19.
Нет – это не было «Путешествие на край ночи».
Трудно сказать, когда Константин перешел границу. Просек пришлось пересекать много. На каждой из них таились опасности, и ему не было времени вглядываться, имеются ли на них пограничные столбы, расставленные на километр друг от друга. Но все-таки стали замечаться признаки чего-то нового. Вот, через болото осушительные канавы. Их раньше не было. Но разве эти канавы не могли быть прокопаны на каком-нибудь «образцовом совхозе ОГПУ»? Вот на тропинке отрывок газеты. Язык незнакомый. Финский? Но ведь, может быть, это советская газета, изданная в Петрозаводске, и на карельском языке. Вот, вдали небольшое стадо овец. Можно ли сказать с уверенностью, что это финское хозяйство только потому, что в Карелии он нигде не видал ни одной овцы? Или вот, старая коробка от папирос с финской маркой. Но разве не мог пройти здесь советский пограничник, куря контрабандные папиросы? Словом, (Константин) не знал точно, где он находится и решил идти вперед до тех пор, пока есть силы и продовольствие и пока он не получит бесспорных сведений, что уже в Финляндии.
Свою последнюю ночь в лесу Константин провел совсем без сна, настолько были напряжены нервы. Близился момент, которого он так страстно ждал столько лет! К вечеру следующего дня, пересекая узел проселочных дорог, Константин наткнулся на финского пограничника. Момент, когда он ясно увидел его нерусскую военную форму, был для Константина одним из счастливейших в его жизни.
Константин радостно бросился вперед, совсем забыв, что представляет отнюдь не внушающую доверия картину: парень с измученным, обросшим бородой лицом в набухшем и измятом пальто, в тигровой шапке, с чемоданом и тростью в руке. Не мудрено, что пограничник не понял изъявления его дружелюбия и ощетинился своей винтовкой. Маленький и щуплый, он все пытался сперва словами, а потом движениями винтовки заставить Константина поднять руки вверх. Славный парень! Он, вероятно и до сих пор не понимает, почему Константин и не подумал выполнить его распоряжение и весело смеялся, глядя на его суетливо угрожающую винтовку. Наконец, он стал стрелять вверх, и через полчаса Константин уже шел, окруженный солдатами и крестьянами в финскую деревню. Боже мой, как легко было на душе у Константина!
Он шел и думал о неожиданном повороте в своей судьбе и этом удивительном путешествии «от большевиков до Финляндии»... И конечно, путешествие это было не похоже на путешествие «ОТ крепостного права до большевиков» барона-предпринимателя Николая Егоровича Врангеля (1847-1923). И тяжесть воспоминаний Николая Егоровича была не ведома Константину... «Немецкие пособники Ульянов (Ленин), Бронштейн (Троцкий) и Апфельбаум (Зиновьев) стали у власти. Временное правительство, как и Царь, пало от собственного бессилия... В то, что земля “ничья, Божья, как воздух”, мужик не верит. Он значительно практичнее, мыслит более трезво, чем большинство интеллигентов, дошедших до своих убеждений не собственным разумом, а принявших чужие формулы. Мужик по опыту знает, что за малыми исключениями земли принадлежат их настоящим владельцам, оттого что они или их отцы за них уплатили деньги, и простой здравый смысл ему указывает, что если “его собственный кусок его, а не Божий”, то и земля других принадлежит им, а не достояние всех. Внушенным ему взглядам “о Божьей земле” крестьянин не поверил, но так как эти взгляды ему с руки, то прикинулся верующим и на Божью землю предъявил свои права...» И для убедительности Николай Егорович повторял: «русский мужик во сто крат умнее, нежели думают его учителя, и далеко не тот добродушный, наивный простак, каким его воображают. Вот почему ученье коммунистов крестьянским массам не привилось. Они взяли от него то, что им было выгодно, то есть “что твое, то мое”, и отвергли остальное, а именно “что мое, то твое”. Это они не допустили и никогда не допустят. ПОЭТОМУ СЕЛЬСКОМУ НАСЕЛЕНИЮ, то есть ОКОЛО 80% ЖИТЕЛЕЙ РОССИИ, коммунистический строй прийтись ко двору не мог. Но он пока ему не мешал, и сельское население ОТНЕСЛОСЬ К ПЕРЕВОРОТУ РАВНОДУШНО. Зато между городским пролетариатом Ленин и Компания нашли массу адептов. РУССКОГО РАБОЧЕГО с европейским ставить на одну доску нельзя. Рабочие в Европе, где давно существует промышленность, — особый класс, класс наследственно, умственно развитый, имеющий своих вождей, часто людей выдающихся и по своим знаниям, и по своим способностям. В России, где еще так недавно промышленности совсем не было, наследственного рабочего класса быть не могло. Даже в настоящее время это еще не класс, а только зародыш класса. Значительное большинство рабочих — недавние выходцы из деревни, часто только временные выбросы из крестьянства, позаимствовавшие из городской культуры не лучшие ее верхушки. Новые непривычные условия городской жизни, наскоро схваченные социалистические софизмы, трудности существования, все это, вместе взятое, создало из них элемент, склонный к восприятию каких угодно учений, лишь бы учения эти соответствовали их аппетитам... И рабочие в суленый Лениным рай уверовали. Примкнули к ним и солдаты разбросанной по стране армии, красная гвардия Петроградского гарнизона, криминальный элемент, выпущенный из тюрем, и большой процент бедноты, которым “грабь награбленное” пришлось по душе. И с их помощью горсть коммунистов, посланных в Россию, стала вершителем судеб страны...»
Только не судьбы Константина! Красные МИРАЖИ остались позади... И вспомнилось в эту минуту Константину стихотворение МИРАНИ, грузинского поэта-романтика Николоза Мелитоновича Бараташвили (1817 - 1845):
Я слаб, но я не раб судьбы своей.
Я с ней борюсь, и замысел таю мой.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.
Пусть я умру, порыв не пропадет.
Ты протоптал свой след, мой конь крылатый,
И легче будет моему собрату
Пройти за мной когда-нибудь вперед.
Стрелой несется конь мечты моей.
Вдогонку ворон каркает угрюмо.
Вперед, мой конь! Мою печаль и думу
Дыханьем ветра встречного обвей.
Стрелой несется конь мечты моей. Вдогонку ворон каркает угрюмо... «В России, где еще так недавно промышленности совсем не было, наследственного рабочего класса быть не могло. Даже в настоящее время это еще не класс, а только зародыш класс...» Бароны... вороны... воронки... «Давно известно: чем острее и неумолимее сформулирован ТЕЗИС, тем настойчивее требует он АНТИТЕЗИС». Здесь не нужно быть Ludi magistri Josephi III, чтобы понять, что в России был только зародыш буржуазии, который большевики так легко раздавили... Как же этот зародыш умудрился свергнуть самодержавие?
Конечно, Константин не верил в то, что Финляндия может его выдать по требованию советской власти. Он ведь не бандит, не убийца и не ВОР. ОН сочинитель... и политический эмигрант, ищущий покровительства в стране, где есть свобода и право.
В маленькой чистенькой деревушке его отвели в баню, где он с громадным наслаждением разгрузился, вымылся и стал ждать очередных событий. Многого он ждал, но того, что с ним произошло, он никак не мог ожидать.
В раздевалку бани вошел какой-то благодушный финн, потрепал его по плечу, весело улыбнулся и пригласил жестом за собой.
«В тюрьму переводят. Но почему без вещей?» – мелькнуло у Константина в голове.
На веранде уютного домика начальника охраны уже стоял накрытый стол, и голодные глаза Константина сразу же заметили, как много вкусного на этом столе. А последние дни он шел уже на половинном пайке, пайке беглеца. Константин отвернулся и вздохнул.
К искреннему удивлению его провели именно к этому столу и любезно пригласили сесть. Хозяйка дома, говорившая по-русски, принялась угощать Константина невиданно вкусными вещами. За столом сидело несколько мужчин, дам и детей. Все улыбались Константину... Все это хорошее человеческое отношение, все это внимание, тепло и ласка потрясли его... Какой контраст с тем, к чему он привык там, в СССР, где homo homini lupus est.
А вот здесь он – человек вне закона, нарушивший неприкосновенность чужой границы, подозрительный незнакомец с опухшим, исцарапанным лицом, – и вот он находится не в тюрьме под охраной штыков, а в доме начальника охраны, среди его семьи. Константин для них ПРЕЖДЕ ВСЕГО – ЧЕЛОВЕК.
Потрясенный этими мыслями и растроганный атмосферой внимания и ласки, он почувствовал всем сердцем, что он действительно попал в иной мир, не только географически и политически отличающийся от советского, но и духовно диаметрально противоположный – мир человечности и покоя... За непринужденной веселой беседой, охотно отвечая на все вопросы любознательных хозяев, он скоро совсем перестал чувствовать себя загнанным зверем, беглецом и преступником и впервые за много-много лет почувствовал себя человеком, находящимся среди людей.
Какие чудесно радостные понятия – человечность и свобода, и как беспросветна и горька жизнь тех, чей путь перестал освещаться сиянием этих великих маяков человечества.
…К концу вечера после обеда, показавшегося Константину необыкновенно вкусным, милая хозяйка с сердечной настойчивостью предлагала ему уже пятую чашку кофе. Заметив, что он немного стесняется, она, наклонившись к нему, неожиданно тихо и ласково спросила.
– ПЕЙТЕ, голубчик. Ведь вы, вероятно, давно уже не пили КОФЕ с булочками?
ЧАШКА ВЫСКОЛЬЗНУЛА ИЗ РУКИ КОНСТАНТИНА... ОН СТАЛ ЗАДЫХАТЬСЯ... ЗАХРИПЕЛ и ПРОСНУЛСЯ...
– Четырнадцать лет. – Сказал Борис Лукьянович Солоневич. - ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ Я НЕ ПИЛ КОФЕ!
Прежде Борис Лукьянович работал в Американском Красном кресте. Четырежды арестовывался за скаутскую деятельность. Арест 2 июня 1926 года обернулся для него 8 годами в концлагере на Соловецких островах, но в 1928 году в связи с прогрессирующим заболеванием глаз он был отправлен отбывать ссылку сначала в Сибирь, потом в Орёл. В 1933 году был арестован вместе с женой Ириной Пеллингер, братом Иваном Солоневичем и его сыном Юрием при попытке к бегству из страны, и отправлен в лагерь «Беломорско-Балтийский Комбинат». Профессиональные занятия спортом, прежде всего тяжелой атлетикой и джиу-джитсу, позволили Борису Солоневичу выжить в труднейших условиях лагерного быта, и, кроме того, вместе с братом и племянником, также отбывавшими наказание в другом концлагере, совершить с 26 июля по 8 августа 1934 года побег из Лодейного Поля в Финляндию, пройдя по лесам и болотам Карелии около 150 км.
И вот теперь Солоневичи смотрели на Константина и улыбались... а Константин, лежа на буржуйской диван-кровати Ascot POHJANMAAN, с недоумением смотрел на радостные лица Солоневичей!
Солоневичи пили кофе «Juhla Mokka»... От кофе Константин отказался и, положив в бокал тумблер (tumbler) несколько кубиков льда, налил себе немного виски Glenfiddich 1937. Конечно, Солоневичей интересовало, что да как, там - в России, произошло за последние дни...
- Ничего особенного! Ровным счетом, ничего! – улыбнулся Константин. - На днях в Ростове – на - Дону боксер Даниил Грицай и его друзья избили авиаинженера Несмелова с коллегами, которые приехали в город в командировку... В ходе избиения Несмелову бросили в голову камень... Прибывшие на место полицейские поздоровались с нападавшими, после чего заявили администратору, что «их этот случай не касается»... Тем не менее, ЧМ – 2018 по футболу, есть событие историческое...
- Чемпионат мира в России – это хорошо! – сказал Борис. – Настоящая Магнитка!
- Да, видимо! Эффективные менеджеры, достойные наследники Сталина!– словно иронизируя, добавил Константин.
- Однако здесь интересно другое... Боксер Даниил Грицай и поведение полицейских...
- Думаю, здесь все просто! Динамика развития страны ошеломляющая. Вот нервы у молодежи и не выдерживают... С другой стороны – западная литература... Понимаете? Вот допустим, берет в библиотеке боксер Даниил Грицай книгу Д. Деарлава и находит в ней следующее: «Билл Гейтс – жестокий соперник, стремящийся к безоговорочной победе. Это делает его особо трудным противником, не идущим ни на какие компромиссы. Самого Гейтса это не заботит, он открыто говорит об уничтожении своих соперников. Он не берет пленных...» И Даниил Грицай не берет их... И полиция понимает, что Даниил не виноват... потому, что «интеллект – это источник неприятностей, а не ценность». Виновата ли при этом советская власть, я не знаю.
ПОЛИЦИЯ!?! Иван Солоневич искоса посмотрел сначала на брата, затем – на Константина, и сказал:
«Советскую власть, в зависимости от темперамента или от политических убеждений, оценивают, как известно, с самых различных точек зрения. Но, по-видимому, за скобки всех этих точек зрения можно вынести один общий множитель, как будто бесспорный – СОВЕТСКАЯ СИСТЕМА, как СИСТЕМА ВЛАСТИ во что бы то ни стало, показала миру НЕДОСЯГАЕМЫЙ ОБРАЗЕЦ «ТЕХНИКИ ВЛАСТИ».
Как бы мы ни оценивали советскую систему, бесспорным кажется еще одно – ни одна власть в истории человечества не ставила себе таких грандиозных целей, ни одна в истории власть по дороге к своим целям не нагромоздила такого количества трупов. И при этом осталась непоколебимой.
Этот треугольник целей-трупов-непоколебленности СОЗДАЕТ ЦЕЛЫЙ РЯД ОПТИЧЕСКИХ ИЛЛЮЗИЙ. За голой техникой властвования ЛЮДЯМ МЕРЕЩАТСЯ и «энтузиазм» и «мистика», и «героизм» и славянская душа… и черт знает, что еще.
В 1918 году в германском Киеве мне как-то пришлось этак «по душам» разговаривать с Мануильским, нынешним генеральным секретарем коминтерна, а также представителем красной Москвы в весьма неопределенного цвета Киеве. Я доказывал Мануильскому, что большевизм обречен, ибо сочувствие масс не на его стороне.
Я помню, как сейчас, с каким искренним пренебрежением посмотрел на меня Мануильский. Точно хотел сказать, вот поди ж ты, даже мировая война и та не всех еще дураков вывела.
– Послушайте, дорогой мой, – усмехнулся он весьма презрительно, да на какого же нам черта сочувствие масс? Нам нужен аппарат власти. И он у нас будет. А сочувствие масс? В конечном счете наплевать нам на сочувствие масс.
Очень много лет спустя, пройдя всю суровую, снимающую всякую иллюзию школу советской власти, я, так сказать, своей шкурой прощупал этот уже реализованный аппарат власти в городах и в деревнях, на заводах и в аулах, в ВЦСПС и в лагере, и в тюрьмах. Только после всего этого мне стал ясен ответ на мой давнишний вопрос, из кого же можно сколотить аппарат власти при условии отсутствия сочувствия масс?
Ответ заключается в том, что аппарат можно сколотить из сволочи и сколоченный из сволочи, он оказался непреоборимым, ибо для сволочи нет ни сомнения, ни мысли, ни сожаления, ни сострадания: твердой души прохвосты.
Конечно, эти твердой души активисты отнюдь не специфически русское явление. В Африке они занимаются стрельбой по живым чернокожим целям, в Америке линчуют негров, покупают акции компании Ноева ковчега. Это мировой тип. Это тип человека с мозгами барана, челюстями волка и моральным чувством протоплазмы. Это тип человека, ищущего решения плюгавых своих проблем в распоротом животе ближнего своего. Но так как никаких решений в этих животах не обнаруживается, то проблемы остаются нерешенными, а животы вспарываются дальше. Это тип человека, участвующего шестнадцатым в очереди в коллективном изнасиловании.
Реалистичность большевизма выразилась, в частности, в том, что ставка на сволочь была поставлена прямо и бестрепетно.
Я никак не хочу утверждать, что Мануильский был сволочью, как не сволочью был и Торкведама. Но когда христианство тянуло людей в небесный рай кострами и пытками, а большевизм – в земной чекой и пулеметами, то в практической деятельности, ничего не поделаешь, приходилось базироваться на сволочи. Технику ОРГАНИЗАЦИИ И ИСПОЛЬЗОВАНИЯ этой последней большевизм от средневековой и капиталистической кустарщины поднял до уровня самолетов и радио. Он этот «АКТИВ» собрал со всей земли, отделил от всего остального населения химической пробой на донос и кровь, отгородил стеной из ненависти, вооружил пулеметами и танками… Сочувствие масс. Плевать нам на сочувствие масс...»
- Да, конечно! – согласился Константин, подойдя к окну. – Всем плевать! Всем, всем, всем! А ведь начиная с 1856 года русский экономист, академик Санкт-Петербургской академии наук Владимир Павлович Безобразов (1828-1889) пытался достучаться до великодержавной ЭЛИТЫ, желая пробудить в ней интерес к «Теории и практики предприятий промышленных, коммерческих и земледельческих, соч. Курсель-Сенёля. Paris. (1855)» дабы они поняли, что «как ни близки всем современным интересам промышленные предприятия, как ни трепетны промышленные надежды и ожидания, весьма немногие вникают в сущность промышленного дела, в те общие правила, которые должны лежать в его основании и служить руководством для лица, им распоряжающегося, - для хозяина предприятия (ENTREPRENEUR)…» «Но всё это - как говорил Федр Михалыч Достоевский, заглядывая в подполье загадочной души - золотые мечты...» Англия, Франция, США тратят попусту сотни безумных лет на то, что Россия может сделать с веселой песней за четыре года пятилетки! Была бы потребность... Разве не смог бы Владимир Павлович Безобразов (1828-1889) перевести книгу Питера Ф. Друкера «Практика менеджмента» на русский язык? Да, так же легко, как и сочинение Курсель-Сенёля... да вот только сторонникам «мичуринской агробиологии» это вряд ли понадобится! Зачем «мичуринцам» знать, что «в условиях конкуренции жизнеспособность любого предприятия и, тем более, его успех особенно зависят от опыта и эффективности менеджмента. Опыт и умение правильно действовать являются единственными преимуществами, которые имеет предприятие в конкурентной экономике. Менеджмент – это также ОСОБЫЙ КЛАСС РУКОВОДИТЕЛЕЙ в индустриальном обществе...» Тем более, что Друкер больше не говорил о «капитале и труде», он говорил о «менеджменте и труде». ПОНЯТИЕ «ОТВетственность капитала» исчезло из лексики Друкера вместе с понятием «права капитала». Вместо них Друкер стал слышать об «ответственности менеджмента»... Возникновение менеджмента как неотъемлемого, особого и передового института стало центральным событием в истории общества ХХ столетия! Вот только интересно, как повел бы себя бельгийский учёный-химик и предприниматель Эрнест Гастон Сольве (1838-1922) прочитав книгу Питера Ф. Друкер? Стал бы он тогда связываться с физиками? С 21 года Сольве работал вместе с дядей на химической фабрике. Разработал аммиачный способ получения соды из поваренной соли, который был лучше ранее известного способа Леблана. Основал химическую компанию Solvay (1863). Не улучшал своё творение до 1872 года, пока не получил патент на изобретение. И вот совместно с пермским КУПЦОМ И. И. Любимовым Сольве в августе 1883 года построил первый в России содовый завод... С ним же в 1887 г. Э. Сольве учредил акционерное Общество для производства соды в России под фирмою «Любимов, Сольве и Ко», которому, кроме Березниковского, принадлежал также Лисичанский содовый завод. Эксплуатация патентов принесла Сольве значительные богатства, которые он использовал на благотворительные цели, в том числе на создание в 1894 году «Института социальных наук» (ИСН) («Institut des Sciences Sociales» (ISS)) в Свободном университете Брюсселя, а также Международного института физики и химии. В 1903 году он основал школу бизнеса Сольве, которая также является частью Свободного университета Брюсселя. В 1911 году выступил инициатором международного форума физиков, названного в его честь Сольвеевским конгрессом... Почему Сольвей не наплевал на КВАНТЫ, как Сталин наплевал на хромосомы?.. Непонятно! Как, наверное, и любому «партизану диких пространств». Но год назад Захар Прилепин написал текст про то, что в России живут «ДВЕ РАСЫ» — специально подчеркнув, что этнического смысла в его разделении нет. «Когда одним, - писал он, пытаясь объяснить, почему тошно сейчас Борису Акунину - легче на душе, другим становится мучительно, когда первым хорошо, вторые воют с тоски». Вот и получается, что когда хорошо боксерам Грицаям, авиаинженерам конечно же сразу становится плохо...
При упоминании Сталина, у Ивана Солоневича на душе стало тошно, и он крепко сжал ПРАВЫЙ КУЛАК... И снова подумал о том, как это все невероятно, неправдоподобно, что вот они здесь на «вольной земле, и нет ни ГПУ, ни лагеря, ни девятнадцатого квартала, нет багровой тени Сталина и позорной необходимости славить гениальность тупиц и гуманность палачей...» И вспомнил Иван Солоневич о своей первой ночи, проведенной на финской пограничной заставе... и о том, что он думал тогда, глядя не стойку с винтовками: «Я, как большинство мужчин, питаю к оружию «влеченье, род недуга». Не то, чтобы я был очень кровожадным или воинственным, но всякое оружие, начиная с лука и кончая пулеметом, как-то притягивает. И всякое оружие хочется примерять, пристрелять, почувствовать свою власть над ним. И как это я, человек настроенный безусловно пацифически, безусловно антимилитаристически, так как я питаю безусловное отвращение ко всякому убийству, и что в нелепой моей биографии есть два убийства, да и то оба раза кулаком, то свое влечение к оружию я всегда рассматривал, как своего рода тихое, но совершенно безвредное помешательство, вот вроде собирания почтовых марок: платят же люди деньги за такую ерунду…»
И все удивлялся Иван Лукьянович тому факту, что в ту ночь около его койки была стойка с оружием, штук восемь трехлинеек русского образца, две двустволки и какая-то ему еще не известная малокалиберная винтовочка; он хотел утром ее пощупать. И вот тоже, чудаки люди. Конечно, они с сыном были арестованные. Но ежели они находятся под арестом, не следует укладывать их спать у стойки с оружием. Казарма спит, а Иван Солоневич не спит. Под рукой у него оружие, достаточное для того, чтобы всю эту казарму ликвидировать в два счета, буде ему это понадобится. Над стойкой висит заряженный парабеллум маленького пограничника. В этом парабеллуме полная обойма. Маленький пограничник демонстрировал Юре механизм этого пистолета. Тоже, чудаки ребята…
И вот, Иван Солоневич поймал себя на ощущении, которое стоит вне политики, вне пораженчества или оборончества, может быть, даже вообще вне сознательного «я»: первый раз за 15-16 лет жизни стоящие в стойке у стены винтовки показались ему, как винтовки дружественные, не оружие насилия, а оружие защиты от насилия. Советская винтовка всегда ощущалась, как оружие насилия, насилия над ним, Юрой, Борисом, Авдеевым, Акульшиным, Батюшковым и так далее по алфавиту. Совершенно точно так же она ощущалась и ими. Сейчас вот эти финские винтовки, стоящие у стены, защищали его и Юру от советских винтовок. Это было очень тяжело осознавать, но все-таки это факт. Финские винтовки их защищают; из русских винтовок они были бы расстреляны, как были расстреляны миллионы других русских людей – помещиков и мужиков, священников и рабочих, банкиров и беспризорников. Как, вероятно, уже расстреляны те инженеры, которые пытались было бежать из туломского отделения социалистического рая и в момент их побега еще досиживали свои последние дни в Медгорской тюрьме, как расстрелян Акульшин, если ему не удалось прорваться в заонежскую тайгу. Как были бы расстреляны сотни тысяч русских эмигрантов, если бы они появились на родной своей земле.
И тогда Ивану Солоневичу захотелось встать и погладить эту финскую винтовку. Да, он прекрасно понимал, что это очень плохая иллюстрация для патриотизма. Но он не думал, что он был патриотом хуже всякого другого русского. Плохим был патриотом; плохими патриотами были все они, хвастаться им было нечем. И ему тут хвастаться нечем. Но вот, при всей его подсознательной, фрейдовской тяге ко всякому оружию, Ивана Солоневича от всякого советского оружия пробирала дрожь отвращения, страха и ненависти. Советское оружие – это в основном орудие расстрела. А самое страшное в их жизни заключалось в том, что СОВЕТСКАЯ ВИНТОВКА – одновременно и РУССКАЯ ВИНТОВКА. Эту вещь Иван Солоневич понял только на финской пограничной заставе. Раньше он ее не понимал. Для него, как и для Юры, Бориса, Авдеева, Акульшина, Батюшкова и так далее по алфавиту советская винтовка была только советской винтовкой. О ее русском происхождении там не было и речи. Сейчас, когда эта винтовка не грозила голове его сына, он мог рассуждать, так сказать, объективно. Когда эта винтовка, СОВЕТСКАЯ ли, РУССКАЯ ли, будет направлена в голову его сына, его брата, то ни о каком там патриотизме и территориях он рассуждать не будет...» и тем более о «двух расах»... И Михаил Осипович Меньшиков не будет...