…Знаешь, я встретил недавно одного человека.
Он шел по парку, пустующему последние два-три века (черт знает, зачем завернул туда сам я).
Он был одет как будто забыл, из какой он эпохи, в какой стране,
Как будто пришел извне (порою, я чувствую то же самое).
И видно, сама судьба в тот день получала плату за божьи вексели,
если в огромном, доныне пустующем парке
мы с ним друг друга встретили.
Он улыбнулся, как будто зная что-то непостижимое, позвал меня (как?!) по имени, и я пошел за ним, господи, как одержимый!
Кивнул мне, как старому другу, и мягко сказал, как я говорю тебе:
«Кого не встретишь случайно в жизни. Видней судьбе».
Так с этой фразы (одной из глупейших на свете фраз) он начал свой странный, запутанный, горький рассказ:
«Послушай, когда-то всё было намного легче. Свобода воли еще не ложилась горой на ваши хрупкие плечи.
Вы были искусством. Наверное, вы и сейчас прекрасны в противоречии, только тогда… тогда всё было намного-намного легче. Недолгим был штиль, пожалуй, закон неправильно был вами понят: случилась история… вроде бы, с яблоком? Кто теперь вспомнит…
Но даже тогда всё было предельно просто. Убийство – худшее, что в те дни видели тихие звёзды (к слову, уже тогда зарождалось сомнение: братоубийство – не наша идея и точно не благословение, в ком же тогда зародилась эта безделица? В, собственно, Старшем? Знаешь, охотно верится).
Вечная битва добра со злом, искушение (в общем-то, мы не особо старались) – так и, вроде бы, было задумано. Тогда ангелы, помню, ещё улыбались.
Да, точно. Когда-то всё было намного проще. Мне было тогда… лет двести? Неважно, впрочем».
Я говорю тебе, он сумасшедший, фанатик, может… Вот только голос, как нож как будто вспарывал кожу,
И, знаешь, в глазах его, будто бы видевших тысячи тысяч гроз, таился, казалось, тяжелый и древний как жизнь вопрос.
«С Ершалаима пошло под откос… но ты-то уже не вспомнишь, конечно.
Я же, впрочем, болтаю лишнего. Забудь, не будь чересчур поспешным.
В общем, мир превзошел нас всех. И в жестокости, и в добродетели. Я говорил с парой светлых тех… я пытался. Мне не ответили. А глаза закрывать стало поздно уже: беззаконье, безбожье и войн целых ворох.
А потом люди…
...вы
придумали порох»
Я едва понимал, о чем он говорит, только слушал рассказ, как забытую песню. Я как будто бы знал это очень давно, видел кадры, но помнил их пресно. Он с тоской улыбался, качал головой, точно знал меня сотни и тысячи лет. Я не мог перебить эту странную исповедь, тихий бред.
«Всё в итоге свелось к тому, к чему шло с той самой памятной даты рождения.
Я сидел на крыше какого-то дома, тянул тяжелые рассуждения. На востоке сгущалась гроза. Оказалось, что Зевс – довольно жестокий вождь. С неба тянуло тяжелой серой… О, это был первый кислотный дождь.
Тогда я впервые услышал шаги по железной крыше. Глаза застилало песком и пылью. А рядом со мной сел один из… один из высших.
И расправил крылья.
Мы говорили всю ночь, не сдерживая тяжелых вздохов. На востоке рождалось утро. Одно из многих.
Сидели, укрытые белыми перьями от капель, впрочем, не трогавших нас,
Но кто укроет открытые души от капель,
падающих из глаз?
Всё ж, как так вышло, люди - рожденные в ореоле Его свечения,
Жестокостью поразили обоих: и… впрочем, не имеет значения…»
Он весь был один оголенный нерв и душу держал в ладонях.
И он говорил, словно был уверен, что я пойму. И, знаешь… я правда понял.
И голос сомнений в моей груди звучал все тише и тише, как будто я сам смысл жизни терял и крыло расправлял над крышей.
Да, смейся, зови сумасшедшим, поверь, я и сам смеялся бы если мог бы. Но если бы ты говорила с ним, и в твоей груди бы взрывались бомбы.
А может и нет.
И все же, представь на секунду, что мы и впрямь за тысячи лет…
Ладно, оставим. Звучит действительно глупо. Прости, я, видимо, просто устал (работа – ад, между нами сугубо).
В общем, я встретил странного человека,
что в нашем обществе, впрочем, бывает отнюдь не редко.
И всё, что я жду от тебя – пара строчек о том, что подобного точно нет.
…Потому что, ты знаешь, мне кажется смутно знакомым его силуэт…