ОТВЕРГАЮ ГОСУДАРСТВО,
КОТОРОЕ ОТВЕРГАЕТ МЕНЯ
Анализ наших бед
ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПРЕДЫДУЩЕЙ ЧАСТИ
По своему немалому журналистскому опыту, я полагал, что публикация материала в газете, которая расходилась тогда по области, принесет немало откликов. Однако реальность превзошла мои ожидания. Письма сыпались, как сентябрь-ские листья за окном. Ежедневные потоки откликов делились примерно поровну: одни читатели благодарили газету за то, что подняла она едва ли не самый важный вопрос; другие – страшно бранили и были в своей брани невероятно похожи друг на друга.
Писали на имя редактора и даже екатеринбургского мэра, в чьем ведении была газета: «Как же дошли вы до жизни такой, что позволяете публиковать в вашем хорошем издании безобразные пасквили на прошлое, да и на сегодняшний день нашей страны! Ведь у этого г-на Ефремова, что ни слово, то ложь. Сразу видно, что он подкуплен этими выродками-демократами, которые вконец решили погубить наше государство. Они ненавидели Советский Союз, когда он был самой сильной державой, и радуются теперь, когда держава наша развалилась, а точнее – они же сами ее и развалили...»
Были в письмах и прямые обращения ко мне: «Вы, г-н Ефремов, отщепенец и народный предатель, хоть и делаете вид, что ратуете за простых людей. Вы вшивый интеллигент, и таких мы бы в свое время расстреляли где-нибудь под забором. Жаль, не те нынче времена...»
Удивительно, но в таких разносных письмах меня обязательно корили «черной неблагодарностью». Почти в каждом письме авторы совестили меня примерно таким манером: «В нашей Советской Стране вы бесплатно закончили школу, как сами пишете, университет, вам государство предоставило место работы и наверняка обеспечило квартирой. Вы бесплатно лечились, за небольшую плату ездили отдыхать на юг, судя по вашему пасквилю, обросли связями и жили так, как кот в масле. А иначе как бы ваш сынок-беженец оказался в Канаде? Там ведь безденежные не нужны... Словом, подлый вы, г-н Ефремов, человек; жили на всем готовеньком, за счет нашего народного государства, и это же государство вы полощете в грязных помоях. Как вам только не стыдно!..»
Я уж сейчас грешным делом думаю, что нас, сотрудников редакции, за то и вытеснили через несколько месяцев, что часть читателей так яростно ополчилась на «гнусный пасквиль», а подавляющее большинство в окружении нашего любезного мэра вышло из комсомольцев и партийцев недавнего прошлого. Недаром они так забегали после выхода «Государства»: «Что это вы там такое напечатали, что нам до сих пор письма идут? Дайте-ка, дайте почитать...»
Любой журналист знает, что такое отклики на материал. Раз он задел за живое, значит, не зря автор мучился, согнувшись над бумагой. Правда, есть тут опасность иного рода. Нашумевший материал стараются заполучить другие издания; просят как-то переделать, видоизменить маленько, чтобы не смотрелся перепечаткой, пускают его в читательское море и получают новую волну писем.
Зачем я его дал второй раз, даже теперь объяснить я здраво не сумею. Наверно, в душе, зол был на «красно-коричневых», как в печати стали называть тогда людей прокоммунистических. Возможно, тщеславие мое авторское заметно шевельнулось. А скорее всего потому, что всё ниак не проходила боль после ухода матери. Когда умер отец, оставлась еще мать, а тут и ее не стало, осиротел, космическое одиночество почувствовал...
Так мой публицистический монолог появился еще в одной газете, которая так же расходилась по области; но тогда уже Ельцин ушел в отставку и, как я дописал в эссе, «привел за ручку молоденького кэгэбиста Путина, который для того и был посажен на царское кресло, чтобы скрыть беспутства ельцинского режима».
Все повторилось, как в прошлый раз. Два потока писем, противоположных по оценкам, устремились в редакцию, и, как мы раньше, газета нечто вроде дискуссии устроила, публикуя подборки из этих писем. Одно напечатанное сердитое письмо у меня сохранилось. И я воспроизведу его без единой правки. Вот это послание:
«Уважаемый редактор С. А. и господин Б. Ефремов!
Меня очень сильно взволновала философско-публицистическая статья г-на Ефремова. Можно сказать, даже обидела. Этакое нытье поместили в этой славной газете. У него, видите ли, горе: мам умерла! А у кого на Земле мама живет вечно? Все мамы уходят от нас, и мы уйдем. Горе это, ну конечно, личное, и нечего ныть на весь свет.
Жизнь – штука тяжелая. Я это точно знаю. Я вот тоже немного хочу сказать о своей семье. Отец у меня был в гражданскую красноармейцем (бил Юденича, Колчака, а потом, после Перекопа, добивал Врангеля). Вернулся с войны, раненный в плечо навылет, на завод, с которого ушел добровольцем, – стал слесарем высокого разряда, машинистом паровой машины. И всё бы хорошо, но ранение не прошло даром – начался туберкулез легких. Инвалидность.
И вот пенсия 75 рублей. Я поясню, что это значило. Хлеб серый – 1 руб. 10 коп. буханка, масло сливочное – 16 руб. за кг. Сколько стоило мясо, не знаю, мы его никогда уже в то время не покупали, молоко – тоже.
Мама работала сначала табельщиком и тоже получала 75 руб., но потом подучилась и сталасчетоводом – 150 рублей, а к 1935 году прошла курсы бухгалтеров и стала получать 175 руб. Отец работать не мог. На беду он вышел из партии. Раскритиковал местное начальство, отказался выполнять какое-то указание, и ему предложили положить партийный билет на стол. Нет, его не преследовали, но совсем забыли на заводе. Но, в общем-то, государство наше социалистическое не совсем его кинуло. Бесплатное лечение было возможно.
Жили мы, конечно, бедно. Я росла малокровной девочкой, а две мои сестренки не выжили.
Но что я очень хорошо помню – родители мои не ныли, не проклинали ни государство, ни людей. Мама даже, когда бывала в хорошем настроении, пела. Пела и в доме, и огороде. Любили читать семьей. За общим столом отец читает, мать шьет, я тоже что-нибудь делаю. Потом читает мама, а отец починяет мне или маме валенки или башмаки. А потом и моя очередь читать.
Когда настала война, отец пошел записываться в армию добровольцем. Он уже съездил второй раз в санаторий и чувствовал себя довольно хорошо. Его взяли, но не на фронт, а в трудармию под Нижним Тагилом. Это уже его сгубило.
Я, наверное, почти ровесница матери Б. Ефремова. Мне было 15 лет в 1941 году. (Да, моя мать была лишь чуть постарше, к началу войны ей исполнилось двадцать два. – Авт.). И отец умолял идти работать на завод и бросить школу. Или хотя бы поступить в ремесленное училище. Детям там давали карточки на хлеб (400 г) и какие-то продуктовые. Какое-никакое подспорье. А так только хлебные карточки (300 г) и никаких продуктовых. Ты уже иждевенец! Я же очень, очень хотела учиться, чтобы потом поступить в институт и не быть, как мама, счетоводом.
Вечерние школы – это дилетантство, спорила я. Мне надо настоящее, классическое десятилетнее образование. Буду впроголодь, на одной картошке, но кончу все 10 классов, несмотря на войну.
Летом нас, школьников, направляли «на природу», в подсобное хозяйство завода. Раз в месяц отпускали домой помыться. И мы тащили в сумках горох, морковь, турнепс, картошку, зерно. Шли мимо правления совхоза, и никто нас не останавливал. правда, и несли мы не более двух-трех гостинцев домой.
Хуже дело было с обувью. Чтобы выйти на поле уже в последнюю неделю сентября, я заматывала ноги соломой, потом тряпками, и завязывала веревками. Ноги покрылись болячками. Помню, как в больнице мне эти болячки засыпали порошком стерептоцида – только что вошло в употребление это новомодное лекарство. Болячки сошли, но вот полиартрит остался...
Вы вот завистливый человек, это очень чувствуется из вашего монолога. В конце 80-х советское государство кончилось. Еще не наступил кризис 90-х, но уже бал правили коммерсанты разных уровней. Дамочки в меховых манто у вас вызывали зависть и злобу, как и их супруги с толстыми кошельками. Так никогда, ни при каком строе, на всех не хватает толстых кошельков и роскошных меховых манто. В моем детстве было строительство социализма, и я ходила в школу в бумазеевых застиранных платьях, а были подружки в том же классе, которые ходили в шерстяных, сшитых по моде актричы заграничной или своей отечественной картины (Д. Дурбин или Л. Целиковской). У моей подруги отец был управляющим трестом «Лесдревмет», так воду им возил на дом водовоз, у другой подруги была домашняя прислуга. Я не завидовала, я знала, надо этого добиваться. И не социализм виноват, а наш русский нигилизм. Вечно ноем, вечно стонем. Вот там в Канаде, во Франции, в США, в Германии живут лучше. Так там и люди другие, и географические особенности, и история.
Да, в нашей стране много, много недостатков. Бедность – но ни в одной стране за один век не удалось пережить столько войн и такой разрухи. Унижения простого человека – но ведь свободу мужики получили только в 1861 году, то есть всего 140 лет назад. И нашей культуры поведения можно тоже стесняться. Украсть, унести что-то с работы не считалось грехом, обвесить, обсчитать в лавке. А как воспитываем детей?! Все стены в большинстве подъездов больших домов исчерканы, грамоту молодые люди доказывают неприличными словами, перила лестниц выломаны.
Нам дай всё сразу и уж лучше на дармовщинку. Вот в Испании тепло и апельсины круглый год. Дай-ко махну туда (если деньжа «сообразил»).
Я удивляюсь широте взглядов редактора. Зачем помещать в эту маленькую, такую уютную газету такую пасквильную статью? Наверное, чтобы очернить еще раз свою страну. Так ее уже чернили. Возненавидеть всё правительство – от Путина до Росселя или там Чернецкого, устроить сначала митинги, потом восстание и учредить новую власть во главе с каким-нибудь Ефремовым?
Ведь бьется Владимир Владимирович изо всех сил. Мне иной раз просто жаль мужика. Мало кто помогает, больше злобствуют или ворчат. А ведь сами способствовали приватизации, разрухе, неразберихе.
Жаль газеты. Нравится она мне. Я ее «нашла» два года назад, выбирала по расчету – симпатия пришла потом, через полгода. Заразила этой симпатией еще трех человек в нашем микрорайона. Понемногу в ней все есть, и региональные новости, и глобальные. И стоит недорого (это было главное при выборе). Правда, есть опасения, не подорожала бы, даже ненамного. Но ведь дорожает и электричество, и газ, и вода, и хлеб, и молоко, и пр, и пр.
В театр я хожу раз в год. А когда-то!.. Даже в студенческое послевоенное время, и потом...
Никогда я раньше не писала в газеты, но вот на 75-м году жизни решилась и столько накатала, что устала даже, но не высказала и четверти того, что хотелось бы...
Екатеринбург.
Подпись неразборчива.»
Вот такое вот любопытное письмо. Наверно, и другие были не менее любопытны, но сохранилось именно это, и то лишь потому, что, опубликовав его, редация рассчитывала, что я непременно на читательский «выпад» отвечу и подброшу сухого хворосту в дискуссионный костер. Газету с письмом я взял, но ответа не написал по целому ряду соображений.
Во-первых, неприлично было вступать в спор с человеком, который впервые в жизни взял в руки перо и которого к откровенным жизнеописаниям и размышлениям подтолкнул не чей-нибудь, а именно мой журналистский монолог, пусть даже и резким его неприятием.
Во-вторых, я еще до каких-то приемлемых границ не пережил тогда своего сиротского горя, и первое же слово неприятия этой моей скорби лишило меня всякого желания говорить с тем, кого мои признания не только не тронули, но вызвали ледяной холод в его душе. (Хотя, как понял читатель, в первом эссе эта тема далеко не главная, не основая, не сердцевинная).
Не захотелось мне дискутировать, в-третьих, еще и по той причине, что, перечитав письмо повнимательнее, я понял, что оно не опровергает моих выводов, а наоборот, подтверждает их.
Я говорил о том, что Советская власть, насколько я помню, всегда и во всем обманывала моих родителей и меня. Обман этот носил вселенский характер.
Государство обманывало нас в оплате труда. По принятым международным стандартам, ежедневно зарабатывали мы, как, впрочем, и любой из наших сограждан, сотни долларов, а получали копейки, в лучшем случае рубли. Остатки от наших действительных зарплат складывались в колоссальнейшие горы прибыли для Красной Державы, и при таком гигантском избытке сэкономленных денег, конечно, можно было безболезненно даже для такой алчногой империи, как Советский Союз, устанавливать низкие цены на продукты и товары, вводить бесплатные образование, лечение, распределение квартир. Государство было миллиардером, каких к тому времени уже развитой капитализм и в помине не видел, а все мы – по сравнению с ним – совершенно нищими рабами-голодранцами.
И вот этим рабам-голодранцам, то бишь нам с вами, государство партократов-большевиков с пеленок вбивало сладкую мысль о том, что управляет страной не кучка партократов и их подхалимов, а работающий народ и что высшей заботой государства всегда было и всегда будет самая искренняя забота о простом человеке, а по сути, о нищем, ничего не имеющем кроме цепей рабе.
С детства вбивалась всем нам в головы подлейшая ложь о том, что общество, которое мы стадно составляем, является самым передовым, самым справедливым, самым счастливым, самым-самым, которое вообще только возможно на матушке земле.
С такими моими выводами автор письма категорически не согласилась и назвала их нытьем, очернительством и пасквилем на Советскую власть. И тут же, опровергая уже себя, привела примеры из жизни уже своей семьи, из которые вытекают выводы, я уж и не знаю, чем отличающиеся от выводов моих собственных.
Отец моей ниспровергательницы, герой гражданской войны, побивший Юденича, Колчака и Врангеля, вынужден был идти на пенсию по инвалидности, получив в вознаграждение за героизм... ежемесячных 75 рублей (при стоимости булки серого хлеба в 1 рубль 10 копеек и килограмма масла – в 16 рублей).
Дальше – больше. «Хозяин необъятной Родины своей», однажды попытался выразить державную волю, отказался выполнить не понравившееся ему приказание начальства, за что был изгнан из партии и напрочь забыт товарищами по работе.
Когда грянула над Великой Державой великая беда, наш соотечественник решил напомнить о себе – пришел добровольцем в военкомат. Тут его напоминание сочли уместным, правда, поизучав документы, вычитав там, что он болен туберкулезом и исключен из партии, на передовую его не послали, пожалели – отправили в трудовую армию под Нижним Тагилом, которая его и сгубила (известно, какой непосильный труд тащила на своих загорбках эта армия).
И тут, да простит меня мой оппонент, я ну никак не могу поверить, что бывший герой гражданской войны, наверняка добросовестнейший трудармеец и, как нам видится, замечательнейший человек, в день своей кончины думал о нашем советском обществе как о самом лучшем на земле обществе; честное слово, наверно, не думал он так, как не думал и мой отец, а потом, следом за ним, не думала и мать, горестно прощаясь с нашим земным уделом.
Таким образом, внимательно почитав письмо моего недоброжелателя, я, в общем-то, не нашел в нем ничего такого, что по большому счету вынудило бы меня, борясь со своей депрессией, сесть за чистый бумажный лист. Были, впрочем, два момента, которые поначалу кольнули мое скорбящее сердце. Обидным показалось, что совершенно незнающий человек приписывает мне кучу тяжких грехов – немужскую сентиментальность, жадность, завистливость, бесчестное злопыхательство (очернительство), неспособность увидеть замечательные свойства совет-ского строя. А, с другой стороны, сам страдает такой некритичностью, таким отсутствием здорового сомнения, таким неумением анализировать события и факты, что даже неуважение и оскорблению властью родного отца готов отнести к ряду случайностей, а никак не закономерностей изначально лживой и жестокой партийно-управленческой диктатуры.
Однако, когда я продумал и два этих момента, окончательно убедился, что пока не следует мне связываться с ответом на письмо. Жадный я или нежадный, очернитель я или осветлитель, облако в штанах или слиток железный, рвущийся к власти или бегущий от нее – пусть всё это решают читатели, ведь у каждого из них свё собственное мнение. А что касается моего, так, по моим теперешним православным понятиям, я самый грешный человек в мире, и наменано во мне недостатков столько, что только держись!
Таково было мое четвертое соображение, а пятое заключалось вот в чем. Как бы я ни старался переубедить человека, который к 75 годам не понял зловещей сущности социализма, мне ни за что этого не удастся сделать. И если жизнь его не заставит переменить свою точку зрения, то с нею он и уйдет в вечность. А жизнь враз убеждений не меняет, требуется длительное время. Значит, и тут выходило, что надобно ждать.
Ждать надо было и мне самому. Хоть я и видел страшную угрозу нашей несчастной стране от смены руководства, но нужны были факты, чтобы в этом убедиться. И, презирая государтсво, стараясь ниак не сотрудничать с ним, я ждал, что же будет дальше...
(Продолжение следует)