Я не помню всех темных карманов
Из которых шутя доставал
Ураганную удаль урана,
Блеск его растревоженных жвал.
Но когда занималось пожарище
И молчали в подушку отцы,
Я смотрел свысока угрожающе,
Мажа сажей бугры и рубцы.
О, какое красивое зарево!
О, какая тугая волна!
Всё, что отняли наши товарищи
Мы кому-то ещё перезаняли
И осталась под нами одна:
Плотной нитью и саваном сжатая,
Слепая в своей простоте,
На посмешище соглядатаю
Заголившаяся о хлысте,
Твердозёмная, кисло-сонная,
Уцепившаяся – не разъять,
С кулаками красно-солёными
Голубиная наша мать.
Я смотрю в тебя огненным облаком,
Распадаясь на множество лет,
Как ты акала, гэкала, окала,
Прислонившись к щербатой стене.
Вырастая из пепельной завеси
Ты обратно глядела поверх
Башен шумных и многоярусных
На того, кто тебя опроверг.
Из земли, навсегда отвоёванной,
Вырастают твои сыновья
И один из них, самый растрёпанный,
С автоматом и зеркалом – я!
Я смотрю в тебе выжженным яблоком,
Я пытаюсь тебя обойти,
Но дымят твои храмы и фабрики
На моём предпоследнем пути.
Мне на грудь прыгнул брат мой по матери,
Разорвавши меня изнутри.
Он, косматого зверя косматее,
Не даёт мне обратно уйти.
Ни вздохнуть, ни свернуть до окраины,
Ни пройтись по цементным полам,
Только гул разозлившейся фауны,
Да горбушка с песком пополам,
Да смотрящая толстая женщина,
Послюнявив края кумача,
Солониной из человечины
Заедает несваренный чай.
И когда я горстями разбрасывал
Мягкий посвист электросетей,
Наша мать, чьи-то кости посасывая,
Раскрошилась на сотни Помпей.
В наше время, застывшее намертво,
Я впаял серебристый прогресс:
Обменял обвинения памяти
На свинцовый безудержный треск.
И тогда где ничком, а где волоком,
Упираясь в кресты над тайгой,
Дым кусками и людное облако
Осветил я прозрачной звездой.