Когда поэт обрёл среди всемирной скуки
По воле высших сил однажды свой удел,
Кощунствовала мать, ломая в страхе руки,
Так что Сам Бог её, казалось, пожалел:
«Рожать бы мне гадюк, пусть мерзостных и скверных,
Но не насмешку же такую со стыдом,
Зачатую в ночи восторгов эфемерных,
Чтоб горестно весь век мне каяться потом.
Зачем Ты огорчил, наш брак подвергнув риску,
Супруга моего, избрав меня средь жён?
Случалось мне сжигать любовную записку,
Но ведь заморыш мой не может быть сожжён,
И если Ты моё возненавидел чрево
На сына изолью я ненависть и зло;
Я скрючу жалкое болезненное древо,
Чтоб ядовитыми цветами не цвело».
Так в пене бешенства она изнемогала,
Предвечных замыслов не ведая в бреду,
Сама для матерей преступных зажигала,
Костры, грозящие безжалостным в аду.
А между тем поэт блажен в юдоли нищей,
И солнечный пьянит его и нежит жар;
Довольствуясь любым питьём и скудной пищей,
Поэт амброзию вкушает и нектар.
Природа для него цветёт повсюду пышно;
Игра ветров и туч ему не надоест.
Но плачет в странствии попутчик-дух неслышно:
Поэта песнь пьянит, но он идёт на крест.
Кого поэт любил, те в этой странной роли,
Испытывая страх, решались на подвох,
Чтобы смутить его, чтоб он кричал от боли,
Жестокой шуткою застигнутый врасплох
Вино и хлеб его золою и плевками
Их злоба сдобрила, чтоб втайне извести;
Выбрасывали всё, что трогал он руками,
И в след его вступить боялись по пути.
Жена его кричит на сборищах публичных:
«Он, красоту мою столь пламенно ценя,
Не должен ли придать мне вид божеств античных
И в щедрости своей озолотить меня?
Пусть упоят меня алоэ, ладан, мирра;
Средь лучших вин и яств изведав торжество,
Над ним я воцарюсь подобием кумира,
Смеясь над сердцем, где мой образ – божество.
Потом, пресытившись добычею покорной,
Я ручкой нежною прерву мою игру,
И сердце, млевшее от страсти смехотворной,
Когтями хищными моими раздеру.
И эту жалкую, искромсанную ношу,
Где бьётся птенчиком подавленный упрёк,
Безжалостно возьму и напоследок брошу,
Чтоб доедал его любимый мой зверёк».
И руки ввысь воздел поэт средь преткновений
Туда, где в небесах сияет вечный трон,
И в ярких молниях своих же вдохновений
Беснующихся толп уже не видел он.
«Страданье, Господи, Твой дар благословенный,
Лекарство лучшее от хворей и тревог,
Целебный эликсир, в недугах сокровенный,
И наслаждения небесного залог.
Я знаю чт; ценой всемирного сиротства
Средь сонмов ангельских поэту суждено,
И там, где Власти, там, где Силы и Господства,
Поэт с Престолами навеки заодно.
Я знаю, только скорбь нас причисляет к знати;
Пускай земля и ад грызущий тут как тут,
Все страны, все века – источник благодати,
И мне они венец мистический плетут.
Однако все дары Пальмиры, перстни, геммы,
Металлы, жемчуга в подводной глубине
Не стоят солнечной лучистой диадемы,
Что предназначена Тобою только мне;
Поскольку и она из тех светил верховных,
Чей девственный собор до времени сверкал,
И перед ней глаза моих единокровных
Подобья жалкие тускнеющих зеркал».