Наш дом косился окнами во двор.
Сквозь человечий вздор и птичий ор
прослушивалась музыка жаргона
и кухонный житейский раскардаш.
Наш участковый брал на карандаш
людей, что собирались незаконно,
когда их было вместе больше трёх.
Ничейный пёс, весёлый пустобрёх
и баловень старух со всей округи,
облаивал людей и голубей,
бежал к тому, кто выглядел глупей,
и тыкался холодным носом в руки.
Он был всегда своим среди своих,
любому признающийся в любви
за сахарную косточку, бездельник.
А жители сновали тут и там,
привычные к насиженным местам
и занятые поисками денег.
Когда удобства только во дворе,
полны ночные вазы в ноябре,
а как тут быть - на улицу не выйдешь.
Никто не шел в квадрат, покрытый льдом,
куда косился окнами наш дом,
ругаясь и по-русски, и на идиш.
Дворовый пёс жил где-то в примаках,
а мелкий снег, как белая мука,
летел в лицо тому, кто вышел сдуру.
Все умные сидели по домам,
читали втихаря от строгих мам,
обменянные на макулатуру
тома, что были пищей для ума.
Наш старый дом, такой, как все дома,
глядел во двор, такой же, как другие,
и ждал весны, расцвета и тепла,
когда во двор придут его дела,
собачий лай и птичьи литургии.
Весна красна. Глядеть бы из окна
сквозь вздор и ор... Но где она, страна,
мой дом и то, что в окнах отражалось?
Дворы провинциальные тихи,
пусты, как неудачные стихи,
которым суждено давить на жалость.