки из собачьей миски, до баньки добежать - ненадолго, с минутным делом. Выскочишь, а север-батюшко внезапно снежком тебя посыплет. Не так чтобы сурово, как во время метели, а просто почувствуешь, будто ласковой мужицкой ладонью по твоей стриженой голове легонько провели. Благословенное дыхание севера…
Улети на юг, скройся среди пальм и агав, прильни, очарованный, к синему морю – вдруг зашевелится душа, затоскует, заноет, запросит неведомо чего, и пойдёшь, как привязанный, навстречу ветрам и снегу. Будешь таскать обледенелые вёдра, протаптывать тропинки в белой тишине, ждать ледостава, ёжиться от мороза. А север будет смотреть на тебя с лукавой усмешкой из-под седых бровей: «Что, далеко ли убежал, непоседа? Куда убежишь от судьбы своей?»
***
Всю неделю сильные ветра. Под утро проснулась, и стало страшно. Ветер расшатывал дом, ревел над рекой. «Как печку-то топить?» - подумала я и с головой залезла под одеяло. «Странно, что свет ещё не отключили».
Когда я окончательно поднялась через полчаса, света уже не было. Пришлось греть самовар. Покапризничав около часа, он всё-таки изволил вскипеть. Чай из самовара – живая вода, но он у нас с норовом. То за 20 минут вскипит, то полтора часа вид делает, что греется.
Когда завтракали, что-то сильно ударило в стену. Я выскочила на улицу, но пробоин не обнаружила.
После завтрака брат собрался в магазин, несмотря на мои уговоры: «Ветер верховой, волн мало». «Я с тобой тогда поеду». (Накануне, возвращаясь после посадки картошки от сестры, еле вдвоём выгребли). «Посмотрим».
Он оделся, я чуть запоздала с печками. «Ну, я пойду к берегу». «Я тоже сейчас иду».
Оделась, накинула куртку. Вышла за ёлку и увидела, что брат уже на другой стороне. Закрыл лодку, повернулся, помахал мне рукой. Вот скотинка!!!
Делать нечего – пошла к дому. Через час Валера вернулся и сообщил, что на той стороне свет уже загорелся. Кинулась звонить соседям и узнала, что света нет только у нас. Внимательно оглядели провода и обнаружили, что от дома идут два провода, а к столбу подходит только один. Часть второго провода лежит на суку лиственницы, вторая обвисла вдоль столба в полутора метрах от земли. Позвонила электрикам. «Ребята на обед ушли. Потом приедут». Часа через два подъехали, попросили лестницу, пилу. Опилили сучья у лиственницы, соединили провод, попутно поругивая связистов: «Радио сто лет отключено, а провода так и не сняли, путаются, мешают. Мы-то столбы меняем, а у них по линии почти лежат».
Напоследок рассказали «утешительную» историю: «Раз нашли обрыв провода на линии у берёзы, исправили. Назавтра опять там же, снова исправили. На третий день то же самое. Она ветками шевелит, вот и... Ну, взяли да спилили».
Ночью опять ожидается усиление ветра.
***
Утром слушала шум дождя за окном и думала о счастье. В юности казалось, что точно кто-то держит, не пускает к нему. Видишь по телевизору улицы больших городов, слышишь музыку, зовущую вдаль, – сердце так и рвётся, хочется вскочить в автобус, вспрыгнуть на подножку поезда, лететь к морю, к людям, кажется, что тебя где-то ждут большие дела, важные встречи, яркие огни. А вместо этого надо брести на сенокос, косить, разбивать, спереваливать, ставить. А ещё хуже, когда вдруг загремит над головой нежданно-негаданно, не успеешь сена собрать, бросишь всё, ткнёшься под куст – думаешь, ненадолго. Да нет, всерьёз пришло. Не спасает куст от потоков воды, бегущих за шиворот, гром всё ближе и ближе, всё страшнее сверкает молния.
«Что, домой пойдём?» - спросит Серёжа и сам ответит: «Пошли!» Закрыв глаза от страха, бреду вслед за братом по лесной дороге, шепчу «спаси Господи, помилуй» при каждом ударе грома. Глаза закрыла, а молнию всё равно вижу. Сердце ёкает, в сапогах чавкает вода. Наконец деревня! Вышли из леса, а гроза и стихла, и солнце показалось. Смеёмся, мокрые до нитки.
… Я тогда не знала, что это и есть счастье – идти вслед за старшим братом по лесной дороге.
***
А ещё под утро мне приснился сон, словно поздняя осень и нежданно-негаданно приехал мой самый старший брат Саша. Он рассказывает, как перебирался через реку – шуга идёт вовсю, как лодку искал. Мамин голос слышу: «Что же не сказался, Сашенька? Нам только замок с лодки снять – перевезти». Сама я сижу в горенке, собираюсь выйти к ним в те комнаты. Слышу Сашин смех и просыпаюсь, и вспоминаю, что Саши нет уже тринадцать лет, нет и мамы. Думаю, почему они мне раньше почти не снились, а теперь мама снится всё чаще и чаще, и даже иногда говорю с ней. А раньше, бывало, улыбнётся мне издали, скользнёт, и нет её. Наверное, ближе двинулась я к ним по времени, вот и слышны стали их голоса.
***
Несколько дней назад заспорили мы с братом, какой огненный куст виднеется за пустующим соседским домом. Везде листья пожухли, а он всё горит и горит.
«Облепиха», – говорю я, потому что знаю, что там у них росла облепиха. Просто в прошлые годы внимания не обращали, что она такая яркая. «Не облепиха». «А тогда что?» «Не знаю». «Я схожу и принесу лист, тогда увидишь».
Сказала и забыла. А сегодня глянула в окно – листья у куста остались только на верхушке. За ночь ветер и остатние оборвёт.
Оделась, дошла до куста, сорвала лист. А заходить домой не хочется – хоть и моросит, но тепло. Решила дойти до Чурьеги. Собаки посмотрели на меня и остались дома: броди сама в такую погоду. А я и рада-радёшенька: они уток всполохнут, если те плавают на реке.
Подошла к чурьежскому берегу и остолбенела. Лебеди! Их тут никогда не бывало. На озёрах плавают, в небе мелькнут, но чтобы совсем рядом с домом… Два больших и один поменьше у противоположного берега. Сфотографировать бы…
Вернулась домой за фотоаппаратом и снова к Чурьеге. Лебеди на месте, да что возьмёшь с моей мыльницы, да ещё в сумерках? Щёлкнула разок-другой и напугала уток, плывущих по нашей стороне реки. Потянулись ко взлёту, засвистел воздух, а следом и лебеди всплеснули крыльями, да так, что я замерла в восхищении. В памяти пронеслись и дева Обида с лебедиными крылами, и «сама-то величава», и врубелевская Царевна-Лебедь…
Улетели, а я осталась на берегу, переполненная ветром, поднявшимся вслед за лебедями, мелким, облепившим лицо дождём, рыжей осокой, полёгшей по берегам, и странным, мучительным ощущением счастья. Мучительным оттого, что не можешь мгновенно, в эту самую минуту, стать поникшей травинкой или серыми облаками, стремительно летящими над рекой. И я взмолилась:
– Господи, позволь после, в другой жизни – если есть она, иная жизнь – всегда кружить над этими реками, лугами, лесами, только здесь и нигде больше…
Пришла домой, сунула брату лист: «Смотри. Теперь веришь, что облепиха?» – «Нет. Не облепиха». «А что?» – «Не знаю».
***
Сегодня «снежки белые пушистые ой да призакрыли все наши поля».
Утром, когда полетели первые снежинки, я тут же бросила утюг с недоглаженной братниной рубахой – да гори оно всё синим пламенем! Буду я ерундой всякой заниматься, когда идёт первый снег!
Вышла на улицу, собаки радостно рванули следом. От дома через поле к ручью, через ручей к дороге, и пошли куда глаза глядят. Мелкие снежинки сначала робко трогали меня за рукава, слегка касались лица, потом осмелели, посыпались быстрее и гуще. Спины собак побелели, как, наверное, и моя толстовка. Она ещё не промокла, и мне весело было шагать вслед за собаками, думая о разном. Думалось о том, что так и не собралась сходить до старых сенокосов, что надо, когда чуток подморозит, добраться до кладбища – проведать родные могилки, потом не бывать до весны. О том, что много ещё хлопот предзимних, но скоро, скоро уже отойдёт суета и надо эту зиму потратить с толком. О том, скоро ли дороги нарушатся: этот снег, конечно, растает, будет ещё и грязи и темноты вдоволь, но не за горами уже и морозцы, и обледеневшие вёсла, и километры пути кругом. О том, что брат присматривает уже ёлку и лишь бы Серёжка поправился к зиме. Худо, когда болеет ребёнок…
Но грустные мысли уносило вместе с белым снегом. Верилось в счастье и Новый год.
***
Ещё ночью землю припорошило. Радостно было сметать лёгкий сухой снежок с крыльца, с дорожек, слушать весёлые голоса птиц, вьющихся возле кормушек в саду.
К полудню снег пошёл снова. Снежинки кружились в воздухе, лезли за воротник, сыпались в вёдра с водой. Оставив их в кухне, я вернулась на улицу и долго смотрела, как прыгают снежинки возле старой берёзы.
В третьем часу завыло, загудело. Кошки залезли на печку, собаки запросились с улицы в коридор, и даже в доме словно сквозняком потянуло.
В четвёртом часу мне всё-таки вздумалось пройтись. Малыш выскочил следом, Дружка подняла голову, но не тронулась с места, хотя обычно не отпускает меня одну никуда, – ветер гнул ели, гремел проводами, на реке звенела и скрежетала шуга.
Я не пошла к лесу: было уже сумрачно, а двинулась вдоль деревни. (Малыш с сожалением посмотрел мне вслед – через два дома начинаются владения его врага Шарика.) Я дошла до середины деревни. Ветер притих, и грустно и хорошо было смотреть на знакомые дома, на уснувшее поле, на рыжие травинки, торчащие из-под снега.
Но через несколько минут снова затряслись над головой провода, ель, у которой я стояла, принялась подметать землю, и я повернула к дому. Оттуда нёсся взволнованный лай Дружки.
Ветер на западе старательно дул на небо, протирая его рукавами, растаскивал стремительно летящие облака, и они редели, таяли, исчезали на глазах, но на востоке темнело. Оттуда шла новая снеговая туча.