Кирпанёв Олег Викторович.
==========================
Глава III
… «такие глаза не бывают и даже не снятся»
/«Ещё раз про любовь». – Книга II, с.133./
Любви, женщине поэт посвящает лучшие свои, трепетные строчки:
«Женщина! Мой сон, моё cтраданье!
Пахнет травами парча твоих волос.
Женщина! Я пью твоё дыханье –
Сладкий холодок медвяных рос.»
/«Мария Магдалина» – I, с.55/
От первой полудетской влюблённости /но и тогда восторженное
счастье переполняет его душу благодарностью и преклонением:
«…как смотрела она на меня как смотрела
неземной излучая свет…
…впервые я боялся умереть…»
/«На златом крыльце» – II, с.26-27/,
и ярче звёзд глаза её светились/
до страстного осознанного стремления к женщине:
«мне чудится, что я - любовник и поэт,
стою, склонённый, пред тобою,
не поднимая глаз, я бормочу
восторг души, сердечное томленье,
боясь шагнуть, чтоб не спугнуть свеченья
любимых глаз…»
/«e-mail, mёile и письма для Тебя… – II, с.170/
«задыхаюсь в губах её – Господи Боже мой!
удержать бы ладонями этот трепет…»
/«выпали из гнезда притаились забились» – II, с.142/
… «как хочу быть нужным
нежным виться вокруг коленей
когда ты выйдешь…
пятилистником счастья ласкать твои губы
быть таким же наивным как малые дети
ещё не познавшие мир этот грубый…
………………………………………………………
…этот восторг на грани припадка
даже растения чувствовать могут
как это больно и как это сладко
врастать в твою плоть окунаться в омут
бездонных глаз целовать твои клеточки
родинки впадинки капельки пота…
нет никогда не увянет цветенье
… вокруг этих юных
упругих сосков и точки сплетенья
солнечной страсти с забвением лунным…
/«Спи» – II, с.153/
В напряжённых интимных сценах, где поэт по-прежнему ничего не
скрывает – всё та же готовность отдать себя всего, чтобы не только
почувствовать, но и понять суть этого взаимопроникновения… – и вдруг
ощутить невозможность этого вполне. Отсюда «способность лить потоки
слёз», беспомощные признания:
«я тоже хочу, чтобы меня любили» /II, с.142-143/,
«мой вечный страх – предчувствие беды» /I, с. 41/
и новое грустное
подтверждение одиночества. И где-то в самых потаённых глубинах души
неясный образ Матери, в чьи колени он так и не смог выплакаться в детстве.
В страстном потоке чувств появляется грусть. Как будто ускользает
нить времени, у которой «позабыли завязать узелок» /III, c. 93/.
Он всё ещё верит в эти глаза
… «Прозрачные перед рассветом,
Туманные по вечерам…»
/«Ах, эти яркие серёжки…» – I, с.131/,
он ещё купается в восторгах страсти, но всё настойчивее встаёт вопрос:
«…желание пить твои губы
быть голым
пытаться проникнуть в тебя совместить
в единое целое то что ещё осталось
скажи – это счастье? скажи как мне жить…
………………………………………………………….
это счастье? Скажи мне скажи мне…»
/«Зараза» – II, с.139/
И тогда появляются такие строчки:
«Рукою зябкою смахни слезу печали,
В краю простуженных холодных вечеров
Тревожные слова ещё не отзвучали
В дрожащих отблесках негреющих костров…»
/«Рукою зябкою смахни…» – I, с.47/
В слове «тревожный» у него пока ещё больше очарования и любви, но
возникает ощущение осени и предстоящей разлуки.
«Сверкнёт осенняя зарница,
Как дальний отблеск от костра,
И прокричит ночная птица:
Пора-пора, пора-пора…»
/ «Русалка» – I, с.95/
/Это стихотворение Владимира Лаврова – один из его шедевров, таких
как «Зимний этюд» /I, c. 90/, «Подорожная» /II, с. 201/, «Прощание с
летом» /I, c.100/, «Улица Р;сси» /III, c.14/, которые я особенно люблю./
Ему ещё столько надо сказать! Он готов превратиться в паутинку, в
пыльцу на пальцах любимых рук, стать тенью на стене, разлететься на атомы
и умереть, но вдруг он понимает, что быть мягким и нежным стало смешно, а
сам он уже не нужен. И тогда у него срывается горькое признание:
«…я не сумею стать необходимым
и верным…»
/«Воскресное утро» – II, с.144/
Он снова остался один.
«…вы слышали как в смерти воет птица?
нет не поёт а воет и кричит
уже беззвучно но ещё страшнее
чем самый жуткий зверь…–
не это ли зовём
любовью смертью мукой – всё едино…»
/«Не слышишь» – II, с.122/
Щёлкнул, гулко отозвавшись в сознании, дверной замок…
« – Пишите письма
– Кто ты? Что ты?
В ответ колёса простучат.»
/ «Пишите письма! Уезжаю!...» - I, с.89/
Но даже на грани душевного распада, в страстной молитве он все равно
обращается к женскому образу, соединяя его с Божеством и единственной
своей надеждой /«Оберегающая» – II, с.197/.
Фотография Владимира Лаврова
«мой вечный страх – предчувствие беды»