Всех впереди танцующие девы
Вели толпу под тихие напевы,
С ивовою плетенкой под рукой,
С апрельскими цветами, и гурьбой
Шли с ними пастухи - загар на лицах,
Как из аркадских книг страницах.
Чтить Аполлона поспешал народ,
Всех лира чудная звала вперед,
Над фессалийской рощей безмятежно
Разлились звуки речкою безбрежной.
Под флейту по песку пастух водил багром,
Другой такт повторял на языке простом.
Под музыку такую им навстречу,
Из-за листвы толпою не замечен,
Монах из леса вышел: строгий взгляд
Его опущен вниз, торжественный наряд
Ложился складками, спадая долу,
Тянулся по сухой траве подолом;
Рукою правой он держал кувшин -
Молочно-белый жбан со смесью вин,
А в левой у него была корзина,
В ней - травы, если взглядом пораскину:
Тимьян, чабрец и лилия - светлей
Щек Леды, праотца ребра белей.
Глава жреца под буковым венком,
Что плющ заиндевелый с ободком,
Белела впереди большой толпы:
Поющих гимн жрец направлял стопы.
Могучим хором зычных голосов,
Вознесшихся до самых облаков,
Народ возницу радостно встречал,
Что пегими умело управлял
И колесницею, летящей по холмам;
Был невысок он, но велик не по годам;
Казалось всем тогда: в расцвете лет
Спустился к ним прекрасный Ганимед.
Царь пастухов, по праву тех времен,
Одет был просто: полуобнажен,
Горн на груди висел одежд взамен,
Копье кровавое зажато меж колен.
Улыбкой царь приветил пастухов,
Как будто извиниться был готов
За долгий сон в святой дубраве.
Толпа заметила, при полном здраве,
Что нижняя губа его дрожала,
Что был неловок он сначала,
Поводья чуть не выронил; без слов
О жухлых листьях, бревнах, плаче сов,
О штабелях... В толпе сказали: "Ах!
Неужто наш Эндимион зачах?"
Leading the way, young damsels danced along,
Bearing the burden of a shepherd song;
Each having a white wicker over brimm’d
With April’s tender younglings: next, well trimm’d,
A crowd of shepherds with as sunburnt looks
As may be read of in Arcadian books;
Such as sat listening round Apollo’s pipe,
When the great deity, for earth too ripe,
Let his divinity o’er-flowing die
In music, through the vales of Thessaly:
Some idly trailed their sheep-hooks on the ground,
And some kept up a shrilly mellow sound
With ebon-tipped flutes: close after these,
Now coming from beneath the forest trees,
A venerable priest full soberly,
Begirt with ministring looks: alway his eye
Stedfast upon the matted turf he kept,
And after him his sacred vestments swept.
From his right hand there swung a vase, milk-white,
Of mingled wine, out-sparkling generous light;
And in his left he held a basket full
Of all sweet herbs that searching eye could cull:
Wild thyme, and valley-lilies whiter still
Than Leda’s love, and cresses from the rill.
His aged head, crowned with beechen wreath,
Seem’d like a poll of ivy in the teeth
Of winter hoar. Then came another crowd
Of shepherds, lifting in due time aloud
Their share of the ditty. After them appear’d,
Up-followed by a multitude that rear’d
Their voices to the clouds, a fair wrought car,
Easily rolling so as scarce to mar
The freedom of three steeds of dapple brown:
Who stood therein did seem of great renown
Among the throng. His youth was fully blown,
Shewing like Ganymede to manhood grown;
And, for those simple times, his garments were
A chieftain king’s: beneath his breast, half bare,
Was hung a silver bugle, and between
His nervy knees there lay a boar-spear keen.
A smile was on his countenance; he seem’d,
To common lookers on, like one who dream’d
Of idleness in groves Elysian:
But there were some who feelingly could scan
A lurking trouble in his nether lip,
And see that oftentimes the reins would slip
Through his forgotten hands: then would they sigh,
And think of yellow leaves, of owlets cry,
Of logs piled solemnly.—-Ah, well-a-day,
Why should our young Endymion pine away!