Вечер. Он в праве начать без свечей и,
в этом веке уже забыли,
запах парафиновой пыли, легкость крылышек бабочки,
А именно ее изобилие, пыльцы, скрипки мотивы,
отливы дверей, чугуна обоев, темноту покоев.
И самого пространства. .
Ее речь, если можно назвать это речью,
относилась скорее к вещам,
диалога предмету. Скажем в сравнение к лету,
речью служила жара или след на кладке,
от чьей-то мокрой стопы, или сушь на камне.
Странность влечения к телу, инстинкту,
именно к этому телу.
Молитва, средь ночи в углу затемневшего коридора,
Силуэты тебя, из под пола, из под неба узоры.
Не в гортань, а скорее в глубины,
сознания, из которого не вычесть картины.
Это стон поднебесья. И если он существует
он нисколько ни к счастью.
А скорее к тончайшей фигуре, вроде дамки,
Или если играешь за белых,
Пешкой первое - здравствуй...
Королевой в итоге - прощай...
Льдины совсем не слышат. Но умеют слушать.
Я слушаю шум заводских шестеренок и,
вспоминаю. А значит уже в тумане,
правда, но ведь ты только ложь.
В которую хочется верить,
или рядом пройти и сказать - нетрожь...