– С проклятушей этой войной, она, как только получили от Анатолия, старшего сына, он перед войной на лётчика выучился, что подписали рапорт и отбывает на фронт, с ней произошёл удар. Я её с Ини увёз в шелаболихинскую больницу. Склад на дядю не оставишь, вырвался через недели две, приехал в больницу, а мне доктор, как обухом по голове: "Не удалось спасти".
– Где похоронили-то? Заеду, поклонюсь...
– Да мы с Анатолием в сорок шестом году были на кладбище, но не смогли отыскать место, никто из работников не знает. Был же сорок второй год, больница была переполнена ранеными, умирали десятками в день, закапывали без гробов всех подряд. Журналы с планом захоронений сгорели в пожаре, случившемся в конце войны. Главврача осудили за халатность, всё ещё отбывает срок.
– По какой статье его осудили-то?
– Статью не знаю, но в больнице говорят: "Дали десять лет без права переписки".
– Так он, Лукьяныч, давно расстрелян. Это они так скрывали расстрельные приговоры от мирового сообщества.
Повздыхав, каждый налил по полному стакану и выпили молча за упокой души дочери Божьей Фиёньи Исаковны. Пряча друг от друга скупые мужские слёзы, вытирая их кулаками, дядя дрогнувшим голосом спросил:
– И как ты с тремя-то детьми мал-мала меньше пережили войну-то?!
– Я на Ине работал заведующим складом овощехранилища, где хранили сахарную свёклу с морковью. Моё дело было поддерживать плюсовую температуру. Камелёк с двухкомфорочной плитой топился круглые сутки в сорокоградусные морозы. И в мои же обязанности входила обрезка ботвы свекольной и морковной. В общем, жили в подсобке всей семьёй. Работающим на обрезке дозволялось испечь пластики свеклы и съесть на складе. Бригадир следил, чтобы по домам не таскали даже обрезки. Однажды приходит, а Серёжка, – и отец мотнул головой на меня, рисовавшего дерево по заданию газеты "Пионерская правда", продолжал, – ест "свекольные конфетки", поджаренные ломтики свеклы.
– Это что такое?! Почему ты его кормишь свеклой?
– Я отдаю свою порцию ему.
– Какую свою? Это социалистическая собственность, предназначенная для изготовления сахара и отправки его в доблестную Красную армию, ведущую беспрерывное наступление по всем фронтам. Да ты знаешь, сколько полагается за расхищение социмущества, тем более продукции предназначенной для бойцов на фронте?! – орал во всю лужёную глотку бригадир.
За отца вступилась, как он её называл, "шмара", соответственно, и за меня:
– Он же ещё ребёнок, а все дети любят сладкое.
– Вон, – указывая бичом на первоклашек, – они тоже дети, работают же, вот им можно на обед испечь свёколки.
– Они его на три года постарше.
– Пусть обрезает ботву, и тогда можно будет "конфетки свекольные" делать на обед.
Отец тут же вручил мне охотничий тесак, и я начал им орудовать, получалось, даже интересно стало работать. Брал свеклу, клал её на чурочку и наносил тесаком удар, ботва улетала вниз, а овощ оставался в левой руке, выделяя белый сок, насыщенный сахаром. Я представлял себя кавалеристом на белом коне, как Чапаев, с шашкой, словно рубил не ботву, а головы фашистам. Каждый день до обеда продолжалась эта рубка. Однажды до того увлёкся, что не заметил, как ударил тесаком не по ботве, а по указательному пальцу левой руки, хлынула кровь и потекли слёзы почти одновременно. От испуга, что отрубил палец, я закричал, как отец говорит, благим матом. Но, слава Богу, палец остался цел, а шрам до сих пор отчётливо просматривается на пальце. Когда у отца спрашивали: "Что с пальчиком у сына?" Он полушутя отвечал: "Получил ранение на свекольном фронте приближающим победу над фашистами!"