On the high hill
no ivory dryads play,
silver and still
sinks the sad autumn day
* * *
Робинзон уехал, и Кобзон скончался,
вдалеке с Маккейном катафалк промчался,
в Дынырии снова упыря взорвали,
от тебя - ни слова, жив ли ты, Молчалин?
Почернела зелень вянущих акаций,
время тихой лени, вечных пертрубаций,
осень рыжей щеткой постучит в окно,
я подводной лодкой ухожу на дно.
* * *
Когда Психея-жизнь спускается в инет,
где властвуют пиар и лицемерье,
внушать ей строгих правил этикет -
нелепое, смешное суеверье.
Душе-паломнице не страшен смех и плач,
уснувший фавн ей кажется амуром,
и музы на лугу пинают мяч,
Пегасам сбагрив воз литературы.
Нечаянно наступив на лапу псу,
что сторожит отверженных страданья,
Душа ему скормила колбасу,
в знак примиренья или покаянья.
Но чу, Анубис, треплет дождь пращу,
туман змеей вползает из низины,
я здесь покой едва ли отыщу,
наполнив мухоморами корзины.
Пусть в сумрачном лесу поет Алсу,
и в кроличью нору ныряет ланью,
и осени простуженным дыханьем
бродяга-ветер гладит по лицу.
* * *
Под знаком Девы снится сущий бред,
зануда к снам питает пиетет?
И подсознанья тайны, косяки
выводит стаей рыб со дна реки.
Кот говорящий на руках у медсестры,
учитель Мялин в окруженье детворы,
а то вдруг сам Илья Мильштейн приснится,
как кролик, выскочивший из норы.
То патио, а то - больница фей,
на заднике - японский сад камней.
Под знаком Девы снится сущий бред,
тебя лишь в этих снах, любимый, нет