Орфей и Эвридика

Алиса Вапперхиир
   Эвридика - Орфею

Для тех, отженивших последние клочья
Покрова (ни уст, ни ланит!..)
О, не превышение ли полномочий
Орфей, нисходящий в Аид?
Для тех, отрешивших последние звенья
Земного… На ложе из лож
Сложившим великую ложь лицезренья,
Внутрь зрящим — свидание нож.
Уплочено же — всеми розами крови
За этот просторный покрой
Бессмертья…
До самых летейских верховий
Любивший — мне нужен покой
Беспамятности… Ибо в призрачном доме
Сем — призрак ты, сущий, а явь —
Я, мертвая… Что же скажу тебе, кроме:
— «Ты это забудь и оставь!»
Ведь не растревожишь же! Не повлекуся!
Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть
Устами! — С бессмертья змеиным укусом
Кончается женская страсть.
Уплочено же — вспомяни мои крики! —
За этот последний простор.
Не надо Орфею сходить к Эвридике
И братьям тревожить сестер.

      Марина Цветаева, 1923

       


                Orfeusz I Eurydyka
               

                In memoriam Carol (памяти Кэрол)
    

             Стоя на плитах у входа в Аид,
             Орфей ежился под порывистым ветром,
             Который рвал его плащ, накатывал клубы мглы,
             Метался в листьях деревьев. Огни автомобилей
             С каждым наплывом мглы тускнели.
               
                У застекленной двери задержался. Был не уверен,
                хватит ли сил ему для последнего испытанья.
            
             Помнил ее слова:»Ты человек добрый».
             Верил в это не слишком. Лирические поэты,
             знал он, имеют обычно ледяные сердца.
             Это почти условие. Совершенство искусства
             Получают взамен такого увечья.
               
                Лишь ее любовь согревала, очеловечивала его.
                Когда с нею был, он думал и о себе иначе.
                Не мог ее подвести теперь, когда умерла.
            
            Он толкнул дверь. Лабиринтом коридоров и лифтов
            Шел. Синий свет был не светом, но мраком земным.
            Электронные псы проносились без шелеста мимо.
               
                Cъезжал он, этаж за этажом, сто, триста, вниз.
                Мерз. Сознавал, что оказался Нигде.
                Под тысячами застывших столетий,
                Где прах поколений истлевших,
                Это царство, казалось, без дна и без края.
   
            Тени толпились. Их лица его окружали.
            Некоторые узнавал. Чувствовал ритм своей крови.
            Жизнь свою ощущал вместе с ее виною
            И встретить боялся тех, которым зло причинил.
            Но они утратили, видно, способность помнить.
            Как бы глядели мимо, равнодушные ко всему.
               
                Защитой ему была девятиструнная лира.
                В ней музыку нес земли против бездны,
                Заваливающей тишиной звуки любые.
                Музыка им владела. Тогда он лишался воли.
                Подчинялся, заслушавшись, диктуемой песне.
                Как его лира, он был лишь инструментом.
    
            И он дошел до дворца властителей этой страны.
            Персефона, в своем саду груш засохших и яблонь,
            Черном от голых стволов и узловатых веток,
            Трон ее — траурный аметист, ему внимала.
               
                Пел он о ясности раннего утра, о реках среди зелени.
                О дымной воде розоватых рассветов.
                О красках: кармине, киновари,
                жженой охре, лазури,
                О наслаждении плаванья в море у мраморных скал.
      
            О пиршестве на террассе под шум рыбацкого порта.
            О вкусе вина, миндаля, соли, оливок, горчицы.
            О полете ласточки, сокола, о летящей с достоинством стае
            пеликанов над заливом.
            О запахе охапки сирени под летним дождем,
            О том, что свои слова он слагал против смерти
            И не единой рифмой не славил небытие.
               
                Не знаю, сказала богиня, так ли ее любил ты,
                Но прибыл даже сюда, чтобы ее спасти.
                Ее тебе возвратят. Есть, однако, условье.
                Нельзя тебе с ней говорить. И на обратном пути
                Оглянуться, чтобы проверить, идет ли она за тобой.
      
            И Гермес привел Эвридику .
            Лица не узнать. Серое
            Совершенно. Веки опущены, под ними тень ресниц.
            Одеревенело движется, поводыря рукою
            Ведома. Произнести ее имя желал он
            Так сильно. Ее пробудить от этого сна.
            Но удержался, помня, что принял условье.
               
                Двинулись. Он сперва, а за ним, но не сразу,
                Стук сандалий его и дробный топот ее
                Ног, словно саваном, стянутых платьем.
                Вверх крутая тропа фосфорическим светом светилась
                В темноте, обступившей ее, словно стены туннеля.
                Остановившись, вслушивался, но и они тоже
                Останавливались тогда, и исчезало эхо.
                Когда начинал идти, звучал их двухтактный отклик,
    
     То ближе, казалось ему, то снова дальше.
     Сквозь веру его прорастало сомненье
     И обвивало его, как холодный вьюнок.
     Не умеющий плакать, он рыдал над утратой
     Людских надежд восстать из мертвых,
     Ведь был он теперь как любой смертный,
     Лира его молчала, и грезил он беззащитно.
     Знал он, что нужно верить, и не умел верить.
     И долго должна была длиться неверная явь
     Своих же шагов, отчитываемых безотчетно.
               
                Рассвело. Под сияющим оком выхода из подземелья
                Показались обломки скал. И произошло,
                Как предчувствовал он. Когда повернул голову,
                На тропинке за ним не было никого.
    
     Солнце. И небо, а на нем облака.
     Лишь теперь в нем кричало все: Эвридика!
     Как буду жить, утешительница, без тебя!
     Но пахли травы, длилось низкое пчел жужжанье.
     И заснул он, щекой на разогретой земле.
               
                Чеслав Милош. 2004. Перевод Анатолия Ройтмана.


     Ни один миф не нашел такого эха в веках, как этот. Почему Орфей оглянулся Я часто задавала себе этот вопрос. Быть может, он не верил в жестокость Аида Или же он, как обычный смертный, испугался, не слыша за собой шагов Эвридики Полагался ли он на свой дар Владело ли им стремление к саморазрушению Считал ли он, что благодаря своей музыке стал могущественнее богов Была ли это просто оплошность, которой он был обязан своему дару (ведь для вдохновенного музыканта время перестает существовать) Быть может, те, кто сложили этот миф, отдавали предпочтение трагедии, полагая, что иначе история потеряла бы в своей красоте В том ли дело, что боги лучше понимают человеческую натуру, чем сами люди Знал ли Аид, что Орфей обязательно оглянется Не поэтому ли он отпустил Эвридику Если так, то он позволил Орфею достичь заветного предела и возгордиться своей победой, чтобы сильнее насладиться затем злорадством. Может ли дар остаться неоплаченным Содержится ли в этом мифе урок: человек не должен возноситься, ибо худшее происходит с тем, кто пытается превзойти самих богов Или миф просто показывает нам, какова натура музыканта: импульсивный, чувствительный Орфей не способен был подчиниться суровому разуму. В Древней Греции женщина принадлежала мужу, и, возможно, для Орфея вполне естественно было полагать, что она одновременно с ним выйдет из мрака на свет. Кто знает, не была ли трагедия Орфея в том, что он не подумал об Эвридике как о женщине, имевшей свою, отдельную от него судьбу.

   (Из книги Дианы Аккерман "Любовь в истории")chto-takoe-lyubov.net/orfej-i-evridika/