На небесной тверди, в её глубине, стояли замороженные мраморные облака. Повидавший виды мрамор… С холодновато-синими подтёками. Под его неподвижной невозмутимостью мчались – стремительно! – розоватые под восходящим солнцем, весёлые такие тряпочки. Беспрестанно меняющие свою форму и размеры в настойчивом беге на северо-восток. Они тёплыми тенями скользили под леденящей вывеской глубокого неба, вращались, бежали вперегонки… И всё-таки через несколько секунд остро чувствовался стереоскопический провал между их близостью ко мне, к земному миру и далёкостью заледенелой тверди. Как будто вверху тоже были свои земли, и сквозь мчащиеся подкрашенные оранжевым отрепки виднелись занесённые снегами неподвижные острова… Через некоторое время и самому тебе казалось, что ты глядишь из иллюминатора самолёта вниз, на землю, так повторяли друг друга земные и небесные глубины, так легко взаимозамещались.
Солнце поднималось всё выше. Мрамор тверди истончался, таял, как лёд на реке Емца – без самого ледохода и без видимого движения. Умирал на том самом месте, где и зарождался. В высвободившейся синеве протянулись первые, тонкие и резкие, нити самолётов.
Под розоватым неустанным течением летали беспокойно-радостные клесты, и в лучах утреннего солнца и в тенях бегущего небесного потока они были необыкновенно выразительны.
Блестели подмороженные колки трав. Сверкали расколотые поленья. Искрился тонкий слой снега, выпавшего позавчера. Веселы и бодры казались мостки, присыпанные сухой и морозной пылью.
Но царили над всем утром простые еловые шишки. В лучах первого морозного и снежного утра они были воплощением самых лучших наших чаяний перед Новым годом. И если пожелать ребёнку волшебство новогодней ёлки и игрушек на ней, то лучшего подарка и нельзя было придумать – срывай этот золотистый шоколад ноябрьского утра и складывай в заветный ларчик предновогодних сюрпризов!
Боська жадно дышал, хлюпал лёгкими и носился как угорелый по тонкому подмороженному снежку. Зарывался в него головой, нюхал, чихал, болтал китайской своей мордочкой. На носике пёсика, похожем на кнопку, всегда обращённую к солнцу и человеческому теплу, забавно и трогательно таяли снежинки. Я колол дрова, а он трепал щепки, крутил башкой, ласково порыкивал и таскал их и прикладывал у мостков, ведущих к бане. Когда я носил в поленницы дрова, он преследовал мои валенки и набрасывался на них, так как видел такое мягкое и большое чудо впервые в жизни. В общем, скучать он мне не давал, как и всё видимое и слышимое вокруг. А когда я всё расколол и приложил и попытался изловить неугомона и отнести его домой, то он заставил меня пробежать несколько раз весь огородный участок. Отчаянно вихляя задними лапами, барахтаясь в снегу, переворачиваясь то на один, то на другой бок, он упрямо стремился избежать моих рук, не веря моим ласковым увещеваниям… «Побегай, побегай тоже, нечего у компьютера-то столько времени сидеть… Видишь, и у тебя как, старенького, лёгкие-то хлюпают…». И он мне своим отчаянным сипом напоминал смешного мужичка, бегущего в холодном поту за добавкой в магазин за пять минут до его закрытия...
Так и вошли с ним в дом, полные свежего утра и отличного настроения.