Он усмехался,
говорил что я маленькая,
а мои стихи считал ужасно наивными.
Но он был гуманитарием и,
в принципе,
нормально считать не умел.
Поэтому я согласно кивала головой на все его доводы,
а потом всё делала по своему.
Ведь я была маленькой —
маленьким подобные вольности
сходят и с рук,
и с памяти.
<…>
После двадцати
бедра перестают хранить память
о чужих руках.
Их уже касались слишком многие —
зачем помнить каждого,
если завтра на его месте будет другой?
Чужие пальцы
больше не обжигают кожу,
не запечатлевают свои отпечатки
на мягкой податливости
юного тела.
Да и тело уже не такое юное,
как в семнадцать.
А чужие руки
становятся не нежнее,
но только настойчивее.
<…>
В определенный момент жизни полезно почувствовать себя
Буковски.
Начать много писать об алкоголе.
Начать писать о сексе, как алхимической составляющей
диалога.
Врать себе, что спиртное и мужчины —
обычные спутники твоих вечеров,
и в них уже нет ничего
сакрального.
Пусть это не так,
но, черт возьми,
с некоторыми
мне реально проще было бы общаться
горизонтально.
<…>
Регулярно снится сон,
где наивной считают меня, и маленькими — мои стихи.
Где ключицы
остры и непослушны.
Где бедра доверчивы и впечатлительны.
Где неподписанная кассета,
спрятанная в родительской комнате,
нечто запретное и постыдное.
Где мы с подружкой нервно смеемся
и отводим глаза
при упоминании о интимной близости.
Сон о времени,
где я ни разу еще не целовалась.
Где мне все сходило с рук.
И с памяти.