I
Читателя найду в потомстве я.
Е. Баратынский
Достался маленький талант
провинциальному поэту.
Он знает аксиому эту
и, выступая, птичий бант
всегда цепляет на пиджак,
как личный знак преодоленья
границ, отмеченных с рожденья,
как собственной победы знак.
К его причуде мир привык,
а он суровый и печальный
хранит свой дар региональный
и совершенствует язык.
Давно в разводе. Семьянин,
увы, не вышел из поэта.
Он дятел слова, рыцарь света,
певец холмов среди равнин.
Налоги платит. Бога чтит.
Лет двадцать состоит в союзе.
Почти не доверяет Музе,
его от Музы коротит.
Душе лениться не дает,
но перековывает мало
мечи глаголов на орала,
он больше невзначай кует,
то, что находит на земле:
перо, железки, пирамиды,
небесных фабрик неликвиды,
района заводского виды,
ребро Адама, тень Колхиды
и даль последнюю во мгле.
В смятенье, за чертой ума
он видит призрака в доспехах,
но эту мысленную веху,
как эхо поглощает тьма.
Вина не пьет. Не курит дурь.
Зимой всегда - коньки и лыжи,
а летом, чтоб поэту выжить
хватает майских гроз и бурь.
Зачем он пишет? Что гнетет
его мозги со средней школы?
Какие слышит он глаголы,
когда грохочет небосвод?
А если слышит что-то там,
то разве воплотит, откроет
нездешнее и роковое
такой редукторный талант?
Что может чудного поэт
сказать, чего не знают боги
о мире, где поют миноги,
зрачком зеркаля лунный свет?
Где золотой Левиафан,
сверкая чешуей гламурно,
играет кольцами Сатурна,
тревожа древний океан…
Поэта злит избыток сил
стихий надмирных, звездной славы,
непостижимых, как забавы
двух мотыльков среди могил.
Несообразность красоты
земному подлому порядку
его влечет на спортплощадку,
жечь кортизол до черноты.
Ежу понятно: не поднять
ему классическую лиру,
и никогда не пухнуть с жиру
воспринимая благодать
прекрасных образов души,
где голос свыше раздается
и ничего не остается,
как только вечность сторожить.
Умрет поэт. Его стихи
друзья запостят в интернете,
на местном радио, в газете
восславят. Пару панихид
отслужат в хаме, через год
пиджак припомнят, бантик птичий,
как был он с веком органичен,
потом забудут от и до.
II
Реестр великих – теплый прах.
В нем оказалось много званных,
но мало избранных и равных
самим себе в своих стихах.
Забвение – не приговор.
Поэту верится, в грядущем
он будет вновь среди живущих,
когда судьбе наперекор,
среди миров чужих, ревущих,
в глуши библиотечной кущи,
найдет читатель-пилигрим
зеленый томик и склонится,
как неофит над плащаницей
в молчании ума над ним.
Достался маленький талант
поэту с заводских окраин,
он знает, что другим не равен,
что не сверкает, как сервант,
в поэзии, что духом слаб
и техника стиха подводит,
что много пишет о погоде
и, вообще, не тот масштаб.
Он знает, но творит за всех
погибших на сраженьях бранных
без книг, без персональных данных,
без притязаний на успех.
И ограниченный, как нимб
со всех сторон средой и тленом,
поэт в восторге вдохновенном
поет, читателем храним.