Утро медленно наступало на пятки уходящей июльской ночи, уже восьмой, проведённой нами на рейде порта Пирей. Это тот самый Пирей, который и есть ворота в Афины. Розовеющие облака, подталкиваемые из-за горизонта солнцем, как-будто нехотя выплывали на небосвод и, остывая, теряли свою детскую розовощекость, устремлялись в никуда. Сиротливо, как какие-нибудь беспородные дворняги, позвякивая цепями, подчиняясь утреннему бризу, стояли на якорях там и сям пароходы и смотрели своими подслеповатыми, слезящимися иллюминаторами на такой близкий и далекий город нашей недосягаемой мечты. Там, где-то в предрассветной дымке скрывался Парфенон!
Безмятежная чайка, отвоевав себе место на тёплом якорном фонаре, теперь уж мирно и чинно лечила свои красные ревматические лапки, то сладко позевывая, то воинственно крича, отгоняя желающих погреться... Ничто не предвещало ничего. И только вдруг откуда ни возьмись с востока, ядовито-красным шаром переспелого помидора, нет, скорее половинкой арбуза, выпрыгнуло солнце, которое, согласно морской примете, было мне явно не по нутру... И был понедельник, день как водится, тяжелый и для греков тоже, что не могло меня не радовать. Свинцовой мыслью в одуревшем от комаров и духоты мозгу шевельнулось: "Ну должно хоть что-то измениться под Луной, ещё присутствующей на небосводе". Неделя вынужденного безделия давала о с себе знать. Некогда здоровый, жизнерадостный организм мой превратился в болото, в такую ужасную зелено-коричневую трясину, в которой вязло всё моё прошлое, настоящее и будущее.
Думать было лень. Плетью, едва повинующейся мне руки, я выключил палубное освещение и якорные огни, наблюдая почему-то за реакцией чайки. Она даже не шевельнулась! "Должно быть лапки пригорели", - последней мелькнула чудовищная мысль в засыпающем сознании вахтенного помощника, замечу, старшего помощника капитана. День начинался не самым лучшим образом.