Би-жутерия свободы 185

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 185
 
Поворот ключа в двери отвлёк меня от продолжения абсурдного изложения жизненного пути на подчищенном листке бумаги. 
– Можете идти, вы свободны за отсутствием товарного состава преступления. Следственные органы ошибочно пришли к преждевременному выводу, но его на месте не оказалось – вывод смотался вместе со своим выводком. По нашим минорным стандартам вы в тамбурмажоры не прошли по конкурсу – в поезде, отбывающем повинность, все тамбуры были заняты, – выдал детектив на неочищенном утрусском. – Ваша запятнанная фамилия совпадает с фамилией преступника, но имя ему не более как Аншлюс. Приносим извинения. Вы человек белый, и к разряду расовых конфликтов произошедшее недоразумение причислить нельзя.
А по сему рассчитывать на миллионную компенсацию вам нечего. Можете судить контору из расчёта 20 таллеров в день. Один час адвоката защиты ваших интересов обойдётся в 80.
Если вам повезёт и вы найдёте другого (обратите внимание, я говорю «если»), то вам это обойдётся в 150 таллеров. Так что судите сами, что для вас выгодней.
А теперь – Зай гезунд, или «Будьте вы мне здоровы». 
– Но как же так, мсье? Получается, если я смог свою невинную душу вывернуть наружу перед вами, значит у неё имеется изнанка, – возразил я, протягивая ему мелко исписанные листки высококачественной туалетной бумаги, – вчитайтесь повнимательней, на ней изложена сермяжная правда, хотя и малодоступным для среднечеловеческого восприятия языком. Я тут, понимаете, из сил выбивался, старался, а вы... как тот оперуполномоченный Яблоков.
– Ты, часом не тронутый? – склонив голову набекрень, возмутился детектив. В его голосе слышалось безучастное преимущество и желание отрапортовать о досрочном освобождении от чего-то назойливого, внеся в компьютер невыносимое из памяти.
– Я жизнью побитый, как садовая клубника беспощадным крупноформатным градом и мне не обязательно быть угрем, чтобы скользить в толпе, – заявление прозвучало не впечатляющим заклинанием, которое я едва осилил. Тенгиз посмотрел на меня, как на прокажённого, отряхнул руками форму, отрыгнул остатки личного мнения, сплюнул на пол жвачку (пристанище микробов) и, не запинаясь, отрывисто отчеканил  сквозь рыжие диастемные резцы:
– Тенгиз Ловчила, пребывая в должности разъездного по морде, ничего кроме простецких иронических детективов Свинцовой не читает, но мечтает навести порядок в гареме писательниц с оптическим прицелом, наводящим на мысль о членстве, для таких писак-евнухов, как ты. Возможно я бы и принял твой титанический труд, если бы он был изложен в пресыщенной стихотворной форме.
– То что вы говорите, звучит в высшей степени интригующе, –заметил я, – не могли бы вы привести пример приемлемой  литературы для прикидывающихся олухами царя небесного?
– С превеликим удовольствием. Например, моё школьное сочинение истории испытателя нервных клеток зоопарка, за которое мне не успели выдать премию «Русского Диккенса» писателя Всеволода Иванова – автора его великого автобиографического романа «Приключения факира», когда меня перевели в школу для особо одарённых детей. Вот оно, извольте послушать!
«Преувеличенно вежливый человек-книга Лишай Валерьяныч Негодовалый был выдающий нагора по таланту выбивания денег, ковров и греческих профилей, причём фундамент знаний, заложенный в него, давал все основания полагать, что он не старался, как многие из его окружения, загладить свою вину или назревающий конфликтный позор отутюжить по горячему следу. Возможно поэтому матушка-природа без зазрения совести переплела его в загорелую кожу, а может быть и для того, чтобы он протяжно из конца в конец плохо освящённой улицы полнозвучней играл на мандолине 2000 года выпуска из мест не столь отдалённых.
Лишай Валерьяныч родился в рубашке на экстренный выпуск, сапоги носил с жёлтым рантом, писал убористым покером и, чтобы не переусердствовать в любви время от времени посещал девиц одноразового испытания. Подъезд к его загородному, как бы присевшему на корточки, дому напоминал жирный полукруг любительской колбасы, а кустарник вокруг пологого берега преткновения с видом на океан – коричневую шерсть с подпалинами после пожара. Глядя на марлевые облака, склонный к бегству вприпрыжку и огульным заявлениям Негодовалый – выходец из мощной страны, где туалетную бумагу относили к ценным бумагам, понимал, что не отапливаемое помещение вкладов в женщину (в грязном денежном выражении) ужасающе невыгодно. Поэтому он признавал, что сподручней качать попираемые права в немедленном семейном вальсе, при несомненном условии, что не всякая любовная лодка, стоявшая на приколе у дома на сваях, входит в его открытый порт «Моне». Лишай взял свою судьбу под локотки и связал невидимыми узами её, неуёмную, с женщиной из клана каменщиков (масонов) с традиционной присущей только ей кирпичной укладкой обожжённых волос (куда – не уточнялось). Склонный к раздумью и не выпрашивавший себе особых привилегий Лишай Негодовалый подводил итоги и результаты. Они не обижались на него, как и благосклонные ступни ног, которые в морозные дни в целях обогрева без помощи теплоэнергоцентрали заботливо заворачивались в стодолларовые купюры). В такие минуты Лишай, не боясь сыграть в лакированный ящик, ощущал себя собратом клопа, тяпнувшего с ним по маленькой и налившегося чьей-нибудь кровью».
– Дальнейшего повествования за давностью лет я уже не помню, смутился Тенгиз, но уверяю тебя,  в нём всё низложено по делу без каких-либо излишеств и отклонений от неуловимого сюжета.
– Искренне верю вам, Тенгиз, хотя наши литературные вкусы и не совпадают. Мне даже нравится, что застывшие в своём развитии придорожные телеграфные столбы устраивает жвачка Свинцовой, при подорожании корма для не удойного скота. Но ваше школьное изложение не идёт ни в какое сравнение с её писаниями, догадываюсь, что вас перевели в другое заведение, как самородка. А современные бумагомарательницы остаются для  нас, несунов, производительными несушками, отказывающимися высиживать преждевременно выскорлупливающиеся произведения. Не вызывает сомнений, почему у них много почитательниц – эти писуательницы не оскорбляют самолюбие толпы излишним интеллектом, обмениваясь SMSками в часы, свободные от творческих бдений.
– Теперь мне понятно, почему женские бутики притягивают меня магнитом! Судя по моим седеющим вискам, жизнь прибавляет скорость,  но я всего лишь детективный работник и мне не подвернулась непыльная работа космонавта или писателя с прочными связями солидных рекомендаций, – разразился хохотом  Ловчила.
– Хотел бы я побыть в вашей эмбриональной стадии трансвестита, окружённого ожлоблёнными массами, –  сделал я ему комплимент и, как человек учтивый, намекнул, что дефективное чтиво в  обложках-фантиках не потребляю. Как всякая на моём месте образованная обезьяна, я бы посоветовал ему быть гибче (гиббонистей) и не уподобляться свинье, не разбирающейся, что именно она пожирает глазами – этими проекционными аппаратами мозга.
– У меня, Опа-нас, было сплюснутое детство с угреватой юностью. Жил я нервными срывами настенного календаря. А что  принесла узаконенная зрелость со сдачей в браке на милость победительницы? Семейное одеяло превращалось в  символическим знаменем, в минуты, когда я водворял свой одеревеневший флагшток во все доступные места с риском для репутации.
– Не огорчайтесь, Тенгиз, я так понимаю, вы чрезмерно увлечены внеклассным чтением, и что у исключительно талантливой Свинцовой просвечивает преимущество перед вашей подругой жизни и другими невероятными сказительницами – её нельзя причислить к писательницам-калекам, которые шагнуть не могут без палки редактора, а женскую манеру письма лишний раз подчёркивает отсутствие текстостерона. Её независимость в низшей степени похвальна для поставщицы гвоздичного масла для литературных гвоздей. Я слышал, что скандирование иронических детективов в яслях для привилегированных коров повышает удои, а свинарки расхватывают её бестселлеры и с упоением читают вслух свиноматкам. Упитанный юмор позволяет породистым хрюшкам разродиться быстрее и без осложнений. Поросята молочно-восковой спелости появляются на белый свет доношенными и умными, даже если они чёрные, почти вундеркиндами. Прильнув каждый к своему соску, малыши с молоком матери впитывают авитаминизированную Свинцовскую иронию. Случаются, правда, издержки, если соски подвластных ей животных деформированы по той или иной причине. Говорят, один из молочных поросят во время отсоса захлебнулся смехом, от которого его укачало, его откачали и в отместку сделали обрезание хвостика, чтобы не забывался. За этим последовала болезненная процедура прижигания, и хрюкалка пересмотрел все переводные картинки и поведение, и перешел на серьёзную литературу, попросив принести «Мать» Горького. Матери на месте не оказалось, пришлось удовлетвориться немецким фуражом – «Сказками Гоффмана». Поросёнок Порки потерял в весе, но когда притащили две тонны полного собрания сочинений почившего в Бозе, он выбрал «Бодался телёнок с духом» вместо примитивного «Куражился петух над курами» Амброзия Садюги. Не успела свинарка Дуня Кулак зачитать предисловие, как будущий хряк признал накопившиеся ошибки, раскололся и повинился с бутылкой Кагора.
Эксперименты с ироническими детективами почему-то не вызвали энтузиазма у породистых лошадей на сносях. Здоровый задор растерялся в серых буднях, хотя кони и заливались жеребячьим смехом. От безупречных развратников козлов весёлого блеяния добиться было невозможно до того момента, пока им не предложили капусту (по 10 баксов за прочтение главы).
Если бы великий автор здравствовал, он бы определённо оценил инициативу парнокопытных, ведь они пробуждали к нему интерес, пока не отправлялись набоковую, по обыкновению стоя. Но из корабельного леса стали поступать тревожные вести дремучего характера – начался поголовный падёж среди волков, как следствие невыхода козлов за ограду. Пришлось прекратить публичные чтения за закрытыми дверями и задраенными калитками. Вследствие революционных метастазов правительство таинственной страны Мадагаскар (во главе с карбонарием Иланом Кальция), где при дележе министерских портфелей кому-то досталась четвертушка портфеля, а кому половина, отозвало позеленевшего от злости чёрного посла из страны, победившей самоё себя. И в отместку разорвало нестойкие дипломатические отношения на мелкие кусочки до момента, пока все детективы писательницы не будут переведены на суахили и немыслимые офшорные языки.
– Это напоминает акт женского возмездия, в лучшем случае, компенсирующего бездумно растраченную по кабакам молодость. Я ощущаю в твоих словах сгусток зла, скопившегося в завистливом сердце. Да, брат, такое не каждому дано, – протянул акромегал Тенгиз сквозь зубы проволоку слов и замигал акромигалками, – а насчёт моей любимой писательницы, вот что я тебе скажу, женщина она притесняемая вниманием, и смелая, если поставила свою репутацию на кредитную карточку. Ловчила  задумался о позе эмбриона – этого низшего существа и отнеся комментарии к невосполнимым потерям моего скудного интеллекта, добавил:
– Скучно любить совершенство, признаться, я полный изъянов никчёмный актёр, понимал, что не стоит пренебрегать дружеским советом. За определённую мзду я готов отказаться от бесконечных расспросов и вжиться в предлагаемый образ. Но кто мне сделает потом искусственное дыхание? Когда-то я пас домашний скот, и выступая за чистоту ряски, никогда не допускал коровосмещения по фазе! В отроческий период  пастушьей жизни повстречалась мне на большаке – Дарья Заротустровна Втулка. Я жаждал вместе эзотерической любви, но они на меня не выливались. Зато Дарье удалось нацедить для вашего покорного слуги сквозь редкие (по своей красоте) зубы кринку топлёного молока. Я не принадлежу к купающимся в догме асексуальности, как мой товарищ Рене Бергамотный, но и разнузданность чувств имеет границы, – выпятил грудь Ловчила, – поэтому я так люблю Свинцову, даже четверостишье ей посвятил. Хочешь послушать?
– С удовольствием, ведь в синдикате поэтов лепятся стихи двух сортов: для внутреннего потребления и на вынос.

Плачут избитые фразы.
Ручками стонут строчки.
Стираются в Малом Тазе
Свинцовых слова-сорочки.

Глядя на его ладную фигуру и симметричные желваки, отплясывавшие «Камаринскую», я сообразил, что возражать исполнительной власти небезопасно (развилось обыкновение впадать в раздумье на перекрёстках, подвергая сомнению само их существование). Тогда я понуро переступил через себя, потом через железный порог камеры и, не оглядываясь, прошёл по гулкому коридору в непроглядную тьму. Там, не выдержав, грязно выразился по-английски, чтобы никто, по возможности, не расслышал:
 – Вот она, ваша хвалёная Гомерика!
Эхо глухо ответило: «Неважно кто ты, арабский маляр или татарский Мольер. Всё одно – Вива эль-France!» Потом я терпеливо выстаивал, чтобы сдать повторно проваленный экзамен на снашиваемую жизнь и авиабилеты в Париж. Из солидарности со мной в ту же ночь алжирские мальчики интенсивно сжигали автомобили, дойдя до отметки 2000, они на полгода успокоились.
На загазованной Пони-Айленд авеню я махнул таксисту, открыл дверь и с трудом разместил обрюзгшее от праведных трудов тело внутри. В салоне меня поразили утончённые манеры таксиста Примулы с распечаткой широкоформатной золотой улыбкой, сопровождаемой безучастным взором. По его щекам пунктиром скатывались слёзы величиной с перламутровую горошину, минуя грубый мужской макияж. Он с упоением внимал похабной песенке о мужской любви на стихи великого поэта и признанного улицей принца разухабистого застолья «Разметался пожар голубой».
– Вам помочь чем-либо существенным? – участливо спросил я,  не пересыпая в салоне речь сленгом подголовников и протягивая шоферу безалкогольный напиток «Вакуоли с клеточным соком».
– Не обращайте внимания, такое приключается, когда слушаю Лебедева Тoo Мuch(а). Его соблазнительные тексты словно выбитые из колеи разрывные пули в тире «Решето» – слово в слово укладываются в рваную десятку. Ну, прямо обо мне в песенке поётся, правда, фамилия не утрусская. И ещё меня пробивает, скупая билеты, слеза зайца-пассажира, сбегающего в беспроглядную ночь.
– Не скупись на искусство, шеф, поставь и мне её послушать, а то всё снятся подложные Надежды, выстроившиеся в очередь с заявлениями на алименты для подачи на меня в суд.
– Ну что ж, это как желание художника взяться за кисть соседки в области запястья. Вы слушаете вульгарного барда, который, страдая запорами, облегчает душу. Он зарекомендовал себя  косноязычником, отделывающимся выговором уроженца Поволжья.

            Меня обуревала страсть,
Старался в яблочко попасть,
Подозревая Яблоко гнилое.
Где червь сомнения грызёт
С вопросом – вдруг не повезёт,
Потянет снова в прошлое, в былое?

Здесь никого, один, как перст
На тыщи миль, на сотни вёрст.
Иллюзий нет. К нехватке средств,
Подыскивая антидот,
В контакт с принцессой Турандот
Вошёл, на Гринвидж Виллидже живёт.

Я не кронпринц, Семён Кронштейн,
Её английский не ферштеен.
В ответ, жуя слюнообильно жвачку,
С ней спотыкаюсь по слогам,
Как жил и обретался там,
И пил за женский пол и за удачу.

Я одинок, живу как перст
На тыщи миль, на сотни вёрст.
В велфере отказали (в соц. обес).
Подыскиваю антидот,
А вы, принцесса Турандот,
Мне ставите в пример, кто как живёт.

Она мне, – I don’t understand
Невероятный Russian сленг,
Но в круг введу, где все мои подруги
Имеют страстных жиголо,
Готовых с «саблей» наголо
Доставить надлежащие услуги.

Вот феномен, вдвоём, как перст
Не нахожу в Нью-Йорке мест.
Где раздобыть к существованью средства?
И говорю себе, урод,
На кой те... сдалась Турандот?
Езжай обратно, кто-то, может, ждёт.

      Песня закончилась, и я подумал, что в этом эмоциональном бурлеске мне удалось пожертвовать идеей описания душещипательной задницы ради написания для красного словца, чтобы оно не побелело и строчки заиграли радужной гаммой красок. Вижу  события такими, какими не видят его другие, и описываю несусветное по-своему, пусть даже тянусь в арьергарде поэзии. В моих глазах бензин стал примером для подорожания, и цены значительно повысились. Плата за проезд и женщин, в стране где продажная ложь пошла по себестоимости, не составляла исключения. Такси остановилось. Худшего не придумаешь, когда всё идёт к лучшему по неизвестному адресу. Я, не сжигая за собой мостов во рту, добросовестно расплатился с шофёром улыбкой, не входящей в стоимость проезда. Водила, не держа обиды, как заправский портной, покинувший пчелиное кафе «Жало подмышками», принялся безразлично выкраивать время до следующего голосующего. На улице становилось малодушно, не говоря уже о проулках. Расхрабрившийся было ветер затих в откланявшихся деревьях. Я – последыш жестокой совковой экономии и обожатель выдающегося совритолога Хрущёва, наобещавшего приход коммунизма в 80-м году, почувствовал как всё слабое отметается в сторону. Когда по прогалинам волосатой спины пробегает озноб, хочется следовать за ним; стоит поднять воротник и втянуть в него шею, возможно морщинистая выразит мне благодарность, за то, что я не владею пером писателя ужасов, стремящегося при первом же удобном случае окунуться в чернильницу ночи. Я живопишу лучезарную улыбку утра, не подливая масло в огонь души, добываемый путём растления перекошенного лица сухой травы негнущейся палочкой. Оказавшись у дверей дома, наполовину чиканутый я вышел из себя за пределы дозволенного и в защиту неотъебленных прав спросил вслух, так чтобы меня не расслышали: «Где же всё-таки отыскать врача, делающего прививки взаимопонимания?»

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #186)