Сонный, заваленный снегом город,
смеркается чуть не с утра...
Лампочка выглядит слишком голой
на пыльном
конце
шнура.
Отвесив будильнику подзатыльник,
чтоб слишком не свирепел,
как после наркоза встаёшь,
и сырник
крошится на вилке,
как мел.
Прежде чем в жертву отдать клозету
шуршащую дребедень,
вширь разворачивая газету,
находишь
вчерашний
день.
Где всякий горазд и любой не промах
из пешки ферзём шагнуть,
за просто так или денег ворох
кому-нибудь
встать
на грудь,
где лень или некогда быть человеком —
тут нужен энтузиаст!
С Верховным судьёй поменявшись веком,
что
молвил бы
Экклесиаст
о наших причудливых войнах, кроме
свово «суета сует»?
Пожалуй, ответ был бы тих и скромен:
чего-то
в нас больше
нет
и, верно, уже никогда не будет,
пускай мы, восстановив
все храмы, безумства свои осудим —
Господь-то
вельми
ревнив!
С завидным терпеньем — была бы охота! —
наводит глянец закат
на снег, утрамбованный птичьим помётом
столетия
два
назад.
Собаки выгуливают хозяев
с восторгом, но те скучны —
как будто на привязи тихо зябнут,
на-
хохлившись
со спины.
Воскресная улица после полудня —
ни скрипа и ни лица! —
поваленной кажется сном беспробудней,
чем
совесть
у мертвеца.
На площади снегу по самые очи.
В песцовом воротнике
гранитный Ленин стоит, как ловчий,
с воро-
ною
на руке.
Трёхцветный флаг на казённом фронтоне,
вздыхая, идёт волной,
и это похоже как раненый стонет,
воскликнуть
силясь:
«живой!»