Забрызган кровью белоснежный бархат.
Палач, поднявший голову монарха
над площадью, под возгласы толпы.
Различия исчезли. Все едины!
Отныне миром правит гильотина,
а остальные лишь её рабы.
Роились люди. Развевались флаги.
Свобода, утвердившись на бумаге,
блеснула и увязла в суете.
Безумие, скользя по циферблату,
поймав момент, пронзило грудь Марату
дурной изнанкой слова Liberte.
Неистовство – тех дней первейший принцип!
Фельяны, жирондисты, якобинцы...
Кто прав вчера, тот завтра виноват.
Был сам закон объявлен вне закона,
чтоб в одночасье голова Дантона
скатилась в им же сотворённый ад.
Привычный хруст костей на лобном месте,
братоубийство стало делом чести,
народ погряз в тщете и нищете.
Парижу полюбился запах тлена,
и даже смерть в глазницах Демулена
сперва читалась как Fraternite.
Кругом сновали пагубные тени:
уверенность, вгонявшая в сомненье,
единство, порождавшее раздор.
В апофеозе прочих околесиц
звучал как вызов каждый новый месяц:
Брюмер, и Жерминаль, и Термидор.
Дух времени, срубая с плеч короны,
расшатывал то стены Пантеона,
то Нотр-Дам на острове Сите.
А в день, когда казнили Робеспьера,
сошла на нет ещё одна химера,
усвоенная как Egalite.
Желаемое неосуществимо!
Суть лозунгов проковыляла мимо.
Загубленные души, имена
напрасно были брошены на карту:
свобода обернулась Бонапартом,
республика – империей. Страна,
став на какой-то миг вдруг всемогущей,
затем надолго погрузилась в гущу
нелепых боен и пустых шумих.
А мы всё не поймём в своём геройстве,
что корень бедствий не в мироустройстве,
но в нас самих. И только в нас самих!