ОТВЕРГАЮ ГОСУДАРСТВО,
КОТОРОЕ ОТВЕРГАЕТ МЕНЯ
Анализ наших бед
Глава вторая
I.
Самым нестерпимо тяжелым в моей жизни был все еще как бы вчерашний, хмурый, бесцветный день минувшего вместе с 1998 годом февраля. Разбудил меня нагловато громогласный звонок в прихожей – так безжалостно врывается в человеческое бытие только горе. Помятый, небритый, в облезлой шапке мужичонка с недоброй ухмылкой процедил: «Собирайся давай!» и протянул куцую фиолетовую бумажку со страшными, замораживающими кровь, криво приклеенными словами: «Умерла мама». После последней поездки к матери я с жутью ожидал этой телеграммы, но все же надеялся, что придет она не так скоро. Но пришла она быстро, жестоко и неожиданно. И в такой безденежный срок!..
Когда в конце 1997 года я получил от матери письмо, понял – надо всё бросать и ехать. Корявым, старческим почерком она вывела на листке в клеточку несколько скорбных строк: «Кое-как собралась написать вам, наверное, псоледнее письмо. Сын мой родной, если бы ты знал, как я больна. Я не доживу до своего дня рождения. Ходить за мной некому. Дочь сильно пьет, ей ничего не надо. Убирать я не в силах. Варить я тоже не могу. Я понимаю, вам тяжело с деньгами. В общем, я не знаю, куда мне деваться... Мои дорогие, простите меня за все».
И тогда с деньгами было туго. Жена, сын, невестка и я работали в поте лица, тёще причиталась приличная по нашим кромешно-развальным временам пенсия, но уже отвратительно-чернющей тучей нависли над страной неплатежи, и мы, зарабатывая тысячи и почти не видя их, кое-как сводили концы с концами. И все же в те дни удалось сколотить тогдашних полтора миллиона, и я ненадолго вырвался в минусинские края.
С какой же я там разрухой столкнулся! С какой беспомощностью, с какой растерзанностью, с какой обозленностью! По-прежнему «торговали» коммерческие ларьки и киоски, мини-рынки, какие-то грязные полуразвалившиеся государственные магазины, но число покупателей катастрофически поредело – подъезжали на иномарках коротко остриженные «пузыри» (они везде у нас одинаковые – чванливые, толстые, спортивно одетые) подходили капризные, в дорогих мехах дамочки, тёрлись возле прилавков сомнительного вида бродяжки, с жалкой мелочью на спасительное пиво.
А дома у нас не оказалось ни луковицы, ни картофелины, ни куска хлеба. Не переодеваясь, побежал с сестрой на ближний рынок...
У матери, и до этого болевшей диабетом, врачи признали геангрену ног (сказались-таки многмесячные стояния в воде, когда здешних женщин загоняли с баграми в протоку вытаскивать сплавляемые с верховий Енисея бревна).
Свозили мать в больницу и привезли обратно – лечить не взялись: очень стара, опасно, да и, дескать, бесполезно. Медсестре за перевязки надо платить, а денег нет. Пенсию приносить вовсе перестали. Сестра с завода давно уже уволилась, так и не получив ни рубля почти за год работы. Теперь моет полы в соседних подъездах, да жильцы сами на «мели» – то заплатят вскладчину, то протянут месяц-другой. Юрка-сын, досиживает срок за групповую кражу. Бросивший муж пропал без вести – ни слуху, ни духу. Вышла второй раз замуж, но супружник возьми да сгори от перепитого вечером спирта.
Обо всем этом торопливо, несвязно, хмуро рассказывала сестра, когда мы оградами меж новых многоэтажных домов пробирались к рынку.
– Такая тоска, – сказала сестра, – попивать, Борь, стала... Забудешься, и ничего... – И вдруг она забыто, смущенно улыбнулась. – Всё вспоминаю, как ты мне, маленькой, читал стихи Блока: про карлика, ка кон ночью вылез и часы остановил... Вот и наши часы, кажется, остановились...
На рынке взяли килограммов пять фарша, лука, молока, хлеба, всего, что можно было взять, и через час уже сидели в нашей большой комнате, то и дело принося матери в кровать (лна уже несколько месяцев не вставала) то тарелочку дымящихся пельменей, то запашистый салатик из помидоров со свежей зеленью.
Поначалу всплакнув, мать лучилась теперь радостным внутренним светом:
– Вот спасибушки-то, сыночек родной! Я так давно не ела пельмешек. Комы мы тут нужны особенно старухи... Ельцин просто со свету нас хочет сжить... А помнишь, ты нас с папкой всё воспитывал: мол, коммунизим скоро будет, и тогда заживем. Папка уж отжил свое, я вот отживаю, а пожить по-людски так и не довелось... Уж такие мы несчастные, што ли...
Меня всего содрогнуло от этих слов. Припомнился давнишний июньский день. Я только что написал на школьных экзаменах сочинение на «свободную» тему: о том, как люблю Родину, как все силы отдам, чтобы честно служить справедливым и благородным коммунистическим идеалам, каким буду стойким и непреклонным в борьбе с нашими многочисленными врагами, как неустанно буду «чистить себя под Лениным (тут я нужное рассыпавшееся четверостишие вездесущего Мояковского поставил), как буду изгонять из души всё, что недостойно гордого имени Человека...
Почти на крыльях прилетел я домой (уверен был, что «пятерка» обеспечена), и – застал отца и мать за странным полусердитым разговором.
– Выдали вот шессот рублей, – хмуро говорил отец, – и чё делать с ими? Раздадим долги, а на чё жить? Придется снова увольняться, да рыбачить все лето...
Мать испуганно замахала руками:
– Так ить опять власти привяжутся: где муж, пошто от колхоза скрывается, по какому такому праву стимулирует (так мать слово «симулировать» произносила)... Опять, Лёня, неприятностей не оберешься...
– Во-во, бляха-муха! – отозвался отец. – Заодно и от колхоза от чёртовского утеку. Чё я, раб им какой? На работе задарма, да еще в колхозе! Надоело, мать, только и надувают...
В этот момент я и появился на пороге нашей полуподвальной, правда, очень светлой хибарки. «Опять контру гнут», – подумал я с беспокойной комсомольской непреклоннлстью принялся перековывать своих темных предков: мол, конечно, с таким отсталым сознанием долго нам еще коммунизма не видать: государство из кожи вон лезет, чтобы улучшить нам жизнь, а некоторые ноль внимания на его старания...
Отец слушал слушал и засмеялся:
– Ох, уж и расстаралось твое государство! Квартиру еле выпросили, и та в подвале. Да еще а колхоз, как на барщину, каждое лето кати. Да еще слово начальству не скажи. Во-о, бляха-муха! А начальники как живут? У соседа, Полежаева, тысяча двести оклад, домина с садом и огородом, каждый день на легковушке продукты ему с работы мешками возят... Вот оно, твое государство...
Меня уже зацепил полемический задор, и я решил сразить отца наповал:
– А такое уж у вас допотопное сознание. Ты со склада своего сахар с маслом тащишь, а он – с хлебозавода... Разве ж государство тут виновато, если люди такие?
Крепко поругались мы тогда с отцом, дня два друг на дружку дулись, но на рыбалку поплыли вместе. Молча греб отец до первой излуки, а когда сложил весла передохнуть, сказал примирительно:
– Если по большому счету, бляха-муха, то ты, сынок, может, и прав. НЕ надо бы ничего государственного растаскивать. Платили бы побольше, чтобы я хоть вас, детишек, мог вволю накормить. А то обидно ж: верхушка в солнце купается, а корешки – в наземе преют...
Он опустил в воду весла и сделал несколько сильных гребков.
– У вас там, в школе-то, что про Бога говорят? Неи, мол, его, ракеты, дескать, всё небо облетели и ничего там не нашли? Ну, и ты про это говори. Никогда с имя не спорь. А сам потихоньку верь. Кто Библию читал, говорят: не велел Он ни воровать, ни убивать, ни обижать ближних. Так бы и надо жить-то. Да как это сделать, сынок?
Признаться, и я уже отошел. В душе вольготно ютилась вера в наше народное государство, но родничок сомнения уже подтачивал мои юношеские устои. Собственными глазами видел, как бьеися из последних сил отец, чтобы обуть и одеть нас с сестренкой, накормитть, гостинцев к празднику припасти. А на зарплату ничего этого не выходило. Вот и, как остальные, заимствовал помаленьку у государства, которое выходило не таким уж и щедрым и бескорыстным; рыбачил отец сетками и неводами вопреки тогдашним запретам; привозил по пол-лодки рыбы, а мать по рублю за чашку продава – на хлеб, на масло, на одежонку.
Видел я и черную полежаевскую «эмку», из которой шофер, согнувшись под тяжестью, каждый вечер заносил в директорский дом мешки и корбки, корзины и сумки. Эта же «эмка» и Полежайчика к школе поутру подвозила. Что-то не так было в нашей жизни, но нестерпимо хотелось, чтобы была она солнечно светлой и безгранично справедливой!..
Все житейские перехлёсты и перекосы я торопился объяснить одним – расплодившейся и разжиревшей на госхарчах армией госчиновников, которые простого человека уже и в грош не ставили, в упор не видели...
Через год поехал я поступать в Московский университет. Ну, куда ж еще выпускнику с золотой медалью и поступать, как не в знаменитый на весь мир МГУ? Поехал в столицу с тридцатью тогдашними рублями (на рубль можно было очень плотно пообедать в столовке), в узеньких брючатах, в клетчатой рубашонке-распашонке (пиджака еще и в помине не было), в желто-коричневых плетенках из заменителя кожи, с учебниками в старой хозяйственной сумке. Посмотрели на этакого орла в приемной комисси и удивленно спросили:
– А что же вы к нам поступаете? Ведь есть же ниверситеты к вам поближе. В Свердловске, в Новосибирске...
Однако документы приняли и к экзаменам допустили (медали в том году уже потеряли свою магическую силу). Но сил поприбавилось у меня самого. Дала их Москва со своими ярко-зелеными газонами, свежими парками, старинными дворцами, гранитно-мтраморным метро, брусчатой Красной площадью, кирпично-красноватым Кремлем. Это ж подумать только – к экзаменам готовился в Александровском саду, у самых кремлевских стен! Поэтому, видать, и сочинение написал на пятерку, и литературу с историей сдал таким же макаром.
Родина моя единственная, древняя матушка Русь, помогала мне чем могла. Но она уже была пленена и связана невидимыми веревками, канатами и цепями того разбойного государства, которое имело изначальное стремление выжимать из народа последние соки, изначальное желание помогать только себе, и никому больше...
На экзамене по иностранному попался билет настолько легкий, что я тут же поднял руку и пошел отвечать. Француженка, пожилая, сверхэлегантная столичная дама, не дослушав моих изъяснений по грамматике, попросила перейти к чтению и через секунду с нескрываемым пренебрежением замахала белой стройной рукой:
– Нет, нет, довольно! Сэ ту, сэ ту! С таким, простите, произношением вы у нас учиться не сможете.
Как я ни убеждал ее, что буду заниматься и день и ночь, но свое сибирское произношение выправлю, поставила она мне «неуд», и из столицы пришлось мучительно-срочно выбираться, тем более что давно уже тридцатка улетучилась, как ни дешевы былт помидоры, хлебная колбаса и московские батоны.
И тут я, кажется, впервые пошел на обман государства. Тихонько прокрался в купе экспресса «Москва – Абакан», всё объяснил случившимся там пассажирам и, с их добродушного согласия, забрался на багажную полку над дверями, откуда почти и не слазил трое суток, чтобы не оказаться высаженным на какой-нибудь неведомой станции. Спутники мои сердобольно подкармливали меня и даже снабжали свежими газетами и жкрналами, чтобы я хоть маленько да продвигался в интеллектуальном развитии.
Видимо, немного вперед я тогда продвинулся, поскольку на следующий год поступил уже в свой, Уральский университет, причем, сдал на пятерку и злополучный французский, никого не напугав «сибирским» произношением. Дело, видисо, было все-таки не в нем, а в затрапезной клетчатой рубашке и допотопных сандалиях.
Обо всем этом с печальной горечью в серодце припоминал я за небывало сочными и вкусными пельменями в последнем моем разговоре с матерью. Да и много еще припомнил – как редко, непростительно редко приезжал к родным, как мало посылал им переводов, как скупо писал о своих духовных мытарствах. Что ж я теперь-то, за такую крохотную побывку, мог объяснить больной, отравленной безжалостной жизнью, угасающей, как восковая свеча, матери? А отцу-то уж и вовсе никогда не объясню...
Чуть ли не бегством уехал я из дома – стыдно, больно было смотреть в выстраданные, до самого дна просветленные материны глаза, которые просили о какой-то неземной, непосчильной помощи. Я даже и земного-то ей ничего почти не дал. В больницу не смог устроить – отказали. Договорился с медсестрой о перевязках – пришла всего один раз, при мне, а потом больше не приходила. Купил перед отъездом-бегством побольше анальгина и пентальгина, кое-каких продуктов – да надолго ли всего этого хватит? Быстро-быстро поцеловал мать в щеку под ее хрипловатые и как бы удивленные слова «Уже, Боря?», обнял сестренку – и со слезами на глазах выскочил во двор, отдышался возле высоких, засыпанных снегом тополей, посаженных когда-то отцом...
За двойным вагонным окном проносились великие сибирские просторы – бесконечные, холодные и до удивления безлюдные, словно по какой-то заброшенной планете едешь. А в мыслях моих застряла и пульсировала одна-единственная фраза: «Жили были старик со старухой».
Да, жили-были... Были когда-то и у них молодые, щедрые на обещания годы. Была и у них веселая свадьба. Была поначалу плохонькая частная квартирка в Томске. А потом появилось хоть и полуподвальное, маленькое, но «свое» жтлье в приенисейском городишке. И родился у них сын, и родилась дочь. И хотелось им пожить хоть маленько получше и побогаче. Но никак почему-то не получалось. Каждый год приносил все больше разочарований, переживаний и трудностей. государство обманывало их, как хотело, и они обманывали его, как могли. И очень надеялись они, что удачливее их окажутся дети. Но у дочери судьба как-то не сложилась. У сына вначале вроде бы и складывалась, да в люди и он не вышел. И пришла к старикам глубокая старость. И разочаровались они во всем. И ушел старик в мир иной с обидой на жизнь. И осталась старуха при дочери, но – одна. И написала сыну: «Приезжай попрощаться». И спросила сына, когда тот приехал: «За что же мне, сынок, наказание такое?» И сказал тогда сын жестокие, обидные слова: «За гордыню, за неверие в Бога». «Так я верю, сынок», – растерянно и тихо ответила мать. И еще строже сказал сын: «Все мы верим, мама. Но никак наша вера не отражается в делах. В гордыне мы начали строить земной рай. А в помощники взяли Зло, Презрение, Насилие. Вот за что всем нам наказание, мама»...
Проносились за окном заснеженные ели и сосны, посеребренные куржаком березы. А я лежал на полке и, словно зубной болью, маялся тем моим безжалостно-правдивым ответом. Не гордыня ли и это была? Не лучше ли было просто пожалеть мать, попоакать вместе с нею? Ведь жить по Богу, с Любовью к людям и у меня никак не получается...
После долгих лет журналистской работы оказался я в Средне-Уральском книжном издательстве. Делал книжку за книжкой, вкладывал душу в чужие труды. Хороших рукописей почти не было, а потому приходилось их «дотягивать» – переписывать чуть ли не заново. Так что каждая книжка выходила в большей части моя, в меньше – автора. А коли так, то, по человечности, и гонорар мне должен бы причитаться. Но по нашим госзаконам никакого вознаграждения редактору не полагалось. Выходило, как у отца, когда его в колхоз гоняли на бесплатные летние работы. Унизительно всё это было. И такое меня зло взяло после десятка лет бесплодной работы, что написал заявление об уходе и решил попытать счастье на предпринимательском поприще, благо «новые реформаторские времена» возможность такую открыли.
Стал выпускать рекламно-информационную газету, одну из первых на «рыночном» Урале. Наконец-то, думаю, работенка по душе подвернулась, да к тому же с неплохим подспорьем газета на два года освобождалась от основного бремени беспощадных, как потом выяснилось, налогов. Впрочем, предрегистрационное обещанное подспорье оказалось очередным (куда ж у нас без него?) обманом. «Не прошло и полгода», как налоговая инспекция добралась до нас. Причем, аппетиты у неек тем временам уже разыгрались нечеловеческие. С каждого заработанного рубля милая инспекторша «брала» с нас по рулю с гривной. «Вот и купил германский костюмчик, – горестно подумалось мне. – Так как бы последнюю одежку не сняли...»
Вот когда я окончательно понял, что рыночные реформы для нашего все еще красного, если не краснющего, государства, – это лишь пустой звук; вместо настоящих рыночных отношений у нас опять мутная водица, в которой у шибко ловких и наглых очень хорошо ловится рыбка величной с кита. итак, еще один обман, еще один зловонный поток пренебрежения, вылитый на меня (да и на меня ли одного). До каких пор всё это сносить? До каких пор гнуть спину на государство, оборзевшее, как распоясавшийся ворюга?!
Я закрыл газету, порвал и выбросил учредительные документы. Решил: пока не подавятся от жадности наши чиновники и власть имущие – никакого с ними сотрудничества, никакой от меня поддержки. А деньги я и без них заработаю.
Начали зарабатывать с сыном. Неплохо поначалу получалось. Но казенная Россиюшка словно спохватилась, что появились у людишек возможности зарабатывать деньжата. Тут же невыплаты начались. Накуешь горы тысяч, а они оказываются и не горами вовсе, а какой-то болотистой хлябью, в которую отроги безвозвратно канули. Нырять за ними опасно; еще, чего доброго, не вынырнешь.
Сын засобирался в Канаду; познакомился с какими-то канадскими фирмачами, приезжавшими на Урал; они ему идею, видимо, и подали. Я был страшно против. Говорил, что пусть в России плохо, но ведь она же – родина, без нее не прожить. Да ведь еще и неизвестно – лучше ли там. Тоже ведь государство А государства – все, надо понимать, одинаковы...
Сын, однако, продал свою квартиру, заключил договор с зарубежной фирмой, переслал нужные деньги в заморский банк.
Тут-то и застала меня страшная беда. Наглый утренний звонок. Обжигающая, как на морозе железо, телеграмма. Я заметался по городу в поисках денег. И почти ничего не собрал: мои должники сочувственно покачивали головами, тяжело вздыхали и широко разводили руками – денег в кассе нет, в личных кошельках – тем паче.
Убитый горем, я сел на скамейку с намётанным февральским снежком, сжал виски руками. Господи, снег, уркгом снег, полное бездушие, карающее безденежье. И ни лучика солнечного тепла. Застула Россия, заледенела – под злым дыханием умирающего беспощадно-алчного государства. Будь оно неладно – бездушное, человеконенавистическое, троглодитское, которому нужны не люди, а молчаливые рабы, не экономика для людей, а экономика только для самого себя, для своей ненасытной утробы!. Я презираю тебя больше и глубже, поскольку у меня еще осталась хоть какая-то совесть...
Прости, прости меня, мама, за то что я не могу исполнить даже самый обычный людской долг – постоять рядом с тобою, прощаясь навеки. Меня и этого государство лишило. Конечно, я вышлю собранные деньги сестре, но что эта несчастная тыща значит, если последний земной обряд выливается тысяч в пять-семь, по очень скромным расчетам...
Вскоре после этого черного дня поехали в Канаду сын и невестка. Все пошли к лифту, а я, чтобы ненароком не прослезиться, не всхлипнуть, стал спускаться с чемоданом по леснице. И так горько и беспомощно было на душе. Не за тысячу верст уезжал сын с невесткой, а на другую половину планеты... Подальше от России, презритиельно-холодной, леденяще-бессердченой... Ну, понимал я, не Россия тут виновата, а вконец обюрократившееся, осволочевшее государство наше, изначально построенное на сдирании с народа бесконечного количества шкур и на вселенском равнодушии к его мучениям и страданиям. Да ведь ничуть не легче было от этого горького понимания.
Помахали мне из такси молодые. И с остановившимся сердцем пошел я в ночь, в безлюдье, в неожиданно захолодавшую июньскую пустоту. Вот и остался один-одинёшенек. Вот и понял материнскую боль, насквозь пропитавшую последнее ее письмо блудному своему сыночку...
Горестно думалось: забраться бы сейчас на багажную полку, как тогда, в Москве, приехать к отцу и матери, постоять возле их одиноких могилок, поговорить с ними обо всем, о чем не договорили. Да ведь смеху-то будем:дедушка с бородушкой – и безбилетник... И положенную бутылку горькой не возьмешь, чтобы поговорить при встрече по душам...
Через несколько дней озлобленно громыхнула очередная гроза застарелого, беспрепятственно нарастающего кризиса. Доллар подскочил вмиг, рубльеще больше одеревенел, цены выросли раза в два-три, банки все вклады заморозили, люди с огромными сумками забегали по магазинам, тратя последние деньги.
Опять государство погрело кощеевы руки на нашей беде. И опять, уже новое, правительство начало «реформирование под себя». Вместо того, чтобы предельно уменьшить налоги и создать заинтересованность в плодотворной работе, возможность получать приличные деньги, а попросту – возможность по-человечески жить, оно силком и мгновенно взрастило доллар, натравило полчища инспекторов на торговцев, которые-де и виновны в неоправданном повышении цен, обложило их (а заодно и других предпринимателей) устрашающими штрафами. Неужели шибко захотелось ему, государству, чтобы и торговцы взбунтовались, навроде меня, – стали работать, полностью игнорируя его и не сотрудничая с ним? Неужели же хочет этого и не поймет, что само же и погибнет от своей жадности – от недоимок, от безденежья? Рассыплется от всеобщего презрения к нему...
Да уже только и по одним своим связям (а связи такие волей-неволей у человека пишущего складываются) я знал десятки примеров хитроумных предпринимательских бунтов, целью которых как раз и являлось наказание государства за его непомерную жадность и ничем не прикрываемую наглость.
Директор фирмы, торгующей турецкими товарами, в прошлом офицер, ушедший из армии по причине ее нравственного и денежного развала, предложив мне какого-то азитаского коньяку, а сам потягивая из заиндевелой бутылки «боржоми», рассказывал о последней задержке товаров на одесской таможне. Срочно пришлось высылать самолетом своего человека с необходимой суммой долларов, после чего товары вне всякой очереди и без всякого досмотра из таможенных складов перекочевали на борт авиалайнера и благополучно добрались до уральского адресата.
Владимир Иванович (так назовем директора), прикрывая глаза от каждого глотка шипучей минералки, завершил рассказ красноречивым выводом:
– Так неужели ж после таких расходов (а одесская таможня лишь одно звено в длинной цепочке) я с бухгалтерами, доками в отчетах, не найду нужного количества лазеек, чтобы не только покрыть издержки, но и получить вознаграждения за наш рискованный труд? От степени риска – и вознаграждения...
Несколько о другом шел у меня разговор с директором известной в городе фирмы, торгующей европейской высококлассной мебелью. Иван Владимирович (назовем его так) объяснял мне, с какими видами налогов приходится иметь дело предпринимателям его уровня (среднего, с его слов). Видов этих оказалось столько, что я, поначалу аккуратно заносивший всё в записную книжку, отказался от такого фиксирования и просто сидел и слушал разъяснения человека, прошедшего сквозь все решетки, жернова и мясорубки нашей налоговой жандармерии.
– Да, в принципе-то, шут с ним, с этим непомерным количеством, – говорил Иван Владимирович. – Как бы оно велико ни было, к нему можно приспособиться, привыкнуть, найти надежные способы просачиваться сквозь них. Но нас, предпринимателей, бесит другое. В год, бывает, по нескольку раз наши мудрецы меняют правила игры. И приходится к ним приспосабливаться заново, снова всё пересчитывать, передумывать.
– Так, может, потому и меняют, чтобы помешать вам приспособиться к привычному, перепутать все лазейки.
– Может быть. Но вместо прежней одной находятся две-три новых, и вряд ли сбор налогов со сменой правил становится больше. Наоборот, за битого двух небитых дают... Или как там еще? Обжегшийся на молоке, на воду дует...
Конечно, откровения знакомых предпринимателей ничего нового для меня не открыли. Обман с одной стороны порождал несколько обманов с другой, а несколько обманов – с первой, уже целый поток ответных обманов и дурилок.
Тут всё было как бы в пределах нормы. Но что больше всего поразило меня в изобретательности людей, попавших в невероятный переплет государства, так это не хитроумные увёртливые приемы интеллигентных горожан, а примитивные, и от этого непотопляемые уловки тех селян, которые в нынешнем совхозно-колхозном безденежьи жить не захотели.
Встречаю как-то в нашем дворе старого знакомца по молодежной газете, пожали друг другу руки, о том-о сем поболтали, и вот он мне и говорит:
– А тебе свежих деревенских продуктов не надо?
– Каких таких продуктов? – не понял я.
– Ну, молока, масла, сметаны, картошки.
– Да надо бы, наверно, только дорого, поди...
Знакомец смеется:
– Дешевле, чем в нашем супермаркете. К часу подходи к моему подъезду. Не пожалеешь.
Я подошел и, действительно, не пожалел. Не в смысле то, что приобрел новый источник более-менее дешевого отоваривания, а в смысле знакомства с человеком прелюбопытнейшим.
Ровно к часу возле означенного подъезда остановился запыленный «москвичонок», как-то очень легко и ловко вынырнул из него сухопарый невысокий водитель, в импортном кепи с длинным козырьком, в легкой куртке и джинсах, подошел к нам, поздоровался, спросил у моего знакомца:
– Как всегда? А дома-то кто есть?
И, захватив в багажнике полиэтиленовую сумку с бутылками и свертками, направился к лифту. Жена сельского торговца тем временем с такой же сумкой пошла к соседнему подъезду. Вскоре торговец из села вернулся, и знакомство наше состоялось. Купил я тогда у Федора (имя на этот раз я не выдумал) ведро розовой, хотя и прошлогодней, картошки да пакетик творогу. По цене это, в самом деле, вышло божеской. И с тех пор Федя со своей женой Фаей каждую неделю мне что-нибудь да привозили, по заказу, понятно. И уже приносили в квартиру сами, пили иногда чай, а потом к себе в гости пригласили.
Вот тогда-то я и подивился Фединой и Фаиной изворотливости. На все село (а это цетральная усадьба знаменитого в прошлом совхоза) «извозом» занимались только они. Правда, продукты для продажи в городе (молоко, картошку, иногда мясо) супруги-предприниматели закупали до нужного количества у знакомых и соседей. Но основа, конечна, была своя – три коровы, мощный сепаратор, два картофельных поля, сенокосные угодья, легковая и грузовик, мотоцикл с люлькой; все это, да еще чуть ли не круглосуточный труд, обеспечивали жизнедеятельность известной формулы «товар – деньги – товар». Впрочем, формула эта все же не товаром для Феди с Фаей заканчивалась. Деньги после воспроизводства оставались, и неплохие. Понятно, если бы Федя платил налоги или заполнял ежегодные декларации, то овчинка бы выделки не стоила, но «новый русский» ни того, ни другого не делал.
– А ты ведь так пенсии не заработаешь, – сказал я ему.
– Ну, до нее еще далеко. А потом кое-что мы подкапливаем. Сами себе пенсии назначим. Совхозные-то пенсионеры какие-то копейки получает. Не надо нам этих госкопеек. Пока руки есть и спина гнется, будем нормальные деньги зарабатывать.
И нормальные деньги у Феди с Фаей водились, и это становилось обычным в таком случае поводом для зависти, сплетен и плохо скрываемой обозленности.
Когда я в первый раз приехал к Феде и Фае и мы выбирались из «москвича», подошел лохматый пропойный мужичонка и зло процедил сквозь обломки зубов:
– Ну сё, фелмелы, опять гостя пливезли? Ну-ну, повеселитесь маленько. Сё не повеселиться-то... Денег куры не клюют...
Позднее, за хлебосольным застольем, Федя сказал, что поворовывают на его подворье, пока их дома нет, и мне подумалось, что без подходившего мужичка тут никак не обошлось. Хотя я, может, и ошибаюсь. В нынешнем нищем селе, кажется, нет человека, кто бы к плохо лежащему руки не прикладывал...
Вернувшись из села, я заглянул в почтовый ящик – продолговатое зарубежное письмецо. Забыв про лифт, бегу по лестнице на свой этаж. Три цветных фотографии, два втрое сложенных голубоватых листка. Всем семейством читаем вслух:
«... До сих пор не можем понять, то ли в раю мы, то ли на земле. Город – сплошные парки, фонтаны, пляж в самом центре. По улицам ходят дикие утки и выклянчивают еду. Никто и пальцем их не тронет.
Долго удивляло нас, что продавцы в магазинах говорят каждому покупателю: «Добрый день. Как ваши дела? Чем вам помочь?» И самое удивительное – помогают. Одна фирма сразу же предложила нам заключить с ними долговременный договор на приобретение товаров со скидкой на 20 процентов. Купили велосипеды (тут везде специальные велодорожки), редиотелефон, телевизор с 59 каналами, самую необходимую мебель.
А квартиру (по-нашему полуторку), в самом центре города, помогла найти фирма, с которой мы заключали договор. Рядом – пляж, теплый залив Тихого океана. Стоит жара. Ходим в шортах. Загорели уже прилично Хотели сразу браться за учебу и работу, но нам посоветовали пообвыкнуть немного, отдохнуть, присмотреться. Уже съездили на своих великах на озеро за 90 километров, а приграничный американский город – без всяких виз. Словом, привыкаем к новой жизни, которая сильно отличается от российской.
Нас, кроме всего прочего, поразило то, что здешний банк ежемесячно отчитывается перед нами по нашему вкладу – какой приход, какой расход.
За квартиру платим в месяц по 700 долларов, но зато на 200 можно спокойно жить. Многие русские, приехавшие сюда, специально не работают, чтобы получать пособие в 1200 долларов. Понятно, мы приехалю сюда с другими целями – сначала подучимся, а там – за работу. Говорят, можно зарабатывать до 5000 долларов в месяц каждому.
Недавно фирма отмечала наше «второе рождение» в ресторане. А потом бродили по городу, дошли до пляжа. Где-то там, за океаном, – Россия. Как-то идут у вас дела? Есть ли хоть какие-то улучшения?»
Ах, сынок, сынок. Не от хорошей жизни вы из России убежали, а вот поди ж ты – на какие-то улучшения надеетесь; думаете – пройдет ненастная полоса, и снова солнышко выглянет, пригреет. И нам бы очень этого хотелось, больше самой жизни. Но до наших улучшений – слишком далеко. Слишком больна Русь-матушка. Слишком больны все мы, россияне. Больны взаимным презрением и неуважением друг к другу. Когда и кто вылечит нас от этого страшного недуга? И вылечит ли кто-нибудь, кроме нас самих? Ведь на зле добро не вырастет, как на камне не вырастет цветок. Так когда же, когда размякнут наши окаменевшие души? Когда вновь пойдут славянские часы, остановленные в вязкой темноте бездуховности и безверия маленькими, злыми, хитрыми и алчными карликами, считавшими и до сих пор считающими себя всесильными?
Хотел написать злые заметки с язвительным презрением к нашему государству. Думалось: заслужило этого, ох, как заслужило! Но не заслужил ли я и сам презрения? Хотя бы уж тем, что всю жизнь покорно нес рабские цепи. Может, давным-давно надо было размахнуться этими тяжелыми цепями и смести ненавистных карликов? Так ведь однажды отцы наши и деды уже размахивались. А вышло именно то, что мый сейчас имеем, к чему пришли после восьмидесяти с лишним лет сплошных мучений.
Вот ведь незадача! И зло терпеть больше нельзя. И бороться со злом с помощью зла и насилия – тоже. Но если со злом не бороться, оно так и будет процветать. Каким же бескровным оружием оттеснить «ночных карликов» от часов истории? Бастовать? Митинговать? Требовать отставки президента и правительства? Может быть, и есть в этом резон. Но я лично не знаю. Совершенно не знаю. Могу сказать только за себя: без зла, без ненависти, без презрения постараюсь не оказывать государству никакого доверия, никакой поддержки, постараюсь никак с ним не сотрудничать. До тех пор, пока оно не перестанет презирать меня, не перестанет обманывать, не скажет приветливо: «Добрый день! Как ваши дела? Чем вам помочь?»
Скажет оно это или никогда уже не скажет – этого я вам пока объяснить не могу. Не обладаю провидением пророка. Но признаюсь откровенно: пока обида моя на государство не прошла, боль не прошла, и презрение мое к нему, к сожалению, всё еще остается...