ПРЕДАНИЕ О СЕРАФИМЕ САРОВСКОМ
Роман в стихах
«ПРИМИ, ГОСПОДЬ,
МОИ ПРОШЕНЬЯ!..»
(Глава одиннадцатая)
В жару, и в ливни грозовые,
И в снеговую кутерьму
Теперь уже со всей России
Спешили странники к нему.
Живой поток людского горя,
Болезней нестерпимый шквал,
Как штормом взвихренное море,
В пучину келью погружал.
Пустынник знал, каким мученьям
Подвержен нынче русский люд
За дерзость самоотреченья
От Господа; за гиблый труд
Благополучной жизни ради;
За бесшабашность, то есть лень
Расти духовно; за баранье
Упрямство глубже скрыться в тень;
За молчаливое терпенье
Несправедливости и лжи.
За то, что ангельское пенье
Ему опасней, чем ножи.
Но и они ведь Божьи дети,
И нету мыслей у Отца,
Чтобы на том и этом свете
Желать им смертного конца.
Недаром курскому мальчонке
Бог пособил монахом стать
И дал талант, как песня, звонкий
Молитвой души исцелять.
Прозреньем тайным, данным свыше,
Он знал, кто нынче перед ним —
Простец, который Бога слышит,
Или мудрец, что одержим
Самовлюблённою гордыней,
Или совсем особый гость.
Сегодня, скажем, в важном чине:
Медали, звёзды, лента, трость,
А за окном — лихая тройка,
С ухмылкой кучер молодой.
Гость-генерал вещает бойко:
«Вот мы и встретились с тобой!» —
«Вам исповедаться?» — «Да что ты!
Я на виду. Грешить нельзя.
Сплошь об отечестве заботы». —
«Тогда зачем же нужен я?» —
«А так — поговорить по душам…»
Святой сидел перед святым.
И целый час бахвала слушал
В капкан попавший Серафим.
Как всё, гость брал его нахрапом.
Но в коридорчик вышел он,
И вот награды разом на пол
Упали, издавая звон.
Как совесть полыхнула жаром!
В какую окунулась тьму!
Видать, награды были даром
На грудь повешены ему.
* * *
И вновь богатая коляска
Остановилась у дверей.
Дорогой длительной и тряской
Осела плотно пыль на ней.
Слуга и кучер дворянина
В обитель под руки ввели,
Святому поклонились чинно
И в монастырский двор ушли.
«Отец родной! — сказал приезжий, —
По воле немощи-змеи,
Как ни молюсь Христу прилежно,
Зачахли ноженьки мои». —
«Всё знаю, Боголюбче. Много
Хлебнули хвори вы земной.
Но такова уж воля Бога,
В упряжке нам идти одной.
Не только чтоб обычным ходом
Пространство вам одолевать,
А помогли и мне с народом
Получше Господа познать». —
«Познать? Но я ведь, добрый отче,
Пока одним грехам служу…» —
«Всё это так. Да только, впрочем,
Ваш непонятный людям почерк
Всё передаст, что я скажу.
Ну, а пока прошу смириться
И полюбить мой скромный скит.
Три дня, три ночи нам молиться
Здесь у иконы предстоит».
И вот трёхдневное моленье
Вершат на утренней земле
Саровский — стоя на коленях
И гость — на старенькой скамье.
И час и два проходят чинно,
Но рвётся тоненькая нить,
И начинает дворянина
Лукавый в тяжкий сон клонить.
«Что маяться тебе, родимый?
Я ночи счёл твои и дни.
Пусть молится себе радивый,
А ты, болезный, отдохни».
Но, чуткий к дьявольским проделкам,
Взглянул на гостя Серафим:
«Вам сон навязывает демон.
Проснитесь. Не общайтесь с ним.
Не спать во что бы то ни стало.
Просить прощенье у Христа.
Достаточно прожить начало,
И вся дорога прожита».
Собрался с силами приезжий
И вот, надеждою светла,
В тиши саровских побережий
Опять молитва потекла.
В уныние повержен дьявол,
В груди — расплавленный свинец;
Уже не он болезным правил,
А мира этого Творец.
Но, кажется, Его правленье
До тех границ, до тех препон,
Когда наступит утомленье,
С которым тесно дружит сон.
А там рогатый и хвостатый
Опять на вздыбленном коне.
Матрасу старому из ваты
Подобен человек во сне.
И этот миг настал. «Довольно
Себя молитвой изнурять.
Пусть бьёт поклоны сердобольный
Монах — ему не привыкать.
А ты, забывшись сном глубоким,
Уйди от горьких бед земных,
Поверь, молитвенным наскоком
Немыслимо рассеять их…»
Противный шепоток бесовский,
Невыносимый, словно тлен,
Услышал Серафим Саровский
И с онемевших встал колен.
Взглянул, щепоткой троеперстной
Дремавшего перекрестил,
И где же бес? — и нету беса,
И дух пропал, и след простыл.
«Ну что же, славный Боголюбче!
Родной дворянче столбовой!
На лавке примоститесь лучше,
Внемлите сказанному мной.
Я пару слов — и вы за мною,
Но из сердечной глубины».
И вот журчащею волною
Слова их слитные слышны.
«Прими, Господь, мои прошенья,
На путь спасения наставь,
И не введи во искушенье,
Но от лукавого избавь…»
* * *
В конце второй саровской ночи
Гость Серафима увидал,
Как будто в келье он воочью
Мальчонкой с матушкой стоял.
Монах в белёсом балахоне
Как богомольцев непростых
В несвойственном ему поклоне
У входа в келью встретил их:
«Входите, гости дорогие.
Прошу на лавочку к стене.
Несчастье ваше, свет-Мария,
Известно и понятно мне.
Остаться без главы семейства,
Когда наследник в тех летах,
Что суждено отцово место
Занять нескоро», — боль в словах
С открытой силой прозвучала.
Они вели свой разговор.
А мальчугану скучно стало.
На детские проделки скор,
Он отыскал в углу чурбашек
И ну давай его катать.
Сначала разговору старших
Лишь мало-мальски стал мешать.
Но вот, в нахлынувшем веселье,
Малец поднял такой содом,
Как будто над саровской кельей
Вдруг пробежал весенний гром.
Смутилась Марья: «Как не стыдно
В гостях быть неслухом таким!»
Но очень мягко, безобидно
Заметил Серафим: «Как видно,
Сам ангел разыгрался с ним.
Пусть поиграют, свет-Мария.
А нам пора к земным делам
Вернуться. Годы золотые
Умчались наши к берегам,
Которые лишь снятся нам».
Такая дивная картина,
Верша болезненную вязь,
Перед глазами дворянина
В ту ночь мелькнула-пронеслась.
Но в жизни сложной, жизни броской,
Насколько помнил он и знал,
Ни разу в пустыне Саровской
Он до сегодня не бывал.
Так почему же неуклонно
Вошли в его минутный сон
Скамья, и старая икона,
И этот белый балахон?
Потом уже, четвёртым утром,
Когда, как встарь, на ноги встал,
В волненье радостном и смутном
Он у пустынника узнал,
Что, верно, лет тому пятнадцать,
В нелёгкую годину ту,
Когда им с батюшкой расстаться,
Ему и матери встречаться
С монахом довелось в скиту.
Действительно и шум он поднял,
И речь про ангела была.
Да позабылось всё. Запомнил
Монах. Такие вот дела.