"ЭПОХА ЧЕТЫРЁХ ЛУН"(Отредактировано)
Том 1
"ВОСПОМИНАНИЯ МАЛЕНЬКОЙ ВЕДУНЬИ О ПОИСКАХ РАОСТИ МИРА"
Книга 3
"ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ"
Глава 2
Часть 1
"ПРОБУЖДЕНИЕ"
К концу второго дня побега из родного дома
Аврора с Марфой и обоими детьми
проехали без отдыха, без сна,
Платеи, Левктры, Филопию и Хирономы.
Усталый конь уж из последних сил
влачил до Фибсы ноги.
И девы, гонимые судьбой,
с повозки слезли пред горой
и, впрягшись рядом с лошадью Авроры,
тащились по крутой расквашенной дороге.
И снова тянет ночь
свой чёрный плащ за горизонт.
Из облаков грусть часто моросит.
На плечи сыпется простуда-сырость.
Оголодали, утомились и замёрзли беглецы.
Решились, наконец, становиться сёстры-девы
в посёлке Кирияки на короткий отдых
и, если повезёт,
то и горячий ужин, и сухой под крышею ночлег.
Озябшая Секвестра давно уже проснулась
и не понимала, где оказалась, и связали почему.
Огляделась и будто бы дорогу чуть узнала.
— Мам,
ты, наконец, мне скажешь, зачем мы едем в Дельфы?
Мать на неё неласково из-за плеча взглянула
и тяжело вздохнула:
— Нет.
— Но, может быть, тогда развяжешь?!
Всё тело затекло. Замёрзла я, промокла.
Не чувствую спины, ни рук, ни ног.
Мне нужно по нужде сходить за край дороги.
Мать не оглянулась и снова тяжело вдохнула:
— Нет. А вдруг сбежишь.
— Зачем? Куда?
И только в этом есть причина?
— Нет.
— Нет. Нет. Нет. Нет!
А в чём тогда?!
Повозкой правя, ей отвечала Марфа:
— Мать хочет о твоей судьбе у Пифии спросить.
— Ах, вот что? И?
Аврора:
— Пришла пора узнать предназначение Ахилла,
и о твоём замужестве Оракула спрошу. Пора.
Секвестра обозлилась:
— Что хочешь знать? Сама скажу.
Спроси — отвечу. Лишь только отпусти
иль хоть ослабь проклятые верёвки на запястьях!
Останови повозку, мама. Дай мне сойти!
Вот обмочу одежды — так увидишь.
И почему связали — не пойму.
Аврора чуть кивнула Марфе.
Та остановила лошадь.
Дрожащими руками мать развязала дочь
и привязала крепко за руку к своей руке.
— Пойдём, раз надо.
— Не доверяешь?
— Нет.
— Я что, теперь твоя рабыня?!
— Нет.
— Ты думаешь: сбегу?!
Куда?
Зачем? И почему?
— Давай уже иди, Секвестра,
и подними скорей одежды, облегчись.
Гелиос стремительно бежит за горизонт.
Ночлег найти нам нужно побыстрее.
Устали и замёрзли все давно.
— А где мы? И как от Элевсиса далеко?
— Фибсы рядом, а Кирияки немногим впереди.
Паломников уж прибыло в дороге. Видишь?
Ночлег и тёплая постель, питьё…
Прервала дочь её:
— И сколько ж я спала? И от чего так долго?
Свой сонный эликсир в питьё
мне примешала Марфа? Верно?!
Накажи её! Мне дурно от него.
Тошнит и голова кружится.
Я очень есть хочу! Живот урчит.
И слабость в теле.
Вы так связали туго, что ноги вовсе не идут.
Стой, погоди,
дай голень разотру хотя б немного.
Натруженную спину рукою подпирала мать
и увидала седую прядь у дочери на волосах от лба.
Аврора понимала, отчего и почему так с нею стало,
но ничего сейчас поделать с этим не могла.
Взгляд тяжкий, слёзный от Секвестры отвела.
Тревогу на языке своём сдержала.
— По слову сделала она,
как Я велела.
— Зачем?
Хм, странно. А где же наш отец?
Он что — сейчас не с нами?
— огляделась прОклятая дева.
Ахилл за ними по тропинке шёл,
но по своей нужде в кусты другие:
— За нами едет папа.
Сказал: догонит по пути.
Так обещал. Сейчас он в Рэтах.
Там роды, говорят, двойные ночью были.
— Какие роды?!
Ты лжёшь! Изменщик, а не брат!
А-а… я вспомнила-а!
Александрийцы в нашем доме были!
В Афины я уйти вчера хотела.
А ты меня в грозу в сарае голой заперла!
Вот отчего сейчас в других одеждах я!
Как так со мною, мам, ты поступить смогла?
Ахилл чуть не всплакнул, взгляд опустил
и быстро от сестры подальше отошёл,
свои излить скопившиеся за день воды.
Мать, волосы поправив:
— Тебя опять сейчас связать? Вернуть в повозку?
До Дельф пойти в кусты потерпишь как-нибудь?
— О-о, нет! Я не сдержусь уже.
Коль туго свяжешь снова — не знаю, что с ногами будет!
— Так успокойся и смирись скорей, Секвестра.
Коль тише и учтивей будешь с братом говорить,
так покормлю тебя как надо мясом,
и ноги, спину жиром разотру,
не то за грубые слова
вновь на воде и хлебе до утра оставлю.
Отошли чуть дальше в лес.
Одежды подняла Секвестра,
со скрипом, словно древняя старуха, села.
— Ой! Ох!
Нет сил, как будто день и ночь одна пахала!
Сама со мною, как с рабыней говоришь,
а вот рабе вдруг доверяешь больше!
Она сыта, свежа, как вижу, не устала…
— Нет. Все голодны, Секвестра.
Дух перевести пора, найти ночлег
и вдоволь дать коню воды, овса и сена.
Коль ты продолжишь грубо говорить,
так тотчас же верну тебя в повозку,
и крепко-накрепко свяжу опять.
О, боги! Тяжело дышать…
— Нет, нет! Уже сдержаться не смогу.
Смирюсь я, мама, и смолчу.
Но замуж я пойду лишь за того,
кто мне приснился этой дивной ночью.
— И за кого же? За царя? —
Приподняла свои одежды
и присела рядом мать Аврора.
— Да! За царя! —
Облегчённой встала дева,
тягостно вздохнула, криво улыбнулась.
Мать косо только лишь губами усмехнулась,
и облегчившись тоже,
возвращались обе к Марфе и повозке:
— А за какого? За Меланфа, что ли?
Он до сих пор как будто жив и он вдовец.
— Нет!
За Тэофанеса Великого Атиллу!
— Не слышала ни разу о таком.
Куда к нему везти прикажешь?
Быть может на луну? Иль Палестину?
Иль может в венценосный Рим?
— Не прикажу. Сама его найду, приеду.
Он звал меня всю эту ночь,
и этот голос дивный
я слышу и теперь в душе.
— В душе?
Он что, красив, учтив и добр?
Иль главное, что царь великий?
— Он целовал, ласкал меня всю эту ночь во сне.
Красавец он такой,
что нет его милей и краше ликом!
— Ну и каков твой нареченный царь обличьем?
— Ты точно хочешь знать?
Ведь ты сейчас смеёшься надо мною!
Правда, мама?
— Ну, говори. Я не шучу.
— Так вот представь себе его всего:
Глаза небесные такие.
Рост — много выше моего.
И волос чёрный
струит густой волною с плеч.
Златая шпилька Зевса на затылке.
Плечист атлет,
и строен, и силён, как громовержца сын.
Божественно красив, как бог наш Аполлон.
Суровый взгляд его такой… немного колкий,
из-под стрелы бровей ночи черней.
И крепок жезлом он,
и как мужчина он
вос-хи-ти-те-льный такой… —
зарделась, улыбнулась дева,
— Под левым глазом, тут вот, на щеке
шрам виден паутинкой тонкой.
Щетины вовсе нету на лице.
Он молод, но жизнью, видно, умудрён.
И румяны, словно розы — губы, щёки.
И необычный гибкий чёрный меч в его руке
с резной на рукояти белой бычьей головою.
Он славный, непобедимый
и ве-ли-кий, видно, воин!
Марфа услыхала эти вот слова
и что-то поняла, похолодела.
Над местом, где они стояли
поднялся сразу рваный хладный ветер.
Взглянула на Аврору остро и смолчала дева.
Та тоже, что-то осознала, догадалась.
Едва спокойствие храня, Секвестру вопрошала:
— И где же царственные земли у него?
Как далеко идти отсюда?
Влезай, садись в повозку сзади.
— Ну-у… я пока не знаю.
Но обязательно на зов любви его найду.
О, Тэо, Тэо! Где ты, царь мой милый?
Сама Секвестра на повозку влезла,
зарделась вся в мечтах-желаньях
о муже сильном и об ужине горячем.
Обоим — рАвно.
Не видела она, не понимала, что стареет быстро.
И, завернувшись с головою в отсыревший плащ,
легла,
свернувшись мёрзлой чёрной кошкой.
А Марфа поводья немного натянула,
направила повозку дальше не спеша.
Подумала:
«Не уж-то это…
Нет, показалось! Невозможно!»
Аврора незаметно пальцы сжала, и горячо вздохнув,
теплей укрыла сына тканой шерстью овна:
«О, боги!
Хоть кто-нибудь,
кто добрым есть над нами в небесах…
прошу вас, измените девичью судьбу,
оградите от испытаний страшных
и спасите дочь неразумную мою!»
И обе женщины за руки крепко взялись,
и только лишь в раздумьях не молчали.
Так завершался их тревожный, длинный
от Воскрешенья Персефоны день седьмой.
* * *
У Дельф священных к вечеру того же дня.
Как обещал Адонис Тэррий, почти к заходу солнца,
александрийцы, наконец, спустились с гор.
В ущелье небольшом они расположились
под скромной черепичной крышей
на долгожданный отдых и ночлег,
в дому охотника лесного,
что был подальше от путей паломников,
за предсказанием к Оракулу идущих.
Не долго собираясь,
лекарь Ларг вместе с давним другом
осуществил леченье Иа.
Соединив иглой края искусно,
зашили чисто рану на его руке.
И после егерь-лекарь дал напиток Иа —
густой целительный настой
из молодых зелёных прошлогодних
шишек елей, сосен, хмеля,
с мякотью агавы и яблочной смолой, (натёк смолы называется камедь)
настоянных почти что год во тьме
на чистом виноградном красном соке.
И чтоб заесть всю эту горечь,
густой и терпкий хмель
теперь и Иа тоже ел со всеми,
и много мульса с мёдом пил.
И после, чуть шатаясь,
спать на своих ногах ушёл.
* * *
К утру пред всеми, на пороге
уж не старик беспомощный сидел,
а слабый, взрослый муж,
но не седой и не немой.
Уилл был несказанно рад тому, что видел.
За исцеленьем сына украдкой постоянно наблюдал.
И, вспоминая сказанные матерью своей слова во сне,
ей все молитвы благодарно молча возносил.
* * *
Хозяин дома — бородатый егерь Ларг
и прежде тоже, как Адонис, мудрый лекарь,
щедро даровал гостям нежданным
с вином горячим и олениной свежей ужин.
Его дитя — премилая дочурка — Гера, лет семи,
усердно и умело по хозяйству помогала.
Жена ведь после скорых и кровавых родов
вскоре ночью от горячки тихо умерла.
И потому лечение людей оставил муж-вдовец.
Теперь он врачевал птенцов, сирот зверей,
которых на охоте, бывало, редко находил.
Огонь теплом тела уставшие и сытые расслабив,
свалил гостей в глубокий беспробудный сон.
Ночная мгла украла очертанье леса у ущелья,
где этот одинокий деревянный дом стоял.
Охрана наконец-то спит под тёплой крышей,
спят люди, лошади, коты, собаки, птицы.
Сползла по молодой траве в долину с гор
с густым туманом пронзительная тишина.
Весь род невидимый лесной проснулся, ожил.
В тиши Безвременности, Беспространства
в том молоке без устали плескались и резвились
наяды, нимфы, дриады, золотые эльфы и сатиры.
От танцев лёгких, дивных и призывных,
и игр весенних быстрых озорных
взбивалась взвесь в целительную влагу,
а влага сразу торопилась слиться в капли.
Так наполнялись, ускорялись
все горные потоки и дольные ручьи.
Целебный жизни эликсир
себя ронял обильно
в травы, мхи, цветы
и оживлял все эти земли.
Возрождение Земли бурлит уже повсюду
и оттого смеются, веселятся духи
и растут растения в природе.
В любовной суете весны пришедшей,
благоухания леса с каждым часом гуще.
Целительны настои, капель хладных
в свежих горных травах, мхах и родниках.
Пьянят они юнцов, мужей
и стариков больных отважных,
кто в колдовскую ночь Цереры
за исцелением сюда пришёл
и воду эту вешнюю вкусив,
увидел танцы духов, но
прочь скорее восвояси не ушёл.
КружАт им головы наяд и нимф улыбки и объятья.
И сводят смельчаков с ума невидимые людям платья.
Черты округлых пЕрсей, бёдер нимф, глаза, уста
так чарами любви к себе зовут, влекут, манят…
Живительные поцелуи их — здоровье дарят,
но отнимают Чело-Вечну жизнь, дыхание и память.
И коль мужи не устоят от их соблазнов и страстей,
и не сбегут здоровыми домой скорей —
останутся навеки здесь к утру деревьями в лесу.
А целомудренные девы,
что за росой целительной пришли
и до рассвета поскорей домой не убежали,
добычей для любви сатиров, панов станут.
Так, уступив их приставаньям и потеряв наряды,
Не Весты будут призраками нимф, наяд.
В преддверье праздника Септерий
все змеи-гады по щелям в укрытиях не спят,
А маленький Дракон-источник
пьёт жадно молоко Цереры и набирает силу.
Так незаметно Дельфы поглотил
непроходимый и густой туман.
Из-за горы едва-едва взошёл
небесный тонкий бледный странник.
Он сны дарил и нежный свет на мир струил,
уплотняя тени призраков
воздушных, водных и надземных.
Так повсеместно стали проявляться тени-духи.
Они шептались мягким слогом чувств и тем
написанных когда-нибудь ещё пиитами поэм.
Кто из людей те звуки сердцем услыхал —
те строки день и ночь без сна и отдыха
мурлыкал и писал, писал, писал.
На мокрой черепичной крыше дома,
проросшей густой травой и мхом,
спит-отдыхает, распластавшись крепким телом,
крылатый невесомый воин-страж — Семаргл.
В полглаза дремлет древний друг-защитник,
но чутким ухом танцы, пенье духов слышит.
На шум он глаз чуть приоткрыл и им во тьму блеснул —
и о веселии забыв, те разбежались кто куда.
Волк белый охраняет девы яркий и волшебный сон.
И уплотнившись в плоть и тело, он
вновь сопровождает в видениях её.
Ну а Саманди узкой горною тропой идёт во сне
сквозь чащу чудо-леса-сада.
Там утро только наступило.
Влажно, сыро, но мило и тепло.
Ступает осторожно немного впереди
огромная волчица — Облак —
с повязкой красной на груди,
конь чёрный длинногривый — позади.
С ним рядом будто бы Сатир уверенно шагает.
И сильный воин крепко на ногах стоит
и не хромает.
Плащ, плотный капюшон черты лица его скрывают.
В глазах его любовь к Санти пылает,
но взглядом он не жжёт её, скорее охраняет.
Меч чёрный дивный колдовской
спит в ножнах за его могучею спиной.
Щит круглый с узорчатым резным крестом
надёжно спину магу прикрывает.
Стрела и лук в одной руке уверенно лежат.
Другою — витязь держит верного коня.
Его он Райдо, а не Арэсом почему-то называет.
Над головой Санти сапсан кружит, кричит.
Вот дева с длинной золотой косой — ОНА,
пить захотела и сразу будто увидала,
как капли из отвесной горной щели,
текут по травам, мхам, камням,
скользят по пышному цветущему плющу,
что под уступом склизким, нависает,
и попадают в оставленную кем-то
резную каменную чашу.
От мелких брызг источника живого,
над камнем Ра-Дуга чуть-чуть трепещет.
То пропадает вдруг в сырой тени она,
то вновь на тёплом солнышке горит.
На дне ущелья, рядом у пещеры Веды Вод
на солнце белым цветом яблоня цветёт
и крупный красный молодильный плод
на ней в тот самый день и час растёт.
Чуть ближе подошла Саманди к белой чаше,
услыхала:
В тени глубокой под разросшейся лианой,
едва ли слышен чей-то горький слёзный плач
иль тихий детский лепет:
«Мама… мама…»
Спустилась по ступенькам ближе красна дева.
На круглый плоский камень аккуратно встала,
к желанным струям-каплям дланью потянулась.
Вот в роще лавров или сосен-елей и дубов
внезапно задышал прохладный ветер.
И плач дитя слышнее звонче стал,
а через миг замолк, исчез, пропал.
Проснулась дева и с постели сразу встала.
Земли не чуя, полетела по лестнице ко входу в дом,
дверь осторожно настежь распахнула-отперла,
в тиши ночной тот самый плач искала и ждала.
Рубин с ней тут же рядом оказался,
к бедру её плотней прижался,
глядел в густой, подсвеченный луной туман.
За шею пса девчушка крепко обняла
и признаваясь, тихо-тихо на ухо ему шептала:
— Я прежде это всё уже видала.
И прежде так со мной не раз бывало,
как видела сейчас в виденье - явном сне.
Вот только где? Когда? Не помню.
Святой Дракон-Источник
где-то здесь находится в горах.
Рубин, дружочек мой, я точно это знаю,
как будто с ним одним дыханием жива!
Мы обязательно найдём его с тобою.
И сильный воин с вороным конём…
Тогда его, возможно, звали Ставр…
или Диметрий может.
Так в театре Диониса в странной пьесе было.
Наталья строго после мне сказала:
«Гляди на падающие струи в свете Ра
и вскоре вспомнишь всё сама».
Жаль, я во сне не оглянулась,
лица того, кто охранял меня, не увидала.
И белая волчица там была
такая сильная, совсем как ты. Родная.
И даже яблоня такая, как тогда!
Когда?!
Её плодов я помню тонкий аромат
и кисло-сладкий терпкий вкус.
Всплакнуло сердце девы грустью:
«По этим землям с каждым днём тревожней путь.
Со всеми нами постоянно что-то происходит.
Мне тяжело понять: зачем всё так и почему.
О чём случайностей порядок молвит?
Хочу распутать спутанные нити,
Сансары-девы рваного ковра…
И вновь связав их, сделать крепкой
мою потерянную в трудных родах память.
Ах, где вы все, любимые мои? Вы были или…
Без вас, который год,
я беспробудно одиноко сплю.
Проснуться не могу…
Хочу…
Нет, не «хочу»!
Мне вспомнить всё и всё связать в одно
уже НЕОБХОДИМО!
Во тьму тревожным взглядом потянулась,
и голосом младой жены влюблённой
душой в туман надрывно позвала:
— Ну, где же ты?!
Где ты, мой Ставр, желанный, милый?!
Вернись!
Найди, узнай скорей свою джани, (Джани на санскрите знач. — жена)
иль я сама тебя узнаю и найду!
Сказала так
и сразу грусть свою о нём забыла,
как будто в сердце вовсе не было её.
Босою вновь по лестнице наверх поднялась.
В свою постель вернулась Самандар, легла,
рукой Рубина обняла, щекой прижалась к маме.
И нежный запах кожи, и ровное дыхание вдыхая,
спасения от дум и снов искала на груди её.
С тревогой о прошедшем сновиденьи размышляла:
«Уж сколько долгих лет прошло с тех давних пор,
а маленький дракон всё ждёт и помнит свою маму.
Надеется, зовёт её и безутешно одиноко слёзы льёт.
Так жаль его…
а чем помочь — не знаю».
И так в слезах смятения дитя опять уснуло до утра.
* * *
Проснулось солнечное утро.
Начинался новый ясный тёплый вешний день.
Как только изготовлен был
и вскоре съеден всеми плотный завтрак,
александрийцы и Адонис тенистою дорогой
верхом отправились скорее к храмам Дэльф.
А Иа с зашитой заживающей рукой
пока остался набираться сил
у егеря под крышей дома.
За всадниками семенил,
а кое-где рысцой трусил Рубин.
Александрийцы торопились увидать,
о чём Саманди прежде говорила.
Тлен Пифии-Дельфинии надеялись найти,
разрушенный когда-то храм и сад Цереры,
Оракула своими глазами увидать,
и, если повезёт, вопрос ему задать.
И каждый ожидал уже чудесного чего-то.
А Таг-Гарт вспоминал Саама мёртвого слова:
«Звезда… Сивильина звезда… Что есть она такое?
Где ж мне волшебный этот знак искать?
На камне, древе? В водах, в небесах?
Днём или ночью надо?
Мудрец так много мне сказал, а это не сказал.
Как привести к звезде благословенное дитя?
И как недавнему рабу
мне вразумительно поведать,
что он и прежде жил,
и был тогда великий воин-маг?
Ещё и муж возлюбленный Саманди.
Ах, ты ж мудрец, Саам, Саам!
Зачем мне всё ты рассказал?
Как трудно одному теперь
мне эти знанья при себе хранить!
Как пред Саманди мне смолчать,
когда она мои все мысли слышит?
Всё рассказать сегодня?
Иль скрыть ещё пока до срока?
Как поддержать и защитить
ребёнка трепетную душу,
когда вот-вот проявится
в её крови Оракул?!»
Саманди обернулась и, сидя на Арэсе,
в его глаза как в душу заглянула:
«Ты звал меня, Таг-Гарт?
Что ты сказал? Звезда?
Ты мне сейчас сказал: Сивильина звезда?
ЕЁ искать мне нужно?
Я это уже знаю.
Меня ТАМ ожидает воин-маг?
Ты не сказал, какой?
С конём? Черноволосый?
Твой старый верный друг?
Я верно речи услыхала?»
Таг-Гарт вдруг побледнел и испугался,
и думу думать сразу перестал.
Взамен
он начал молча что-то напевать.
Пришпорил чуть коня,
и мимо Марка и Саманди проезжая,
громко бросил другу чёткие слова:
— Марк,
лес кончился почти.
Открытая дорога впереди.
Вы подождите здесь в тени.
Я поскачу вперёд — разведать.
С ним Теэррий согласился,
он всем кивнул
и вслед поторопился.
* * *
Южный склон святой горы Парнас.
Из леса выехав, два всадника в плащах,
спускались осторожно по дорожке ниже.
И скоро спешившись,
сходили тоненькой извилистой тропой.
* * *
Солнце! Небо! Горы! Дельфы! Камни! Скалы!
В убранстве празднеств сияют золотые храмы.
Колонны мраморною гладкой белизной
на солнышке торжественно горят, горят…
Величие забытых и поверженных богов
поросшим мхом-травой безликим камнем
смиренно под ногами паломников руинами лежит.
Обломки статуй, разбитые ступени и дороги.
Торжественно стоят хранилища даров богам.
Трещат они заполненные до отказа златом.
Пред ними проходя и робко затаив дыхание,
молча ропщут люди о простых земных благах.
Снуёт туда-сюда весь люд сегодня вдохновлённый.
Несёт цветы с лугов и воду в мытых чашах нищета.
И в небо взгляд не поднимая гордо к солнцу,
на камни-алтари не влагу люди щедро возливают,
а робко плещут горесть бытия.
Паломники с деньгами — выкупают у торговцев чудом
для новой прекрасноликой Пифии из древа, меди и железа,
искусные и простые с пятиконечною звездой ножи.
И чинно сквозь толпу молитв, надежд,
людских голодных воздержаний и обетов,
с рабами, свитой и крепкою охраной
цвет общества к Оракулу себя в шелках несёт.
И юные гетеры их везде сопровождают.
Убийцы — прошлыми ночами, днями
шли и текли сюда со всех земель ручьями.
Толпясь перед жрецом в святом саду,
там живо за деньгу все выкупали жизнь свою.
Они всегда в священных храмах находили
укрытие и спасение от справедливого суда.
Что б некогда не совершили душегубы —
жрецы их по плечу тихонечко погладят,
немного пожурят, потом простят
и с глаз долой куда-нибудь отправят.
Была бы только полной плата златом
в карман, в суму иль на алтарь.
Но жертвам сих убийц — убогим и сиротам
— убежищ даже в праздник нету.
* * *
Таг-Гарт немного ошалел и потерял дар речи
от вида белых Дэльф внизу,
величественных гор и широты небес,
и столь бесчисленных паломников галдящих,
как стаи перелётных на кормёжке птиц.
— Они ж как муравьи снуют повсюду!
Кто разберёт зачем,
кто и куда теперь из них идёт!
Адонис:
— Я ж говорил… Безликая толпа!
И потому я в Дельфы больше не хожу.
Единожды всего мне здесь хватило.
— Да-а, да-а…
Нет, нет! Саманди с Мэхдохт тут не место!
— Верно.
И что же делать,
коль нужно им с Оракулом поговорить?
— Что предлагаешь ТЫ, Адонис?
— Саманди долго ждать не будет. Это точно.
Сбежит, придёт сюда сама.
Не уследим —
и как игла в стогу навеки канет маленькая Тара.
Давай вернёмся к Марку, Мэхдохт,
что происходит в Дэльфах
с дороги и покажем им.
— А дальше?
— Дальше?…
Гляди, там над театром есть небольшое место.
Коль посмотреть с него, то может Самандар сама
своей душой и острым глазом
быстрей найдёт внизу, что отыскать должна.
Пускай глядит, и слушает,
и Дельфы слышит целый день дитя.
К пещере Дельфинии-дракона…
Вон там она… — рукою ниже Тэррий указал, —
… А рядом Красный Камень — «Пуп земли».
Мы незаметно спустимся и тихо подойдём к ночи.
Паломники, устав,
все разойдутся по местам, уснут.
Охраны нет ещё у храма Аполлона.
Она лишь на рассвете
со жрецами, Пифией ...тремя на самом деле...
из Итии торжественно прибудет.
Любая Пифия, дурман вдыхая
и в танце буйном тело долго истязая,
от надрыва сердца может умереть.
Её тогда легко и незаметно заменят на другую.
В таком же точно платье и ликом,
словно умершей близнец-сестра,
к утру предстанет перед всеми снова
Пифия румяна и свежа.
Такое уж бывало. Я же лекарь, видел.
— У всех троих есть, что ли, прорицанья дар?
— Об этом не скажу. Не знаю, Таг-Гарт.
— А в храм к расщелине как всем пройти?
— В чертогах верхних залов храма
лишь послушники и слуги будут до утра,
чтоб освещать его курением и огнями.
А нижний зал останется ещё в покое.
Где переждать сейчас до ночи — покажу.
Где взять воды — я проведу.
Не потеряемся в толпе. Доверьтесь.
Там в роще можжевельников и тисов,
я вижу, нету никого.
— И эти все паломники уйдут отсюда до утра?
— Да-а не-ет. Куда-а?
Спускаться тяжело и долго.
И крыш над головой не хватит всем в посёлках.
И потому, здесь будут есть и спать,
как спали в эти дни всегда.
Устроятся кто, как и где, на одеялах,
на тёплом камне иль просто на траве в лесу,
иль на ступенях древнего театра.
Вот только б не было опять тумана иль дождя.
Во-он там… Гляди!
Стоит театр открытый к морю ухом.
Три дня и уж повсюду мусор,
испражнения и смрад лишь будут.
А после и начало для Дельфийских игр.
— Что, что?!
Сказал, в святых местах для греков, смрад?!
— Да. Так всегда. А как иначе?
Все пить и есть хотят. Все — люди.
— На тлене Дэльфинии дракона танцы,
радостные пенья, игры
свершаются в тот самый день,
когда она с дитём повержена была?!
— Ну-у, да-а…
Ещё и пышный праздник змей Сэптерий…
— прозрел внезапно Тэррий.
Таг-Гарт:
— И кто ж так тонко это зло
спланировал, придумал?
Кто нас использовал вот так?
Скажи мне, мудрый лекарь, а?
Он покраснел от осознаний
и крепче повод лошади в руке зажал.
— О-о, боги! Верно, верно!
Ложь, грязь повсюду будут.
Изгадим сами все святыни за года!
Дэльфиния, коль Духом с кем и говорит сейчас,
потом совсем умолкнет навсегда!
Быть может, до сих пор
так топчем прах её и душу!
И ничего уж изменить теперь
в сознании людей нельзя!
Свершается,
и будет впредь свершаться это.
Поехали отсюда поскорее, Таг-Гарт!
— Поехали, друг мой.
На ЭТОМ солнце
СЛИШКОМ стало жарко.
Продолжение главы читайте в части 2