Передо мной редкие, дорогие для меня листки, которым уже много (более 30) лет.
Это репортаж о похоронах и прощании с Высоцким, происходившим 28 июля 1980г. Он был опубликован в 1987 г., через 7 лет после описываемых событий, в журнале “Сельская молодежь” и в нем остро и точно прорисована позиция властей в тот скорбный для тысяч людей момент.
Автор, профессиональная журналистка, пожелала остаться безымянной. Этот репортаж прежде всего - крик души и боль. Значит, ещё в 1987 году было небезопасно подписываться под таким репортажем.
Вообще, смерть Высоцкого - с одной стороны как-то в одночасье сплотила его почитателей общей, отозвавшейся во многих сердцах, болью, с с другой - стала гулким резонансом, на который откликнулись тогда многие поэты и просто - друзья и почитатели нашего любимого барда и поэта.
ПРОЩАНИЕ ОТМЕНЕНО (фрагменты)
“... мне отвратительны примазывающиеся к чужой славе, но “отколупнуть” от нее для себя - невозможно, ибо она - монолит ...
... день Прощания - стал поистине днем признания в любви “Певцу всея Руси”, но одновременно этот яркий репортаж стал и документом времени.
... уже в 8 утра под стенами ст. метро “Таганская” стояла сплоченная колонна - тех, кто пришел сюда с ночи, самых преданных и самозабвенных. Всю ночь они поддерживали огонь поминальных свечей у входа в театр, слушали записи его песен. Московская милиция ... в недоумении качала головами, но ... ни одна рука не поднялась, чтобы сорвать хоть один из самодеятельных плакатов, которыми была увешана театральная сторона улицы.
По всему периметру колонны выстроился милицейский патруль.
Ни единого некролога не поместила ни одна центральная газета, ни одна программа ТV и радио, нигде и никто не объявил громогласно о дне и часе прощания. Правда,одно извещение было в тот же день помещено на последней странице “Вечерней Москвы” (прим. ред.). Откуда же все узнали ?
Появился грузовик, он медленно полз вдоль очереди, и с него доставали и устанавливали металлические ограждения, какими удерживают толпу у Пушкинского музея в дни крупных выставок. Не прошло и несколько минут, как очередь была схвачена металлическим ремнем.
Издалека, из-под крутого взгорбья Радищевской, поднималась вереница людей. Как-то сурово и хмуро они смотрели перед собой, словно не замечая сотен обращенных к ним лиц, не слыша ропота и редко раздававшихся в тишине дальних воплей теснимых. ... Сплоченно и обособленно одновременно, своими кланами, они шли стремительно, как на марше, и впереди шагали их капитаны.
Это шли проститься с артистом русские театры - МХАТ и “Современник”, Театр на Малой Бронной и Ермоловой, Малый, Вахтангова...
К полудню все прилегающие улицы и подступы к театру были оккупированы людом. Стояли на крышах, высовывались из окон, висли на каждом столбе.... Двери театра отворились только в 12 с лишним. По двое в ряд толпу стали процеживать внутрь театра.
Через высокие распахнутые двери вступаем в темный зал. Сцену заливает лихорадочно яркий свет. Оттуда, из проема нарочито убогого, грубой мешковины занавеса, поверх всех и вся, поверх помоста, куда страшно глядеть, - смотрит на нас со стены незнакомый 17- летний мальчик...
Что нужно было пережить и изведать, чтобы однажды этот ранимый и очень больной мальчик назвал себя волком, завыл, захрипел, как загоняемый насмерть зверь?
Стоя на краю эпохи, на ее пределе, он пел, играл, смеялся, пророчил - и самый голос его был сигналом предела.
Из темного провала зрительного зала то ли шелест, то ли чье-то дыхание... Вглядываюсь - о боже! Ряд за рядом, место за местом - все заселено. Светятся сотни глаз, на лицах - одно выражение, из тусклой черноты глядит одно единственное огромное бледное лицо, на котором застыло выражение то ли ужаса, то ли безграничного изумления.
Люди сцены ... в тот день и час открыли для себя не публику, но - Народ, который пришел безо всякого зова и сам вышел на сцену поклониться своему заступнику и любимцу ...
Вперед, по ступеням, на сцену, где им исхожен каждый метр. Страшно знать - и потерять, невыносимо потерять - не узнавши. С тайной жутью - на помост. Неподвижно, молча, лежит он перед полным зрительным залом - бледный, непохожий, углубленный ... и - дальше, мимо него, обтекая его, минуя кулисы - на улицу. Конец.
По грубому подсчету в тот день на Таганской площади собралось около четырехсот тысяч - и это - в закрытом на время Олимпиады городе!
Панихида. На холсте в рост человека, откинувшись на высокую спинку старинного кресла. словно в одном из своих театральных обличий, в костюме гусара - Высоцкий. Пристально, с усмешкой, он смотрит перед собой. Истинной загадкой портрета - его усмешка, не знакомая по фотографиям - угрюмоватая, саркастичная, но всегда смягченная печалью, полуулыбка. Эта - была недоброй, холодной, почти зловещей: казалось, он грозил кому-то или чему-то в нас, чего мы еще не ведали. Или не осознали.
... Из дверей показывается большая группа людей. В центре идут по трое-четверо двумя колоннами, удерживая на плечах тяжелую ношу ...
Процессия по чьей-то команде быстро развернулась, откинулся нижний люк у обычного автобуса с черной полосой, и стали загружать... И это-все?!
С толпой что-то произошло. Над ней повис странный, прежде никогда не слышанный, вибрирующий звук. Площадь - выла. Словно в эту минуту Владимира Высоцкого оплакивала вся Россия.
Гроб с его телом на руках пронесли бы до Ваганькова, передавая с плеч на плечи, как величайшую ценность, и всю оставшуюся жизнь вспоминали бы этот миг, как великую честь ... Но у этих, на площади, отняли все - даже горький момент прощания...
Обезумевшая от происшедшего мать поэта, Нина Максимовна, нашла в себе силы обратиться к высоким чинам с просьбой позволить всем, собравшимся возле театра, проститься с Володей. Ей не перечили...
... А те, что безропотно ждали в таганских переулках, так ни о чем и не догадывались. Уверяли, что пройдут все. Очередь уже дотягивалась до гостиницы “Россия”.
-Эва! - покрутил головой молодой деревенский простак в форме. - Да они уже на Маяковке!
... Были еловые ветви, поставленные пирамидой на головном грузовике, “зеленая улица”, вой милицейской сирены, но отчего-то все крутилось в голове, пока летели по замершему Садовому кольцу “Мчат, прости господи, в рогожке, на перекладных, как собаку какую...”
А в переулках начиналась между тем свалка, люди недоумевали, почему даже теперь, когда все кончено, нельзя войти в театр, - поклониться хотя бы стенам, которым он отдал столько сил и лет?
И тогда к разъяренному люду значительной походкой вышел очередной служитель порядка. Он поднес к губам знаменитый “матюгальник” и произнес поразительную фразу:
- Товарищи ! Не волнуйтесь ! Прощание отменено по просьбе родственников умершего !
Очередь - онемела.
Какая-то безмерная тоска и усталость охватили людей, но не было сил вот так просто взять и разойтись. Кто-то начал читать Его стихи, кто-то - свои, включили магнитофоны, все вдруг почувствовали необыкновенный прилив сил, подъем духа ! Казалось, Он снова был с нами.
А потом - появились два грузовика. Они не спеша двигались борт о борт в нашу сторону, и размеренный голос повторял : ”Граждане, дайте машинам развер-нуться, дайте развернуться ... “
Так это было.
Наша вина перед ним - общая, и искупать нам ее - всю свою жизнь.
Федор Абрамов сказал тогда : - Для его стихов еще не наступил настоящий срок. Он станет особенно необходим, как воздух, когда у нас в доме стрясется беда ...”
Много неясного в странной стране,
Можно запутаться и заблудиться,
Даже мурашки ползут по спине,
Если представить, что может случиться.
Вдруг будет пропасть и нужен прыжок.
Струсишь ли сразу? Прыгнешь ли смело ?
А? Э, так-то, дружок,
в этом-то все и дело.
27. 01. 1987 г.