черника 8 - виртуальная поэзия в стихиру
кто предмет высокого искусства?
в общем, человечный человек.
тот, кто радуется, тот, кому грустно -
тот, чей труден и недолог век.
Поэт лишь тогда из себя извлекает чувства, когда способен очень тонко и прозрачно проникать в души, стремящиеся стать открытыми, когда понятие другого человека становится его существом.
Говоря грубо - прежние великие и величайшие поэты мечтали этого маленького человека увидеть великим, вот за чем они обращались к читателю - даже те, кто не заботился об этом задумываться, пел, вроде как для самого себя - честолюбие - вещь обязательная, но вполне способная не занимать поэта, оставаться в его тени для него самого - и он даже себя не слышит - он снова и снова поёт, не нагибаясь за плодами своих песен, он не голод ощущает - лёгкость полета, и тут даже обзоры, сам великий Крылов - голодающие и летающие, это сказочные прозрачные птицы.
Поэты, таким образом, даже о том не думающие специально, мечтали о возвеличивание маленького, обычного человека, воспевали именно человека, человеческое, человечное, слишком человечное.
Бытие поэта советских времён - отчасти даже довольно меркантильного, но обязательно не продажного, не ангажированного властью и собственной жадностью, так же было тоской по разговору с читателем, мечтой услышать читателя, и порой привычные тогда встречи с читателями ему казалось осуществлением мечты, он уверял себя, что ему не комплименты говорят, а правду, что не о нем говорят - а о том, что он чувствует.
Иные, поэты андеграунда, поэты кухни, закулисья, тосковали выйти за пределы круга своих друзей, почувствовать внимание читательской толпы, какого-то одного неведомого читателя, читательницы, доверить свою душу, самому понять...
Всегда - от древности и классики до последних десятилетий - между поэтом и читателем была стена, эти короткие выступления и встречи, эти глухие представления о том, как покупатель читает книжку, - всё было иллюзией общения, оставляло поэта в характерном профессиональном одиночестве, дающим как раз ему свободу творить, его губила очень часто страсть к общению, превращающаяся в гулюянку и пьянку - совсем не в разговоры по душам, остающиеся лишь в мечтах и на бумаге.
Но вот эпоха Гутенберга затрещала, как некогда печатный станок проехал железнодорожным составом по прелести гусиного пера и пения под лиру - мы оказались в адском котле вместе - читатели и поэты - поэты стали читать читателей, а читатели стали требовать у поэтов их выслушивать, их обливания души, часто настолько не умелые, к то и бесталанные, что у поэтов лучше б уж болели зубы - и если не приходится годами ждать заветного письмецо от читателя - то сиюмоментные врывания читателей в писательский уют сокрушают самых выносливых, а подхватывание только что испечённый пирожков с писательской печи обжигает читателя, читатель хочет поправить писателя, предложить своё, он берет пистаеля за рукав, оттаскивает от микрофона и вместо писателя начинает дурным голосом петь, ужасная всех.
Поэт тут не только жертва, впрочем, его действия так же мало похожи на степенность классики, он выглядит суетливыми и совсем не божественным, так, кушающим у микрофона бутерброды.
Вся эта адская кухня вместе со столовой и теплым туалетом привыкшим к прошлому уюту старым авторам кажется смертью поэзии -
- а ведь это всего лишь осуществление извечной мечты поэтов о сиюминутном общении с читателем.
***