ТАМАРА ШАШЕВА
Пани.
Эхо войны.
Житейская история.
От автора: Это история жизни одной моей родственницы, которой досталась непростая судьба в годы Великой Отечественной Войны. Хотя в то время трудно было назвать лёгкой хоть чью-то судьбу… Я не могу осуждать или оправдывать свою литературную героиню, я просто стараюсь донести до уважаемого читателя все те переживания, которые выпали на долю этой женщины, и факты той страшной «мясорубки», в которую попала в то время моя родная страна… Рассказ основан на подлинных событиях. Некоторые фамилии, имена, место жительства героев повествования изменены по желанию автора.
***
…Село Берёзовка, где жили Черновы, Гаврила с Анисьей, раскинулось на юге России. Земля там была плодородной, чернозёмной, росло буквально всё - как говорится, палку воткни в землю – она вырастет. Село было богатым: председатель совхоза успешно справлялся с делами, и хозяйство процветало. Небольшая узкая речушка, почти ручей, изобиловала рыбой и раками, и ватаги местных мальчишек частенько с удочками и сачками копошились возле этого водоёма. И народ в селе тоже был жизнерадостный, крепкий, здоровый и работящий.
В большом семействе Черновых было три сына и дочка. Все Черновы были рослые, синеглазые, с волнистой россыпью чёрных волос, добрые и покладистые, и Иван, их младший сын, который работал в селе комбайнёром, тоже был парень хоть куда. Сколько местных красавиц тайно вздыхало о нём, пытаясь завлечь Ивана в свои сети, он только отшучивался, но стоило ему увидеть Паню, девчонку из соседнего села – и всё, пропал парень: вскружила ему голову черноокая красавица, да и Паня тоже крепко полюбила Ивана. Прасковья, которую все домочадцы называли просто – Паня, росточком была небольшая, но ладная и хозяйственная, с тёмно-каштановыми, почти чёрными волосами, и с чёрными, большими и улыбчивыми добрыми глазами, да и характер у Пани был лёгкий и добрый. Паня с малолетства воспитывалась у дальней родственницы, и та, женщина очень набожная, держала её в строгости. Родители Ивана были рады, что он собрался жениться: возраст был подходящий, да и лишние руки в хозяйстве не помешают. А хозяйство было не малое: лошадь, корова, бычок, несколько поросят и всякая птица, так что работы хватало всем. Жили дружно, не бедствовали. Земли хватало: на каждого члена семьи выдавалась в пользование делянка. Все сыновья Черновых уже женились и жили одной большой семьёй, только Иван оставался пока неженатым, но и он теперь собрался жениться.
Свадьбу играли весёлую, на три села: пришли Панины родственники, и гости из двух соседних сёл, самогонка и домашнее вино лились рекой, к такому радостному событию зарезали бычка. Молодые были счастливы. Жить Иван с Паней стали с его родителями – как свёкор сказал, так и сделали: он глава семьи, его слово закон. Свекровь к Пане относилась хорошо, как к дочери, и Паня, как и положено, звала её мамой. Паня быстро, одного за одним, родила Ивану троих детишек, двух пацанчиков и девочку. Рожала она легко, Иван был счастлив: - Ничего, Панюшка, - говорил он, - эти маленько подрастут, ещё парочку смастерим. И лукаво улыбался любимой жене. Красавица Паня смущённо краснела, поблёскивая чёрными, как спелая вишня, глазами: - Да пусть растут, хлеба всем хватит. Она, родив троих детей, не потеряла своей стати, не отяжелела на фигуру, только слегка располнела, но это её нисколько не портило: Паня словно расцвела рядом с любимым и заботливым мужем.
У братьев Ивана тоже были дети, сыновья и дочки, у кого трое, у кого четверо подрастали, радовали родителей и деда с бабушкой. Только их дочка Анна, которую дома звали Нюркой, ещё не была замужем, но и на неё уже стали заглядываться сельские парни. Жизнь текла в труде и в маленьких и больших житейских радостях и заботах.
***
… Солнце немилосердно жгло поле, на котором работала Паня. Было воскресенье, выходной день, и она решила помочь золовкам окучивать картошку. Паня вытирала пот с лица уголком белого головного платка и продолжала полоть сорняки: картошки в этом году будет много. Рядом с ней работали две её золовки, молодые, здоровые, весёлые бабы. - Пань, глянь-ка, Нюрка что-то бежит, - сказала, разогнувшись, средняя золовка, Надя. - Прибежит – расскажет,- ответила Паня, не разгибая спины и не отрываясь от работы.
Нюрка бежала к ним через всё поле, спотыкаясь, падая и размахивая руками. Подбежала вся зарёванная, с красными опухшими глазами: - Ой, девки, ой! – запыхавшись, она не могла отдышаться. - Да что случилось-то? Говори скорей! – испугалась старшая золовка, Галина. - Ой, девки, что творится! В селе все кричат, ревут: война началась! Немцы на нас напали! Мужики и парни на фронт собираются, наш Костя тоже собирается! - Как – Костя? – Галина, бросив тяпку, побежала к дому. За ней припустились бежать все остальные, встревоженные этой страшной новостью.
На кухне было включено радио, и мужской металлический голос из чёрной «тарелки» вещал на всю комнату: - От советского информбюро! Сегодня, в 4 часа утра, немецкая Германия нарушила границы Советского государства! … Костя складывал в рюкзак самое необходимое. Галя бросилась к мужу, плача, обняла его. - Война, Галя, - сказал он, - Ты не переживай, это не надолго. Мы их скоро разобьём, и я вернусь. Надо торопиться, машина ждёт. - Как же мы тут без тебя будем? – Галя заплакала ещё горше. Вся их большая семья вышла во двор, провожая Костю. Отец с матерью как-то сразу согнулись и постарели.
Вскоре принесли повестки на фронт и остальным двум братьям.
Паня рыдала, провожая Ивана, да он и сам едва сдерживался от слёз. Почти все мужики из села ушли воевать с фашистами, дома остались только старики, женщины, дети, да те, которых комиссовали по состоянию здоровья.
Люди в селе ходили невесёлые, хмурые: сводки с фронта поступали самые неутешительные, враг захватывал советские города. Стали приходить в село первые похоронки. То здесь, то там слышался по избам и дворам истошный бабий вой, оплакивали погибших мужей, братьев, сыновей. Иван написал всего два раза, а потом как отрезало, наверно, почта не доходила. О самом страшном Пане не хотелось даже думать.
***
Немцы вошли в их село в октябре, когда начались первые заморозки. Впереди ехали танки, следом шли машины с солдатами. Жители села попрятались по домам, боялись на улицу нос высунуть. В школе, где раньше училась Паня, немцы сделали казарму для солдат, а в сельсовете комендатуру. Нагло отобрали у жителей весь скот и продукты, а кто сопротивлялся, расстреливали на месте. Настал голод. Питались чем придётся, приходилось даже варить лебеду, или, добавив немного муки, печь из неё лепёшки. Того, что не успели отобрать немцы, хватило ненадолго. Вещи получше, которые в спешке успели припрятать от грабителей, давно уже были проданы или обменены на еду. Особенно больно было Пане смотреть, как похудели дети, как слабеют, словно высыхая, старики, родители Ивана. Да и у золовок дела были не лучше. В то страшное время всему народу было тяжело, и Паня понимала это.
Как-то раз к их дому подъехала, шумя мотором, машина. - Эй, есть кто дома? – полицай, их односельчанин, а сейчас состоящий на службе у немцев, Гришка Битый, по-хозяйски вошёл во двор. Вообще-то, его фамилия была Битов, но все втихаря звали его Битым: боялись, что если услышит, то беды не оберёшься. Битый буквально упивался своей безнаказанностью и властью над сельчанами, чванство и злоба из него так и пёрли! Люди боялись Гришку, потому что он мог пристрелить того, кто хотя бы косо на него посмотрел. Его жестокости иногда удивлялись даже те немногие друзья, которые были у него среди немцев. До войны Гришка был в сельсовете бухгалтером, пользовался всеобщим уважением, и каково же было удивление и негодование сельчан, когда они узнали такую шокирующую новость, что ранее уважаемый Григорий Иванович пошёл служить новой власти. - Чего шумишь? – Дед, Панин свёкор, вышел на порог. - В комендатуру вас всех вызывают, чтоб сейчас же пришли. - Пошто такая честь? – маскируя в усах ядовитую иронию, спросил дед Гаврила. - Перепись населения! – Заржал Битый, - вот когда поставят тебя и твоих выродков к стенке, тогда узнаешь, что за честь: Краузе мужик серьёзный, много говорить не будет. «Не зря, видать, вызывают», - тоскливо подумал Гаврила, - Господи, грехи наши…» - И не вздумайте удрать, - со злобой окрикнул Битый, - А то знаю я вас! Сказав это, Гришка развернулся и гордо, как петух, красуясь в своей новой полицейской форме, пошёл к ожидавшей его машине. - Иди-иди, холуй фашистский, - с ненавистью ворчал ему в спину старый Гаврила, - посмотрим, как ты драпать будешь, когда наши придут. Они с тебя шкуру спустят! Оставив детей дома, все взрослые – четыре золовки, Нюрка и дед с бабушкой – толпой направились в сельсовет, где теперь располагалась комендатура. Невзрачного вида офицер на ломанном русском языке, очень гордясь собой (как же, он знает язык врага!), стал спрашивать их имена и фамилии, и вдруг, споткнувшись на полуслове, замолчал, широко открыв глаза: - О, майн гот! – изумлённо сказал он, глядя на Паню, - рюский красавиц! Не сводя с неё восхищённых глаз, немец встал из-за стола и подошёл к Пане. Он был худощавый, ростом немного повыше неё. Пригладил прилизанные мышиного цвета жидкие волосы: - Как тебья зовут? – спросил он у неё. - Прасковья, Паня, - ответила она ему, вся сомлев от страха. - Пани? О, пани! Ты есть из Польша? – неизвестно чему обрадовался немец. - Нет, - совсем перепугалась Паня, - я русская, меня так зовут… Комендант удивлённо пощёлкал языком, ещё раз с восхищением оглядел Паню. - Кто тебье эти людьи? – он ткнул пальцем на стоящих рядом родственников девушки. - Это моя семья, - еле слышно проговорила Паня. «Господи, неужели нас расстреляют? Как бы детей предупредить, чтобы убежали, спрятались где-нибудь» - с тоской подумала Паня. Но немец повёл себя совсем не так, как ожидала Паня: - Они пусть идут, - хозяйски распорядился он, - а ты, пани, останься, пожялюйста. Когда встревоженные родственники вышли, офицер стал расспрашивать Паню, сколько ей лет, есть ли у неё муж, где воюет. Его интересовало всё. Паня честно сказала, что муж пропал без вести, ничего о нём не знает, что у неё есть дети и родня. - Пани, ты ошень красива, - вдруг сказал он, - Я есть Гюнтер фон Краузе, и я приглашаю тебя сегодня к себе в гости, приходи. - Нет, я не могу, - покраснев, смущённо залепетала Паня, - я не одна, у меня дети, родители, стыд-то какой, Господи… Немец огорчился: - Я не буду заставляйт тебья, я не варвар, я культурный человьек, но я тебья буду ждат. И добавил: - Ты ошень-ошень красыва. От волнения Паня не помнила, как пришла домой. - Ну, что, - спросила свекровь, - Что он тебе говорил? - Ой, мама, мне даже сказать об этом стыдно, - смущаясь и краснея, Паня отвела глаза. - Ну, не говори, дочка, - вздохнула свекровь, - Я и так всё поняла, по его глазам.
***
Прошло несколько недель, Черновы жили тихо и размеренно, а потом случилась беда: заболела маленькая Панина дочка. Худенькая от голода, она еле держалась на ногах. Паня, посоветовавшись со свекровью, побежала за доктором. Старенького доктора не взяли на фронт, и он лечил сельчан прямо у себя дома. Встревоженная Паня попросила Акимыча осмотреть дочку. Осмотрев Лидочку и заодно остальных детей их семейства, доктор поднял на неё красные усталые глаза: - Да что я могу тебе сказать, Паня, - тяжело вздохнул он, - Ребёнку надо мясо, молоко, хорошее питание, без этого дело ненадёжное… Да и остальные ваши дети тоже долго не протянут, все ослаблены. Вчера, - рассказывал Акимыч, - у Филипповых двоих похоронили, дедушку и внучку… мрут люди с голода… Он, явно сожалея, сокрушённо покачал головой. Акимыч ушёл, а Паня села за стол и в тяжёлом раздумье обхватила голову руками: она не знала, что делать, где взять продукты, ведь всё, что можно было продать или обменять из вещей на еду, давно уже было унесено на базар. - Паня, - свекровь подошла сзади, еле держась на слабых ногах, - если Лидочка умрёт, тогда и я за ней следом тоже, а зачем мне без неё жить? Ты же знаешь, как я люблю свою внученьку. Господи, почему ты так не справедлив, почему забираешь малых, а нас, старых, оставляешь на муку? – заплакала, запричитала она. Маленькая, сухонькая, в чистом белом платочке, завязанным под подбородком, она была такая трогательная, что у Пани до боли сжалось сердце: - Что вы такое говорите, мама? – ужаснулась Паня, обняв свекровь, - ведь тогда и отец тоже без вас быстро уйдёт, да и все мы следом… Наревевшись от безысходности, Паня, собравшись с духом, подошла к кроватке, где лежала её маленькая шестилетняя дочка. Руки девочки лежали поверх одеяла, худенькие, тоненькие как веточки. Она подняла на Паню бледное заострённое личико, где, как говорится, остались только одни глаза, огромные, полные не по-детски невыразимой печали: - Мама, я умру, да? – тихо и как-то скорбно спросила она. Этого Паня уже вынести не могла. Острая боль и жалость пронзили её сердце, захлестнули душу, схватили за горло, пытаясь удушить. Паня неимоверным усилием воли справилась с собой, удерживая в себе эту боль и не давая ей вырваться наружу громким, полным муки, стоном. Она схватила тщедушное тело Лидочки, притянула её к себе и стала судорожно целовать худенькое личико ребёнка и гладить дочку по голове, едва удерживаясь, чтобы не зарыдать в голос от бессилия и горя, скопившегося в её душе: - Нет, доченька, ты не умрёшь, нет, нет… я этого не позволю… Потом, словно решившись на что-то, надела шубейку, накинула платок и, открыв дверь, шагнула в вечернюю непроглядную темень улицы. …Свекровь, исподтишка наблюдавшая за ними из-за печки, задёрнула занавеску, вытерла слёзы выцветшим застиранным передником и перекрестилась на икону…
Паня пришла домой под утро. Пряча глаза, она достала из холщовой торбочки две банки тушёнки, кружок копчёной колбасы, апельсины, шоколад, масло, каравай хлеба, сахар в мешочке, и всё это молча выложила на стол. Вид у неё был виноватый и измученный. - Откуда такое богатство? – ахнула вошедшая в избу старшая невестка Галя, разбуженная Паниным приходом. Свекровь, никогда не обидевшая ни одну из невесток, на этот раз шикнула на Галину и велела ей идти в свою комнату. Та непонимающе, но послушно удалилась. Паня обняла свекровь и зарыдала, горько, надрывно, со всхлипами. Свекровь молча гладила Паню по голове. Мудрая женщина не осуждала невестку, она её понимала: любая мать и не на такое пойдёт ради своего ребёнка. Конечно, в глубине души ей было обидно за своего сына, но надо было спасать внучку…
…Раз в неделю Гюнтер присылал за Паней машину, и всегда она возвращалась от него нагруженная продуктами. Дочка поправилась, щёчки порозовели, другие дети их большого семейства тоже повеселели – семья больше не голодала. Кое-что перепадало и соседкам-подружкам из стоящих рядом домов. Свёкор сурово молчал, бросая иногда на Паню неодобрительные суровые взгляды…
Шила, как говорится, в мешке не утаишь, и скоро всё село тихо переговаривалось меж собой, обсуждая такую новость. В глаза сельчане не решались сказать Пане, что они о ней думают, но Паня не раз замечала их косые взгляды и слышала вслед их злой ненавистный шёпот: - Ишь, дрянь, подстилка немецкая, муж на фронте воюет, а она здесь шашни крутит с фашистами. И как только не стыдно! - Да, у нас два урода в селе: Битый да эта шалава.
Куда бы она ни пошла, везде люди замолкали при её приближении, чтобы потом сказать ей в спину какое-нибудь ругательство. Пане было очень больно слышать такое, и она нередко горько плакала, стыдясь, но, стиснув зубы, молчала. Как бы ей хотелось, чтобы она снова шла по посёлку, гордо неся голову и улыбаясь сельчанам весело и беззаботно, как раньше, глядя им открыто в глаза, чтобы люди не плевали ей в спину, как сейчас, и она не слышала тех мерзких слов, которые произносились ими в адрес Пани. Подружки, с которыми Паня общалась до войны, все от неё отвернулись, и ей некому было излить душу и поплакаться «в жилетку». Более-менее её поддерживали две рядом живущие соседки, с которыми Паня иногда делилась продуктами, получаемыми от Гюнтера. Хорошо, что золовки никогда её не осуждали, иначе бы Пане было совсем худо.
***
Через некоторое время Паня с ужасом поняла, что беременна… Свекровь заметила, что Паню стало подташнивать по утрам: она, толков не поев, вскакивала из-за стола и бежала на двор. Возвращаясь со двора, за стол Паня уже не садилась. И однажды свекровь всё-таки решилась спросить у снохи: - Что, дочка, чи ты понесла от ентого супостата? - Мама, я не знаю, что мне делать! Надо чем-то вытравить этого ребёнка, не хочу я его рожать, он мне не нужен. – Паня плакала навзрыд. - Что ты, Панечка, упаси тебя Бог! Нельзя! Если Он посылает нам такое испытание, значит, зачем-то Он это делает, значит, так надо. На всё воля Божья. Даже думать не смей! Не бери грех на душу. - Проговорила старая женщина, вытирая скатившиеся слезинки уголком застиранного головного платка.
Как Паня ни старалась скрывать от соседок свою беременность, но скоро всё село гудело о таком событии…
Гюнтер очень обрадовался, когда узнал о беременности Пани: у них с женой Лоттой за несколько лет брака не получилось родить ребёнка, а ему очень хотелось его иметь. - Пани, это будет мальтшик, сын, я назову его Виктор, что значит победитель, победитель над врагом Великой Германии! Он говорил Виктор, ставя ударение на втором слоге имени. Немец стал давать Пане ещё больше продуктов, потому что фрау Паня должна была очень хорошо питаться, ведь она носит его, Гюнтера, ребёнка. Комендант не раз настаивал, чтобы Паня перебралась жить в дом, где он остановился, выгнав оттуда при вступлении в село законного хозяина, но Паня не соглашалась. - Пани, - как-то раз сказал вдруг ей Гюнтер, - я буду строго следить за тем, чтобы мой сын, мой первенец, родился живым и здоровым. Ты отвечаешь мне за него своей жизнью и жизнью твоих детей и родных, я понятно сказал? Взгляд немца не обещал ничего хорошего, и Паня, испугавшись последствий, побледнев как стена, еле разлепила задрожавшие губы: - Как ты мог так подумать, ведь это же мой ребёнок…? Ребёнок родился летом, когда уже было тепло. Роды начались поздно вечером, когда большое семейство готовилось ложиться спать.
Паня, убиравшая посуду со стола после ужина, вдруг резко схватилась за живот, сморщившись от тягучей боли. Свекровь, мгновенно всё поняв, приобняв, проводила её в дальнюю комнату и плотно закрыла дверь, прежде велев одной из невесток как можно скорей сбегать за Васильевной, сельской повитухой. Анна Васильевна, очень скоро прибежав и, вымыв руки, торопливо прошла к роженице. - Ну, как ты тут? – заботливо спросила она у Пани. - Сил нет терпеть, - еле проговорила Паня, - кажется, умру сейчас… - Ну, что ты, милая, троих ведь родила, как выплюнула, и с этим тоже быстро справишься, - успокаивала её Васильевна. Но, вопреки её прогнозам, Паня промучилась почти сутки. - Мальчик, - сказала Пане Васильевна, принимая младенца. - Ишь ты, какой малёхонький родился, а как мамку-то свою намучил, - приговаривала повитуха, обмывая новорожденного малыша. - Слава богу, - проговорила, плача, свекровь, некрасиво искривив сморщенное, исхудавшее от старости лицо, и перекрестилась дрожащей рукой, - слава богу, что младенец родился живой и здоровый. Иначе этот ирод всех бы нас перестрелял, никого бы не пожалел, всех моих кровиночек…
Гюнтер был безумно счастлив рождению мальчика, радости его не было конца. У дома Черновых остановился грузовик, и немецкие солдаты занесли, по приказу коменданта, несколько ящиков с продуктами: щедрый отец привёз подарки сыну и Пане. Мальчика записали Виктором, как того хотел немец. - Виктор, значит, победитель! Я назову его так в честь победы великого фюрера над врагом рейха, - пьяный, орал он на всю округу. - После войны я увезу его домой, в Германию, Лотта будет очень рада, - ликовал немец. - Хрен тебе, а не победа, - с ненавистью бурчал в седые усы свёкор.
В селе всё видели и всё знали…
Два года уже длилась эта кровавая мясорубка. Советская армия брала всё новые города, освобождая их от фашистов, и в один прекрасный день, когда маленький Витька уже стал ходить ножками и лопотать «мама», в село вошли русские солдаты, выбив немцев с насиженного места. Гюнтер в спешке бежал, спасая свою шкуру и забыв про сына и Паню…
Шёл 1943 год…
***
Снова стала работать почта, и семейство Черновых получило похоронку на среднего сына, Егора. Вера, жена Егора, дико закричала и упала без чувств, получив такое известие, а свекровь от горя заболела и долго не могла встать с постели. Свёкор ещё больше постарел и сгорбился, как будто стал меньше ростом, и сразу стало заметно, что осунувшееся, обветренное его лицо прорезали глубокие морщины. Время шло. Приближалась весна, был 1945-й год. Вскоре, после Победы, бывшие уже солдаты стали возвращаться домой. Вернулся с фронта и брат Ивана, Костя, а Ивана всё не было… Долгими тёмными ночами, когда Паня ворочалась в постели, не в силах уснуть из-за одолевавших её мучительных мыслей, она, глядя на окно, которое выделялось на светлеющем небе, словно большой чёрный крест, вспоминала, сколько разных людей прошло через её жизнь, и плохих, и хороших. С одними она познала ни с чем не сравнимое счастье и радость, с другими испытала горечь и разочарованье, боль и обиду. И каждый человек зачем-то приходил в её жизнь, принося в неё что-то своё: свои мысли, привычки, свои чувства и своё понимание жизни. В её судьбе было двое таких разных мужчин, Иван и Гюнтер. Ивана, мужа, она любила и боготворила, в его присутствии у неё на душе становилось светло и радостно, как в весенний день. Гюнтера боялась, терпела и ненавидела, но ей приходилось, переламывая себя, подчиняться ему и делать в присутствии его приветливое лицо, боясь навлечь беду на себя и свою семью. Ивановы дети родились здоровыми, крепкими, никакая хворь к ним не прилипала, а Витька рос болезненным и слабеньким. Сколько бессонных ночей и дней провела Паня рядом с кроваткой вечно капризного и больного Витьки, ставя ему компрессы и давая отвары из трав, выхаживая малыша, как могла это делать для него только она … Паня сбилась со счёта. - Господи, что скажет Иван? Он же мне не простит… - всё чаще думала со слезами Паня долгими бессонными ночами. Боже мой, что же она наделала, что сотворила со своей жизнью?! Ведь Паня, по сути, стала любовницей захватчика, врага! Иван никогда не простит её, никогда! Такое простить очень нелегко. Даже несмотря на все её убедительные объяснения, она всё равно виновата перед мужем… - Опозорена, я опозорена, - горько признавала Паня. - Господи, что скажет Иван? И сердце её сжималось от стыда и страха. Паня с горечью посмотрела на лежанку, где Витька, цена её позора, боли и слёз, крепко спал, раскинув руки в разные стороны. Черновы, словно оправдывая свою фамилию, были черноволосыми, синеглазыми, их яркой красоте завидовали многие местные парни и девчата. Витька же, чем больше рос, тем больше становился похож на Гюнтера: такие же светло-пегие жиденькие волосёнки, мелко-костная фигура, и даже черты лица и капризный характер мальчик перенял у своего родного отца. Только глаза у него были Панины – тёмные и внимательные. Свекровь как-то в сердцах обронила: «кукушонок», и с тех пор Витьку втихаря, чтобы не слышала и не расстраивалась Паня, стали так называть все домашние. Паня знала, что в семье мальчика зовут кукушонком, но ничего не могла им возразить, чтобы не обострять отношений. Родные не задевали болезненную для Пани тему, и она была благодарна им за это. Рождённый Паней против её желания, он был живым напоминанием её вынужденного греха и падения. С одной стороны, понимала Паня, лучше бы ему никогда не родиться, но с другой стороны, этот ребёнок был гарантом жизни и хоть относительного, но благополучного существования её семьи. Как могли, они выжили в то страшное время, сумев сохранить в оккупации всех детей, всё своё большое семейство.
***
…Иван шёл домой. Вдоль пыльной дороги слева и справа раскинулись густые лесопосадки. Июльское солнце палило так нещадно, как будто хотело высушить до самого дна журчащую за посадками быструю речушку. Гимнастёрка вся пропиталась солёным потом, пыльные сапоги, к которым Иван уже давно привык, теперь казались ему непомерно тяжёлыми от жары. Очень хотелось скинуть их и побежать босиком, как раньше, в детстве, когда он бегал на эту речушку ловить сачком раков для бабушки, которая их очень любила. Но ветерок, казалось, подгонял Ивана: быстрей, быстрей шагай, скоро будешь дома. Сзади послышался скрип колёс, Ивана окутал знакомый запах лошадиного пота и навоза. - Тпру, окаянная, - раздался сзади чей-то хрипловатый голос. Иван обернулся: его догнал дед на лошади, запряжённой в телегу с низкими бортиками. - Ты чей будешь, служивый? – спросил дед, поздоровавшись. - Гаврилы Чернова сын, - ответил Иван, - вот, отслужил, домой добираюсь, в Берёзовку. - Садись, сынок, подвезу, - дедок приветливо улыбался Ивану, как старому знакомому, - а мне дальше ехать, в Грибово. - В Грибово мы с ребятами на танцульки бегали, это ведь не так далеко от нас, почти рядом, - улыбаясь в ответ, сказал Иван деду. - А где воевал-то? - Поинтересовался дед, назвавшись Михеичем. - Да почитай полстраны прошёл, трижды ранен был, думал, не выживу, вот теперь домой добираюсь, - рассказывал Иван. За беседой жара уже не казалась такой нестерпимой, увлёкшись разговором с земляком, Иван как будто не замечал её теперь. - А что, дед, немец-то сильно здесь лютовал? – спросил Иван старика. - Ох, и сильно, пёс его задери, - стал рассказывать старичок, - народу в селе одна треть, наверно, осталась: кто с голоду помёр, кого немцы поубивали, ироды, а кто в партизаны подался. Особенно выслуживались полицаи, те вообще зверствовали, старались угодить супостату. Всем нам от немчуры досталось… - Ну, спасибо, Михеич, - сказал Иван, когда показались первые дома Берёзовки, - тут мне недалеко идти, огородами быстрей будет. Попрощавшись со словоохотливым стариком, Иван зашагал по знакомой с детства тропинке. Зашёл сзади, через огороды, на свой двор, огляделся. Как давно он не был дома! Какое здесь всё родное и знакомое! Ничего не изменилось с тех пор, как он уехал на фронт. Вот сейчас тихой спокойной походкой выйдет из дома Паня, и, увидев Ивана, побежит ему навстречу, раскинув руки для объятий… «Паня…» - Иван счастливо улыбнулся, представив себе жену. Паня зашла во двор с улицы, сняла с плеча коромысло. Вёдра с водой, не расплескав ни капли, поставила на лавочку. И вдруг в глубине двора заметила стоящего солдата. - Ваня, ты… приехал, Ванечка… - сразу узнав его, несмотря на отращенные усы, едва смогла прошептать Паня. И, несмотря на то, что она не раз представляла себе, как они встретятся, мечтая о нём долгими тёмными бессонными ночами, как он приедет, и что она будет ему говорить, у неё вдруг задрожали руки и ноги. Тревога и слабость охватили всё тело – ей показалось, что земля вдруг закружилась и ушла у неё из-под ног… Иван подскочил вовремя, схватил жену, не дал ей упасть. Паня обхватила его за плечи, уронила голову ему на грудь и горько, надрывно зарыдала. Иван стал покрывать поцелуями её глаза, лицо, волосы, сам чуть не плача от радости. Во двор выглянула Таня, дочка среднего брата. Сделав удивлённо-большие глаза, она стремглав побежала в дом и закричала Лидочке: - Лида, там какой-то военный дяденька во дворе, наверно, ваш папка приехал! Всё семейство Черновых сразу зашумело, все закричали, выскочили во двор, стали обнимать Ивана. - Вот радость-то, радость-то какая! – свёкор вытер покрасневшие глаза, - а мы думали, ты без вести пропал, писем долго не было. - В госпитале я был, батя, не хотел вас расстраивать… Старая Аксинья, мать Ивана, обняв сына, плача от радости, гладила его по голове: - Сыночек мой приехал, жив, слава Богу! Сразу затопили баню, согрели воды, чтобы Иван смыл с себя пыль и грязь, и накрыли на стол. Всё семейство с радостью собралось за столом - как же, такой праздник: и воскресенье, выходной, и Иван с фронта вернулся! Соседей звать не стали. - Сперва сами посидим, поговорим, - распорядился глава семейства, наливая взрослым по рюмочке домашнего вина. Детям стол накрыли отдельно. После обеда Иван вышел покурить во двор. По тропинке вдоль забора шла соседка, пожилая женщина. - Здорово, Васильевна, - поздоровался с ней Иван. - С приездом, Иван, - сказала она, - Ой, повезло твоей шалаве, муж с войны вернулся. А моя сноха честно мужа ждала, с немцами не гуляла, не принесла в подоле от фашиста, не как у тебя - по дому чужой ребятёнок бегает, и вот теперь твоей сучке радость какая - муж вернулся, а моя сноха вдова, сыночка моего на фронте убили… И, заревев в голос, скрылась в соседнем доме. Иван даже спросить ничего не успел, почему она так обозвала его жену. Озадаченный, он зашёл в дом. Нехорошее подозрение мелькнуло в голове Ивана. Чужой ребёнок… Думал, соседский, мало ли их тут бегает… Но он цепляется за юбку жены, зовёт её мамой… - Чей это пацанчик крутится тут у нас постоянно? - спросил он. Родители сразу почему-то засмущались, отец крякнул, мать закрыла лицо передником. Паня стыдливо покраснела, а брат с женой, чуя грозу, быстро ушли в свою комнату. - Сын, не руби сгоряча, - сказал отец. - Да чей ребёнок-то? – не понял Иван. - Наш, - еле слышно сказала Паня, низко опустив голову. - Как это наш? Чей – наш? – до Ивана стал доходить смысл услышанного разговора «доброжелательной» соседки. - Так это что, правда… от немца, что ли? Паня, отвечай! – заорал он, не помня себя. Паня ещё ниже опустила голову. - Значит, правда… Убью, сука! – Иван, с перекошенным лицом, не помня себя от ярости, выскочил в коридор, схватил вожжи и замахнулся, пытаясь ударить неверную жену. Паня вся сжалась в ожидании удара. И тут вдруг его отец, человек, всегда отличавшийся строгостью нравов, перехватил его руку: - Не смей, сын! – Закричал на него отец, - Не смей! Благодаря этому мальчишке, вся твоя семья осталась жива! Ты не знаешь, как мы тут жили, как твои голодные дети плакали, просили есть, и мы тоже плакали, глядя на то, как они исхудали – кожа да кости. Люди мёрли от голода, как мухи. Ты не знаешь, что мы пережили, когда расстреляли наших соседей, Алексеевых, за то, что у них отец и два сына были в Красной армии - Битый немцам доложил - даже детей - детей малых! – и тех не пощадили, - Голос отца дрожал, по впалым морщинистым щекам покатились мелкие слёзы, - а нас не тронули, потому что здесь жил сын того немецкого офицера. Пусть такой ценой, но она нас всех спасла. От посёлка одна треть народа осталась, все поумирали, кто от голода, кто от расстрелов… Отец говорил, голос его срывался, а мать рыдала в голос, не в силах больше сдерживать себя. - Ты ей руки целовать должен за это, а не бить. Поэтому – не смей, я сказал! А если будешь бить её, - добавил отец, - тогда бей и всех нас: и меня, и мать, и твою дочку Лидочку, что заболела смертельно-тяжело от голода - всех, всех нас бей, а меня первого. Давай, бей! Отец даже не пытался скрывать бегущих по старым морщинистым щекам отчаянных слёз. Гнев у Ивана как-то сразу прошёл, и ему, солдату, прошедшему ад войны и не раз смотревшему в лицо смерти, вдруг стало стыдно при виде плачущего отца. Иван, еле проглотив ком в горле, опустил голову. - Я понял, отец, - тихо и виновато проговорил он и вышел из комнаты. Иван прошёл по дороге, дошёл до речки, постоял, вдыхая чистый свежий воздух. Красота-то вокруг какая! И дышится так легко! Хорошо дома! Побродив по берегу и успокоившись от пережитой дома неприятности, он пошёл по знакомой тропинке домой. Иван подходил к своей калитке, когда увидел двух соседок, бабёнки о чём-то оживлённо разговаривали. - Иван, - окликнула его одна из них, - с приездом! Небось, подарки жене и детям с фронта привёз, да и денег тоже. Деньги-то есть? – игриво спросила она. - Конечно, есть, - ехидно ответила ей за него другая соседка, - Панька заработала. - Знаем мы, каким она местом заработала, - глумливо сказала вторая соседка, и они обе издевательски рассмеялись. Ивана передёрнуло – ишь, как заговорили! А ведь тоже, небось, от Пани кое-что из продуктов перепадало. Зная добрый нрав своей жены, он нисколько в этом не сомневался. А теперь, когда большие беды позади, всё сразу забылось. Вот она, суть человеческая. Ивану почему-то стало очень обидно за жену: - Слушайте, вы, сороки, - сказал он сердито, - Вы ведь, наверняка, тоже брали продукты, которые она вам давала, кормили ими своих голодных детей и не спрашивали, чем она их заработала. Одна из соседок хотела что-то возразить, но Иван грозным взглядом осадил её, и она смолкла, поперхнувшись на слове. - Паня – мужняя жена, - продолжал Иван, сурово глядя на соседок, - И если я ещё хоть раз услышу от вас, что вы плохо о ней говорите, будете иметь дело лично со мной. Последние слова он уже выкрикивал, белый от ярости, с искажённым от гнева лицом, и испуганные соседки молча разлетелись по своим дворам.
***
Время шло. Раны, нанесённые стране этой жестокой кровопролитной войной, постепенно зарубцовывались. Дома, разрушенные фашистами, отстраивались. Восстанавливались заводы, фабрики. Люди снова начинали жить. Братья Ивана обзавелись своими домами и отселились от родного гнезда, а Иван остался с семьёй в родительском доме. Анна вышла замуж и уехала с мужем куда-то за Урал. Одну за другой Паня родила Ивану двух дочерей, Лену и Таню. Не было уже родителей Ивана, вскоре после войны старики тихо ушли друг за другом. Иван, почувствовав себя полным хозяином дома, стал показывать свой характер: ему стал мешать Витька.
Лупил его Иван нещадно, за малейшую провинность, даже за то, за что своего родного ребёнка не стал бы журить. Понимал, что не виноват пацан, что не надо ему, Ивану, этого делать, но словно червь точил его изнутри, подстёгивал на эти экзекуции. То ли война наложила свой отпечаток на его характер, что он стал суровей и даже в чём-то злей, то ли по причине ненужной уже ревности, но каждый раз, глядя на этого мальчишку, он представлял себе того немца, которого ни разу не видел, но который сумел на всю жизнь оставить свой след в его семье и в его, Ивана, жизни. - Пока этот немецкий ублюдок живёт в нашем доме, твой фашист всегда будет стоять между нами, - как-то раз выкрикнул Пане Иван в порыве гнева. Паня не обиделась, она прекрасно поняла мужа, но всё равно ей было очень больно. Тяжёлая печаль лежала у неё на душе. Витьку она жалела, не обижала его, но любить так, как любила детей от Ивана, почему-то не могла. Ну не раскрывалась её душа навстречу этому ребёнку, хоть что с ней делай, и эта боль угнетала её сердце. И она поняла, что так, как было раньше, никогда и ничего уже не будет… Витьке было восемь лет, когда к ним в гости приехали с Урала Анна с мужем Петром. Дорогих гостей посадили за стол, уставленный закусками и домашним вином. Шумный и радостный Петро не прекращал разговор ни на минуту. Рассуждали о политике, о работе, о житейских делах. Зашёл разговор и о детях. - Без детей женщина – пустоцвет, без детей семья неполноценная, - сказал муж Анны, - отдайте нам Витьку, их у вас и так пятеро, забот хватает, а мы его воспитаем как сына, образование дадим, человеком будет, - по-хозяйски распорядился Петро. - Мы сказали соседям, что поехали за сыном, который сейчас гостит у бабушки, - встряла в разговор Нюрка. – Давай, мы заберём пацанчика себе: он вам не нужен, а у нас с Петром детей нет, будет нам вместо сына. Витька, иди сюда, - позвала Анна мальчика. Тот подошёл, доверчиво глядя ей в глаза. - Витя, я хочу взять тебе к себе в гости на Урал, поедешь? – спросила Анна, приобняв ребёнка и гладя его по голове. - Поеду, - ответил он, прильнув к ней от неожиданной ласки. Как-то вечером, когда дети играли в своём закуточке, а мужчины сидели, курили во дворе на лавочке и вели речи о жизни и политике, Аня и Паня остались в доме одни. - Не знаю, что делать, как жить дальше, - пожаловалась Паня Анне, - Иван прямо с ума сходит, когда Витюшка попадается ему на глаза. Скандалы дома стали часто, ненавидит ребёнка лютой ненавистью. Стал его лупить. Я заступилась, и мне перепало пару раз, от всей души ударил. Неделю синяк не сходил… - Да что с ним случилось, - ужаснулась Анна, - такой был тихий: мухи не обидит. - Витька ему мешает, так он сказал… - Пань, а о Гюнтере ты ничего больше не слышала?
- Нет, ничего не знаю. Наверно, погиб, тогда ведь ужас что творилось… Тяжело было у Пани на душе. С одной стороны, она устала от частых скандалов с мужем, а с другой… С другой ей было бесконечно жалко отпускать от себя худенького, слабого, беззащитного пацанчика, который тоже был её сыном, ребёнком, которого она родила и выходила. На том и порешили. Оформив в сельсовете все нужные документы, гости стали собираться в дорогу, за далёкий Урал. Железнодорожная станция была недалеко, и, собравшись, они всей шумной ватагой, провожающие и отъезжающие, пошли к вокзалу. Вскоре подъехал паровоз с большими красными колёсами, дыша парами и таща за собой пассажирские вагоны. Пассажиры сразу загалдели и сгрудились у вагонов, затаскивая в тамбур чемоданы. И Витька, согласившийся было уехать с Анной и Петром, вдруг заупрямился, закапризничал, разразился слезами: - Мама, мама, - кричал и плакал Витька, цепляясь за Панину юбку и отталкивая Анну от себя, - хочу к маме! У Пани болезненно сжалось сердце, страдание отразилось у неё на лице. Она прижала Витюшку к себе: ей уже не хотелось его никуда отпускать, но Иван, мгновенно разгадав её мысли, сурово глянул на Паню из-под насупленных бровей. Анна торопливо схватила мальчика за руку, и, силой оторвав его от Анны, чуть не волоком потащила упирающегося, плачущего ребёнка в вагон, успокаивала его, шепча ему на ухо, что он поедет к ним только в гости, а не понравится у них, они отправят его обратно домой, к матери. Глядя вслед поезду, Паня, как в оцепенении стояла на перроне возле спокойно-равнодушного Ивана. И было у неё в душе чувство невозвратимой потери, переходящее в отчаянную тупую боль, и в то же время она как будто сбросила с себя некую гнетущую тяжесть, и ей хотелось дышать всей грудью. Анна с Петром уехали, увозя с собой Витьку… - Зачем к нам приезжали твоя сестра с мужем? – спросила Паня Ивана, когда они пришли домой, – Сколько лет не были, и не собирались, и писали редко, а тут вдруг приехали… - Я им написал, - сдержанно ответил он. - Петро с Нюркой поросят держат, немножко подрастёт, будет им помощник, - сказал Иван. - Ты что, он же совсем ребёнок, да ещё такой слабенький, - Паня, едва сдерживая возмущение, посмотрела на мужа. - Ничего, пусть привыкает к работе, - сказал Иван, - он должен знать, что ничего в этой жизни так просто не даётся. Паня покорно промолчала. Дома у них наступили мир и спокойствие.
Иногда приходили письма с далёкого Урала от Анны и Витьки. Всё у них сложилось хорошо, мальчику у тётки очень понравилось, его официально усыновили и он стал называть своих новых родителей мамой и папой. Виктор вырос, закончил техникум, женился на хорошей девушке, и она родила ему дочку, которая точь-в-точь была похожа на свою бабушку Паню. Об этом она узнала из писем Анны.
***
…Прошли годы, 30 лет миновало с тех пор. Не было уже Ивана – старые ранения ослабили организм, и около сердца зашевелился осколок когда-то разорвавшегося рядом с ним снаряда. Осталась Паня в доме с младшенькой дочкой Таней и внучкой Ксюшкой. Постарела Паня, отяжелела. Когда-то пышные чёрные волосы стали почти все седыми и редкими, и только глаза оставались такими же яркими и молодыми. Однажды, ближе к вечеру, когда Паня с Ксюшкой, семилетней внучкой, сидели перед телевизором, громко залаял на улице Тарзан, их дворовый пёс. Собака бросилась к калитке, облаивая того, кто стоял на тропинке перед домом. - Бабушка, на кого-то Тарзанчик лает, - сказала Ксюня, - пойдём, посмотрим. Паня с внучкой вышли из дома. Паня всмотрелась в пришлого и тихо ахнула: за калиткой стоял… Гюнтер, только молодой… Надо же, узнала, не забыла… - Вам кого? – спросила вдруг ослабевшая Паня. - Мне Черновых, - сказал «Гюнтер», - можно войти? - Проходите, - сказала Паня растерянно. - Собаку можно привязать? Не укусила бы… - Да нет, - весело сказала, выглядывая из-за бабушкиной спины, Ксюшка, - он не кусается, он лает только для страху, молодой ещё. - Телок, а не собака, - успокоила пришедшего Паня, - ласковый очень, внучка избаловала. - Вы меня не узнаёте? – напряжённо улыбаясь, спросил вошедший молодой мужчина. - Узнаю, - слабеющим голосом проговорила Паня, - ты Виктор… - Приехал посмотреть, как вы живёте, давно я здесь не был, - Виктор улыбался. Он обнял Паню, чмокнул её куда-то в косынку, повязанную на голове. Тарзан бросился к гостю, играя, облапил ему пиджак, оставив на нём грязные пятна. - Где бы почиститься, можно? – спросил Виктор. - Да, конечно, проходи в горницу, - сказала хозяйка, вытирая глаза. Виктор пошёл чистить пиджак, выложив из кармана на стол документы. Ксюшка подошла к столу, и вдруг удивлённо вскрикнула: - Бабушка, откуда у этого дяденьки моё фото? Только в другом платье, у меня такого нет…
- А это не ты, - ответил ей Виктор, подходя к столу и улыбаясь, - это моя дочка, Виталина Витальевна. Вы с ней примерно одного возраста. «Ему поменяли фамилию, отчество и даже имя», - догадалась Паня. - А почему она похожа на меня? – не унималась Ксюня. - Потому что бабушка Паня Виталинке тоже родная бабушка, а вы обе на неё похожи, - улыбался Виктор. Паня быстро собрала на стол. Посидели, попили чай. Виктор рассказывал про своих родителей, про семью, много рассказывал про жену и дочку. - Ох, жалко, Таня уехала на курсы повышения – она у нас врач-терапевт – а то познакомились бы, - горделиво сказала Виктору Паня. Он неделю прожил у Пани в гостях и стал собирать вещи: - Домой поеду, хватит, нагостился уже, там меня ждут жена с дочкой и мама. Наскоро попрощавшись с Паней и Ксюшкой, Виктор вышел за калитку и пошёл на вокзал: станция была совсем рядом. Паня посмотрела сыну вслед. Со спины он выглядел худощавым подростком-акселератом. Что-то перевернулось у неё в душе, и она, еле сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, быстро ушла в дом, даже не махнув ему на прощанье рукой. Мама… Зайдя в комнату, она кулем свалилась на кровать, обхватила руками подушку и завыла, заревела по-бабьи, выгоняя из себя всю накопившуюся в ней за долгие годы застарелую боль. Мама. Это она – мама, она, которая родила ненужного тогда ребёнка, и принявшая из-за него столько муки и позора… Паня рыдала в голос, не сдерживаясь, не стыдясь своей маленькой внучки, которая смотрела на неё во все глаза, ничего не понимая. - Мама, - повторяла Паня, - мама… мама… Когда сил уже не осталось на слёзы, Паня подошла к окну и опустилась в стоявшее рядом кресло.
В какой-то определённый момент человек начинает переосмысливать свою жизнь, к нему как бы приходит озарение, и он понимает, что жил не так, как мог бы, и от осознания этого ему становится горько и обидно на себя за своё собственное незнание и непонимание жизни. Только теперь, дожив до седых волос, Паня поняла, что можно было как-то уладить с Иваном конфликт и не отдавать несчастного малыша приёмышем в чужую семью. Она бросилась бы мужу в ноги, просила его, умоляла бы не отдавать пацанёнка. Если бы вернуть назад то ушедшее время… Да что толку сейчас рыдать, всё уже прошло, да и Иван навряд ли бы смирился с тем, что рядом с ним находится «фашистское» отродье, как он стал не таясь называть Витьку, не скрывая к чужому ребёнку своего лютого зла. Когда Нюрка увезла с собой мальчонку, Иван понемногу успокоился, оттаял душой, стал относиться к Пане конечно не так, как раньше, до войны, но всё-таки вполне терпимо... - Господи, что же я наделала… - глубоко, с запоздалой болью в душе, жалея и себя, и Ивана и Витьку, думала она, и слёзы снова и снова лились из её глаз. Сколько так просидела Паня, она и сама не помнила. Очнулась, когда на осеннем небе стал заниматься бледный озябший рассвет. Ксюшка давно уже спала, напившись молока: пустая крынка стояла на столе. Паня тяжело подошла к окну, пригладила седые растрёпанные волосы. - Будь ты проклята, - прошептала она, - будь проклята…
И было не понятно, кого она проклинала в этот миг, себя, отдавшую ребёнка в тяжёлые послевоенные годы, или Анну, которая его тогда увезла за далёкий Урал, или ту войну, которая кровавой рваной раной прошлась по жизни многих людей, калеча и корёжа им судьбы…
***
1 июня 2016 – 2 мая 2018. Белгород.
Картинка из Интернета.